Орел-Девка

III. Выгнана.

И такъ, на Гох-Іохъ! Ужасное слово выговорилъ отецъ. На безлюдныхъ поляхъ Гох-Іоха никогда не увидишь веселой жизни пастбища, гдѣ въ ласкающемъ воздухѣ, насыщенномъ запахомъ разныхъ травъ, позваниваютъ бубенчики и раздаются гортанныя пѣсенки пастуховъ и пастушекъ. Увы, на Гох-Іохѣ зима круглый годъ, вѣчная зима, и ничто тамъ не нарушаетъ мертвой тишины. Какъ-то грустно и скупо-осторожно, какъ мать прикасается губами къ блѣдному лобику мертваго ребенка, посылаетъ солнце свои поцѣлуи этимъ никогда не тающимъ ледянымъ массамъ. Встрѣчаются тутъ жалкія лужайки, послѣдніе остатки цѣпкой органической жизни, и тѣ скоро исчезаютъ въ бѣлой, безконечной степи; чахнетъ былинка тростника, послѣдняя капля жизненнаго сока расходуется... Природа медленно вымираетъ. Расчетливый поселянинъ пользуется и этою скудною растительностью: онъ посылаетъ сюда свою скотинку на подножный кормъ, и нерѣдко случается, что овечка, желая достать зеленую вѣточку, укрѣпившуюся тутъ какимъ-то образомъ, скользитъ и пропадаетъ безслѣдно въ широкой трещинѣ ледника.

И вотъ, единственному дѣтищу горделиваго богача, собственника обширныхъ земель, владѣнія котораго и вверхъ раскинулись до самыхъ облаковъ,-- выпало на долю отпраздновать цвѣтущую весеннюю пору жизни среди постоянной, вѣчной зимы. Да, когда тамъ, внизу, заиграютъ майскіе вѣтерки, станутъ наливаться почки, когда птицы начнутъ вить гнѣзда и все весело встрепенется -- Валли должна будетъ взять пастушью палку, покинуть зазеленѣвшія поля и идти въ пустыню -- въ ледники. Но вотъ и весна и лѣто прошли внизу; воютъ тамъ осенніе вѣтры, скоро и снѣгъ покроетъ долины -- Валли можетъ тогда оставить ледники, спуститься... въ объятія новой зимы, зимы пониже. Въ самомъ дѣлѣ, какъ будто и тѣло и душу ея закабалили зимѣ!..

Изъ окрестныхъ поселянъ никто не посылалъ туда своихъ пастуховъ. Горныя пастбища они обыкновенно отдавали въ аренду шнальзерцамъ по той сторонѣ хребта, къ которымъ они были ближе, а арендаторы отправляли въ эти мѣста двухъ звѣроподобныхъ, закаленныхъ въ невзгодахъ парней. Молодцы эти обвертывались въ звѣриныя шкуры и жили тамъ, какъ отшельники, въ каменныхъ конурахъ, разстояніе между которыми было довольно порядочное. Штроммингеръ, самый зажиточный во всей деревнѣ, всегда отдававшій свои пастбища въ аренду,-- посылалъ теперь родную дочь попробовать, каково живется шнальзерскимъ пастухамъ!.. Валли и не думала жаловаться, и молча, не торопясь, сбиралась въ дорогу... Невеселый путь предстоялъ ей въ горы. Утромъ, еще задолго до восхода солнца, когда всѣ еще спали, она вышла изъ-подъ родительской кровли. Одна старушка Люккардъ, "знавшая напередъ все это по картамъ", провела съ Валли послѣднюю ночь, помогая ей укладываться; она засунула ей на прощанье букетикъ руты за ленту шляпы и захотѣла проводить ее, хоть немножко проводить. Плакала старушка, какъ будто провожала дорогаго покойника. Слѣдомъ за ними шелъ Клеттенмайеръ съ котомкой. Старый это былъ, вѣрный, работникъ Штроммингера; ему одному удалось посѣдѣть на службѣ у него -- потому только, что онъ былъ крѣпокъ на ухо и не могъ слышать руготни хозяина. Этого старика Штроммингеръ и далъ въ проводники своей дочери. Люккардъ довела Валли до тропинки, круто поднимавшейся въ гору; тутъ она попрощалась съ нею и пошла домой, чтобы успѣть приготовить завтракъ. Дѣвушка, взобравшись уже довольно высоко, остановилась и глянула внизъ, на дорогу, по которой плелась старушка. Она увидѣла ее и замѣтила, что Люккардъ вытирала слезы передникомъ... У самой Валли сердце ёкнуло и стало какъ-то мягче... Въ самомъ дѣлѣ, старушка всегда была ласкова къ ней; эта старая, слабая женщина все-таки любила Валли... Вдругъ Люккардъ оглянулась и указала ей рукой наверхъ. Дѣвушка посмотрѣла туда, куда было указано, и увидѣла въ воздухѣ что-то темное, медленно и какъ-то робко цлывшее вдоль стѣны утесовъ; казалось -- это былъ бумажный змѣй, который то падалъ, то снова тяжело поднимался, не поддерживаемый вѣтромъ... Молодой орелъ, махая подрѣзанными крыльями, летѣлъ за своей хозяйкой, но у него, какъ видно, не хватало уже силъ -- и онъ еле двигался, подскакивая и дрыгая то однимъ, то другимъ крыломъ.

-- О, мой Ганзль! Какъ же это я забыла тебя, Ганзль!? воскликнула Валли и бросилась бѣжать на помощь къ вѣрному своему другу, выбравъ кратчайшую дорогу. Она съ легкостью серны перелетала съ камня на камень и скоро добралась до своего воспитанника. Люккардъ остановилась, поджидая Валли. Дѣвушка спустилась съ кручи и побѣжала по тропинкѣ, держа въ рукахъ орла; старушка такъ обрадовалась ей, какъ будто долго-долго не видѣла ее, а Валли стояла передъ ней, прижимая Ганзля, какъ ребенка, къ своему сердцу. Она со вчерашняго вечера уже не отдѣляла орла отъ Іосифа, думала о нихъ одновременно, и Ганзль былъ для нея теперь какъ-бы безмолвнымъ посредникомъ между ею и любимымъ человѣкомъ,-- даже больше: Валли казалось, что Іосифъ превратился въ орла, и вотъ она держитъ его въ своихъ рукахъ.

Такъ человѣкъ, съ теплой вѣрой въ сердцѣ, творитъ, создаетъ видимый, образный символъ, чтобы приблизить къ себѣ то, что представляется ему недостижимымъ, безконечно далекимъ; онъ воплощаетъ безплотное, видитъ невидимое, и вотъ деревянный крестъ и кусокъ разрисованнаго холста становятся для него священными, чудотворными предметами. Пылкая любовь также ударяется въ символику, хватается за видимыя, реальныя явленія, когда предметъ страстной любви недостижимъ или слишкомъ отдаленъ... Валли обрѣла въ своемъ Ганзлѣ великое утѣшеніе, единственную отраду.

-- Ну, Ганзль, идемъ! заговорила она нѣжнымъ, ласковымъ голосомъ,-- идемъ вмѣстѣ въ горы! Мы неразлучны, мы навсегда принадлежимъ другъ другу!..

-- Ахъ! голубушка ты моя! Нельзя ему быть тамъ съ тобой, замѣтила Люккардъ:-- вѣдь онъ наверху-то съ голодухи пропадетъ... Гдѣ ты тамъ достанешь мяса? Птица эта ничего ѣсть не станетъ.

-- Да, это такъ, произнесла Валли печально,-- но не могу-же я разстаться съ нимъ! Неужели мнѣ тамъ, на верху, въ пустынѣ, оставаться совсѣмъ, совсѣмъ одной?.. Да и дома не хочу я оставить его одного... Кто тамъ, безъ меня-то, станетъ заботиться о немъ?..

-- Ну -- вотъ! Есть о чемъ безпокоиться! воскликнула старушка.-- Ужъ я погляжу за нимъ!

-- Какже! Такъ онъ за тобой и пойдетъ! Тебѣ съ нимъ и не совладать.

-- Э, полно, голубчикъ! отвѣтила наивно Люккардъ:-- ужъ коли я такъ долго за тобой ухаживала, о тебѣ заботилась -- съумѣю, значитъ, и за орленкомъ походить! Давай-ка его сюда -- вотъ я снесу его домой.

И она протянула руки, чтобы взять Ганзля отъ Валли, однако -- сильно ошиблась. Великолѣпный пернатый звѣрь сталъ обороняться, и съ такою злобой стукнулъ старуху клювомъ, что она въ испугѣ отдернула руки и попятилась. Нечего значитъ было и думать утащить Ганзля домой.

-- Ага -- что? радостно воскликнула Валли,-- Не хочетъ онъ со мной разставаться. Ну, была-не-была, беру его съ собой! Ужъ коли я Орелъ-дѣвка, такъ пусть и буду такой! Эхъ, Ганзль, пока мы вмѣстѣ -- всё-трынь трава!.. Послушай, Люккардъ, я дамъ ему отростить крылья... Какъ думаешь: не упорхнетъ онъ отъ меня? Вѣдь онъ тогда и самъ найдетъ чѣмъ покормиться на верху.

-- Да ужъ бери, бери его съ собой. Я вотъ ужо пошлю къ тебѣ съ батракомъ свѣжей говядинки и солонины. Покуда самъ летать не начнетъ, ты и корми его.

Дѣло уладилось. Валли взяла Ганзля, какъ курченка, подъ мышку и простилась съ Люккардъ. Старушка не вытерпѣла и заплакала опять горькими слезами... Дѣвушка, не оглядываясь, подымалась все выше и выше на кручу, желая догнать Клеттенмайера, который ушелъ впередъ.

Прошло два часа -- и они добрались до Вента, крайней деревушки у самыхъ вратъ царства льдовъ. Валли поднялась на возвышенное мѣсто, уже за Вентомъ, и взглянула на Гох-Іохъ; отсюда начиналась дорога на него. Она пріостановилась, оперлась на палку и стала смотрѣть внизъ... Деревушка, которуто они только что прошли, спала еще мирнымъ сномъ; вонъ и дикое озеро видно, а вонъ -- тамъ -- послѣдніе домишки Эйтской долины... Валли поглядѣла и на Рофенскій выселокъ, который пріютился почти у подножья то надвигающагося, то отступающаго Гохфернагтскаго глетчера, и, казалось, говорилъ ему смѣло: "раздави!" -- какъ сказала она вчера отцу... И вотъ, также какъ и отецъ, Гохфернагтскій глетчеръ все отодвигалъ свою страшную стопу, словно не рѣшаясь сокрушить гнѣздо своихъ отважныхъ альпійскихъ сыновъ -- "Клёцовъ Рофенскихъ".

Передъ Валли лежала дорога въ заоблачную пустыню, но она все стояла на одномъ мѣстѣ и глядѣла на выселокъ -- на эту послѣднюю человѣческую обитель, и вдругъ тамъ, внизу, колоколъ Вентской церкви ударилъ къ заутрени. Она видѣла, какъ изъ дверей церковнаго домика, подъ окномъ котораго утренній вѣтерокъ покачивалъ вѣточки горной гвоздики, вышелъ капелланъ, сложилъ набожно руки и скрылся въ церкви. Избушки, казалось, просыпались, открывая свои окошечки и дверца; вонъ -- и обитатели ихъ, одинъ за другимъ, выходятъ, потягиваются и, переваливаясь, направляются къ храму Божію.

Легкокрылые ангелы, рѣя въ утренней мглѣ, подхватили осторожно дрожащіе звуки колокола и бережно понесли ихъ въ высь, въ самыя горы, -- и Валли услышала эти звуки... Ей казалось -- то былъ голосъ ребенка, молящагося вслухъ. Сладкій лепетъ младенца будитъ мать, и она просыпается... Такъ и вентскій колоколъ, чудилось ей, разбудилъ солнце: оно глянуло, и лучи его широкимъ огненнымъ снопомъ ударили по верхушкамъ горъ, воспламенили ихъ, а тамъ, на востокѣ., сверкали уже вѣнцы другихъ вершинъ. Мгла, почти непроницаемая, вдругъ превратилась въ мрачно-синюю пелену: лучи становились все шире и ярче, и вотъ, наконецъ, солнечный ликъ всталъ надъ великанами, окутанными облачнымъ одѣяніемъ,-- всталъ во всемъ своемъ лучезарномъ величіи, и привѣтливо улыбнулся землѣ.

Горы сбрасывали свои легкія туманныя одежды и, обнажившись, предавались нѣгѣ въ волнахъ свѣта. Тамъ, на страшной глубинѣ, внизу, ворочались и колыхались какъ бы густые клубы дыма -- словно туда устремилась, ища убѣжища, вся масса облаковъ. А высоко въ воздухѣ стояли свистъ и шумъ, точно это звучали хвалебныя пѣсни, и земля тихо роняла слезы блаженства послѣ сладкаго пробужденія, подобно дѣвственницѣ-невѣстѣ въ день желанной сватьбы. Эти слезы росинки трепетали и сверкали на травѣ, на зеленыхъ вѣткахъ, на распускающихся почкахъ... Все возликовало -- и на землѣ и надъ землей! Ослѣпительно-яркій лучъ солнца радостно сверкнулъ въ большихъ глазахъ серны, забравшейся на высокій утесъ, а тамъ внизу, въ долинѣ, уже весело порхаетъ надъ нивой жаворонокъ, и льется его звонкая пѣсенка.

Валли не могла оторвать глазъ отъ этой громадной, блестящей картины пробужденія природы, въ ея цѣломудренной утренней красотѣ, и только часть этой картины доступна была кругозору. Молодой орелъ, не покидая плеча дѣвушки, распростеръ крылья, какъ будто хотѣлъ привѣтствовать солнце. А въ Вентѣ все уже ожило; благодаря яркой зарѣ, Валли ясно могла различить и дѣвушекъ, и парней; она даже видѣла, какъ тамъ, у колодца, они обмѣнивались поцѣлуями. Изъ домовыхъ трубъ вылетали маленькіе бѣловатые клубы дыма, которые таяли и вдругъ совершенно пропадали въ ясной весенней лазури; -- такъ и въ дупгѣ счастливца недолго живетъ печальная думка -- зашевелится она и разомъ исчезнетъ безслѣдно. На церковной площадкѣ столпились крестьяне въ праздничныхъ курткахъ; у нѣкоторыхъ изъ нихъ уже дымились трубочки въ серебряной оправѣ. Былъ Духовъ день, а потому всѣ были веселы, радостны, -- вѣдь можно погулять, отдохнуть отъ работы! О, святой день! И такимъ же свѣтлымъ, чудеснымъ навѣрно былъ онъ тогда, когда Духъ Господень сошелъ на учениковъ, озаривъ ихъ божественнымъ лучомъ свѣта, дабы разошлись они по всему лицу земли и стали бы повсюду возвѣщать евангеліе любви, проповѣдывать любовь эту пламеннымъ, широкоотверстымъ, ожившимъ сердцамъ... Съ весною земли явилась и весна человѣчества -- Религія Любви.

Для дѣвушки, очутившейся на высотѣ облаковъ, ничего этого не существовало: для нея не было ни Духова дня, ни откровенія любви. Никто краснорѣчиво не возвѣщалъ ей животворящей евангельской правды, и евангеліе оставалось для нея книгой на непонятномъ языкѣ, безплоднымъ зерномъ, по которому не скользнуло ни одного живительнаго теплаго луча и заглохло оно въ сердцѣ, не пустивъ ростка. Бѣлый Голубокъ не спустился къ ней изъ бездонной небесной синевы... Нѣтъ, единственнымъ вѣстникомъ любви и мира былъ для нея пернатый хищникъ, преспокойно сидѣвшій теперь на ея плечѣ. Но вотъ Валли очнулась; ея мечты и грезы улетѣли; бросивъ прощальный взглядъ внизъ, на веселенькую картину деревушки, она отвернулась и пошла, поднимаясь все выше и выше, къ безмолвнымъ, снѣжнымъ полямъ Гохъ-Іоха...