Остров

ХЬЯЛЬТИ

— Задание на самом деле несложное, — говорит экономист, откинувшись на диван. — Все зависит только от нас.

Он изменил свой стиль, пышная борода уравновешивает редкие волосы, серый пиджак уступил традиционному свитеру. Презентация на стене самого большого конференц-зала министерства называется «Новая Исландия — самодостаточное развитие и экономическое процветание». На слайдах графики, диаграммы и макроэкономические показатели; присутствующие ерзают на своих местах.

— Нам нужно только заниматься тем, чем исландцы всегда занимались, начиная с заселения страны. Сегодня мы лучше технически оснащены, у нас больше знаний, а еще есть вся эта наша энергия и человеческий капитал, мы можем стать абсолютно самодостаточными. Это наш национальный проект.

Он постоянно вставляет й в слово проект и произносит про-й-ект. Хьяльти испытывает неодолимое желание его поправить: послушай, дружище, это называется проект, не бери на себя то, что ты даже не можешь нормально произнести, но сдерживается: он здесь не на своем поле. Он вообще не понимает, что делает на этом заседании в министерстве, с копией подписки о неразглашении в кармане, все строго конфиденциально.

Элин стоит у окна и смотрит на город, на это, по мнению Координационной группы, препятствие на пути к самодостаточности и экономическому процветанию страны, город, который нужно уменьшить.

Она поворачивается к Хьяльти.

— Ты же понимаешь, куда мы держим курс, — обращается она к нему. — Наше общество кардинально изменится. Координационная группа и была создана для того, чтобы выдвинуть радикальные идеи. По сути, их отчет провозглашает революцию, основанную на оптимизме и радости созидания. У нас нет времени на скепсис или отчаяние. Вопрос лишь в том, как мы претворим это в жизнь.

Мани сложил руки на коленях.

— Разумеется, мы не первые, но предшественников называть не хочется. Мы шутим, что немного похожи на экономистов Сталина, это ведь на самом деле не что иное, как централизованное плановое хозяйство.

— Но мы ведь не собираемся никому об этом говорить, — прерывает его Элин.

Она смотрит на Хьяльти.

— Нам нужно найти более подходящее название. Самодостаточное народное хозяйство, активное благосостояние, что-нибудь в этом духе.

Он кивает; судя по всему, ему надлежит давать советы по привлечению СМИ.

— Продовольственные ресурсы Исландии, например. Конечно, можно найти привлекательный бренд для такого оригинального сценария. Однако насколько этот план реален? Как вы собираетесь заставить тысячи образованных горожан с их специфическими работами переехать в деревню, обрабатывать землю и ходить в море? План ведь исходит из этого, если я его правильно понимаю.

— Обстоятельства нашей жизни изменились, — говорит Элин. — Либо мы адаптируемся к ним, либо пасуем. Мы сейчас не самодостаточны, нам нужно удвоить производство продовольствия в стране. А это нельзя сделать, программируя компьютерные игры, делая маникюр или публикуя рецензии на книги. Нам нужно возделывать! Пасти скот и ловить рыбу. — Глаза у нее горят, она показывает на слайд на стене. — Мы будем не сельскохозяйственными рабочими, мы станем бондами, которые возделывают землю, разводят скот и выходят в море ловить рыбу, как в старые добрые времена. Так мы всегда жили здесь, на самом краю океана.

Мани сияет, его коллеги на седьмом небе. Они прибавляли к ночи день и высчитывали производство продуктов питания, энергетические возможности и прирост населения для того, чтобы министр смогла дать им зеленый свет, запустить реализацию их плана.

— Как можно решать судьбу целого народа? Могут ли несколько благонамеренных людей сформулировать новый общественный договор, решить, что именно и как производить, расселить людей в сельской местности, отправить банковских служащих и графических дизайнеров в море, а косметологов и композиторов на сенокос? Можем ли мы?

На все вопросы Хьяльти Элин отвечает спокойно и взвешенно.

— Мы делаем то, что нужно. Народ нас поддерживает. Мы работаем на благо народа.

Слово берет планировщик Координационной группы, мужчина средних лет и крепкого телосложения, он рассказывает историю одного восточноевропейского города. Это был старый промышленный центр, который процветал на восточной стороне железного занавеса, но начал угасать после окончания холодной войны. Его историческая часть производила угнетающее впечатление, ее заполонили безликие жилые коробки, возведенные коммунистами на месте взорванных дворцов и церквей. Количество рабочих мест в городе уменьшилось, и многие жители уехали. В конце концов мэр решил, что для спасения города его надо уменьшить. Фактически отстроить заново. К решению задачи они подошли творчески: расселили коробки, выплатив жильцам компенсацию, и взорвали их, посадили на освободившемся месте деревья и кусты, а среди них разбили площадь и проложили улицы, превратив тем самым то, что осталось от города, в дивный зеленый оазис.

— В этом как раз заключается и наша задача, — вторит ему Элин. — Уменьшить столицу, использовать ее энергию, перенаправив в регионы. Построить биофильное, самодостаточное общество. Нам нужно только найти правильные понятия.

Она кивает Мани, который меняет флешку, ищет новый документ и выводит его на экран.

— Мы приостановили эксплуатацию оставшихся самолетов и кораблей в целях обеспечения безопасности и экономии топлива, — вставляет Элин в сообщение Мани. — Координационная группа сосредоточила основное внимание на развитии национального сегмента, в настоящий момент это более важная задача, чем выяснение причин разрыва связи.

Мани продолжает.

В этих обстоятельствах принимаемые государством меры имеют решающее значение для жизни и безопасности людей. Для достижения наилучшего результата необходимо, чтобы все наши решения были подкреплены новейшим техническим оборудованием и самой надежной статистикой. Управление преобразованиями — это научная система, которая используется для управления природными и человеческими ресурсами с целью обретения обществом свободы, благосостояния и счастья.

Хьяльти поднимает руку, Мани делает паузу и вопросительно улыбается.

— Вы говорите об управлении преобразованиями, но в действительности речь идет о социальной инженерии. Такую же использовали Сталин и Гитлер, ведь так?

— Нет. Не волнуйтесь, я как раз к этому подхожу. Диктаторские режимы в значительной степени дискредитировали понятие «социальная инженерия». Поэтому мы предпочитаем более гибкое и современное понятие «управление преобразованиями». Чтобы управлять преобразованиями, власти могут использовать разные рычаги, в частности принятие законов, регулирование экономики, налогообложение, администрирование.

Мани делает перерыв в показе слайдов и приводит пример. Когда руководители красных кхмеров задумали провести реформы, они обратились к самому Мао Цзэдуну, тогда уже лежавшему на смертном одре. Он посоветовал им учесть ошибки Большого скачка, который довел страну до голода и стоил жизни миллионам китайцев, и отказаться от политики слишком быстрых изменений. Кхмеры к Мао не прислушались и, вернувшись в Камбоджу, опустошили города. Все должны были возделывать землю, рыть оросительные каналы и вносить вклад в самодостаточное развитие и процветание общества. Последствия хорошо известны: миллионы мужчин, женщин и детей, которых согнали на каторжные работы, были замучены, казнены, умерли от голода или болезней. Эта необдуманная попытка управления экономикой получила название камбоджийского геноцида.

— Не уверена, что нам нужно такое сравнение, — холодно заметила Элин. — Все разговоры о плановом и рыночном хозяйстве, о коммунизме и капитализме в наших обстоятельствах бессмысленны. У нас два выбора: либо пустить все на самотек, обрекая людей на голод и варварство, либо изменить общество, адаптировав его к новым условиям. Мы должны верить в то, что это возможно, и ссылаться на опыт красных кхмеров в данном случае вряд ли стоит. Разве я не права?

— А мы не собираемся этого делать, — смиренно отвечает ей Мани. — Просто нам нужно хорошо представлять себе, что именно мы обсуждаем. Чтобы извлечь уроки из истории и не повторить ошибок прошлого.

Он передает слово историку Координационной группы, элегантной женщине средних лет. Она говорит без бумажки, но так складно, будто читает по книге.

В тысяча сто семьдесят седьмом году до Рождества Христова в мире произошел крах цивилизации. Великие царства бронзового века — от Месопотамии до Греции — исчезли. Многие города, в которых прежде кипела жизнь, процветали торговля и культура, были сожжены дотла или засыпаны песком. Жители, еще недавно носившие шелка и пурпур, занимавшиеся бухгалтерским учетом и ювелирным делом, литературой и искусством, бежали в сельскую местность, облачались в шкуры и грубошерстное сукно, становились земледельцами и охотниками.

Искусные древние письменности Египта, Шумера и Крита были забыты и утрачены, лишь в гробницах и сожженных библиотеках глиняные таблички волею случая закалились в огне и сохранили надписи. Место крупнейших цивилизаций древности заняли неграмотные земледельцы и скотоводы; боевые колесницы царей и фараонов отступили перед натиском воинственных варваров и разбойников, убивавших и грабивших беззащитное население. Наступили темные времена, которые продолжались до тех пор, пока в восьмом веке до Рождества Христова греки не вернули утраченный светоч цивилизации и не озарили его светом свои города-государства.

От этой искры родился свет, позднее ставший могущественной Римской империей, заложившей основы мировой цивилизации, к которой мы принадлежим. Наш немногочисленный народ на самом краю океана, возможно, единственное, что осталось от западной культуры. Разумеется, этого нельзя утверждать, но мы будем исходить из данного предположения. Пока мы не установим связь с другими обществами, они для нас практически бесполезны.

Докладчица сделала паузу и вопрошающе посмотрела на Элин, которая кивала ей с серьезным видом; затем она откашлялась и продолжила.

Причины, которые привели к краху цивилизации более трех тысяч лет назад, неизвестны. Несомненно, их было много, самых разных. Все они и вызвали то, что золотые гиганты пали со своих пьедесталов. Катастрофа стала следствием ряда факторов: набеги кочевников, восстания угнетенных народных масс против развращенной элиты, климатические изменения, неурожаи и голод, эпидемии и стихийные бедствия. Возможно, есть объяснение более простое и состоит оно в том, что общества прошлого застыли в своем развитии и утратили способность приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам. По мнению Тойнби, они столкнулись с проблемами, которые не смогли решить. Сработал также эффект домино, когда распадалось одно царство, другое, зависящее от экономических связей с ним, тоже не могло сохранять свою целостность, оставшись, к примеру, без импорта пшеницы, или олова, или еще чего-нибудь. Такая участь постигла, в частности, жителей Крита, откатившихся назад в своем развитии, когда прекратилось регулярное морское сообщение и остров оказался в изоляции.

Похожее собрание, наверное, имело место в каком-нибудь белоснежном критском дворце три тысячи лет назад, подумал Хьяльти, советники в белых одеждах стоят на почтительном расстоянии от правителя, которому даже за золотой маской не удается скрыть страх и гнев: где же корабли, что нам делать со всем этим оливковым маслом, где зерно?

Многие ученые считают, что цивилизации, подобно людям, рождаются, чтобы умереть, и такое развитие неизбежно. В истории человечества можно найти немало подобных примеров: майя в Центральной Америке, индская цивилизация, империя Хань в Китае. Цивилизации либо распадаются и сливаются, либо некоторое время пребывают в спячке, чтобы потом проснуться, обретя иные формы, как, например, западная культура после темных веков Средневековья.

Цивилизация, к которой мы относимся, является законной наследницей Просвещения и Возрождения и через Средние века уходит корнями к Римской империи, а далее по генеалогической цепочке к городам-государствам Древней Греции, философии, трагедиям, демократии, Пифагору. Наша культура замирала и бурно развивалась, погружалась в спячку и просыпалась изменившейся и освеженной, а мы постоянно создавали новые средства передвижения, произведения искусства, школы, книги, храмы, национальные ассамблеи, корабли и оружие, ракеты и электростанции.

Вероятно, один из этих движущих механизмов культуры в конце концов оказался сильнее и разрушил ее, однако этот аспект мы затрагивать сейчас не будем. Единственное, что нам нужно знать, — это то, что исландский народ все еще жив и мы в состоянии обдумывать такие проблемы.

Мани благодарит историка за выступление, поворачивается к проектору и вставляет новый слайд.

— Такое развитие событий может занять долгое время, часто почти целый век, — поясняет Мани. — Но это то, что нас ждет, если мы ничего не предпримем. У нас есть три пути.

Он показывает следующий слайд.

— Это признак так называемых темных веков, — говорит он, широко улыбаясь. — Цивилизация впадает в спячку и сохраняется лишь слабым отголоском в эпических песнях о героях и сказаниях об ушедшем золотом веке.

— До недавнего времени это была судьба большинства цивилизаций Нового времени, которые влились в западную цивилизацию. И наконец, третий путь, он прост.

— Вот, пожалуйста, — заключает Мани с довольным видом. — Таковы перспективы развития данной ситуации. Второй путь для нас нереален, поскольку контакта с другими обществами нет. Остаются первый и третий — регресс и упрощение или вымирание.

Темные века или смерть.

Существительное «общество» в этом ужасном списке упоминается во множественном числе, словно общества распадаются чуть ли не каждый день или один и тот же апокалиптический сценарий реализуется одновременно в нескольких местах.

— Но мы сидим здесь, — говорит Хьяльти, — и значит, ничего из этого еще не началось. А государство (то есть вы, элита) обсуждает, что будет дальше.

— Потребовалось всего лишь два месяца, чтобы централизованная экономическая система развалилась. Крона быстро обесценилась, и население полагается на бартер, а не на товарно-денежные отношения. Всем ясно, что для экономики этого недостаточно. Общество уже начало распадаться, люди объединяются в примитивные группы, основанные на родовых связях, дружбе, соседстве или общих интересах. Нам нужно вмешаться, если мы не хотим, чтобы в стране наступила новая эпоха Стурлунгов[7].

— Так уж и эпоха Стурлунгов? Может, перейдем ближе к теме?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что мы образованный, просвещенный и цивилизованный народ. Живем в хорошо построенных и отапливаемых домах, у нас есть законы и суды. Мы катаемся на лыжах, совершаем конфирмацию своих детей и печем пиццу из полбяной муки по пятницам.

— А как пицца из полбяной муки должна предотвратить распад общества? Это все… так сюрреалистично.

— Почему ты пригласила в эту кунсткамеру именно меня? — спрашивает Хьяльти, пока Элин с таинственным видом закрывает двери своего кабинета.

— Я только мешала вам и этим вашим спекуляциям о конце света. Интересно ведь получилось?

Она с улыбкой открывает шкафчик, достает из него небольшую пачку и маняще размахивает ею.

— Хочешь кофе?

Хьяльти потерял дар речи.

Пока Элин мелет зерна, насыпает кофе во френч-пресс и заливает кипятком, кабинет наполняется ароматом. Этот запах прежних будней, былого утра понедельника с чашкой кофе и пролистыванием иностранных новостных сайтов, тронул больную струну его души.

— Тебе с молоком? — спрашивает она, наливая кофе.

Хьяльти трясет головой, подносит чашку к губам и делает глоток; мягкий и горячий кофе пробуждает в нем свет, не горевший уже несколько месяцев.

Элин устраивается на диване, сбросив туфли и поджав ноги, и потягивает кофе.

— Я не могу настаивать на том, чтобы мы форсировали реформы. Нам нужно убедить людей.

— Проще сказать, чем сделать. Историю нельзя отмотать назад, как видеокассету. Ты вряд ли сможешь заставить всех горожан переселиться в горные долины и заняться овцами.

— Конечно, нет, дурачок, об этом никто и не говорит. Мы должны сохранить базовую инфраструктуру. Будут функционировать больницы, насколько это возможно без лекарств. Нам нужны полицейские и работники магазинов. Компьютерщики, изобретатели, мотористы. Как только система заработает, люди снова начнут доверять платежным средствам, и мы откажемся от этого ужасного товарообмена. Странно видеть дряхлых стариков, ковыляющих на черный рынок, чтобы обменять на продукты микроволновку или старые настенные часы.

— Нет, — продолжила она, тряхнув головой, — на хутора или в море отправятся другие. Наша молодежь, студенты, экономисты, деятели искусства и рекламщики. И никто никого не будет принуждать. Мы не станем разлучать семьи, оказывать давление. Но, думаю, многие готовы уехать из города и работать в теплицах или ходить в море, зная, что у них всегда будет вдоволь еды и крыша над головой. Мы просто обеспечиваем занятость населения.

Она улыбается, и голубые глаза сверкают весельем. Ее неубиваемый оптимизм заразителен, она рассуждает так, словно развернуть целую нацию и задать ей новое направление — всего лишь игра и достаточно только поговорить с людьми, объяснить им, убедить. Для этого и нужна политика, которая наконец принесет пользу. И для этого есть СМИ, для этого ты здесь, ты сможешь распространить информацию, донести до людей правду, разъяснить им ситуацию.

— Я в этом не уверен, — говорит Хьяльти с сомнением в голосе.

Он по-прежнему работает в газете, сидит за столом и пишет статьи, как другие, но при этом осознает, что связь с Элин начала влиять на его работу. Коллеги не говорят об этом в его присутствии, но он знает, каким выглядит в их глазах, как бы он сам назвал себя еще несколько месяцев назад.

— Крот, — смеется Элин. — Я прошу тебя только выполнять свою работу. Ты можешь писать, о чем хочешь и что думаешь, критиковать, задавать неудобные вопросы, скармливать идеи оппозиции. Это твоя работа. Если бы мне был нужен пропагандист, я бы не стала к тебе обращаться, нашла бы кого-нибудь другого. Но эти идеи должны выдержать стресс-тест. Демократическое обсуждение. У меня к тебе только одно требование: чтобы ты был в курсе событий, ознакомился с предысторией и знал, о чем говоришь. А в остальном работай, как привык.

— Элин, я не знаю, получится ли это. Я теперь слишком погружен в эти планы. Не могу же я одновременно играть в шахматы и описывать игру.

— Конечно, можешь, — возразила она ледяным тоном. — Мир изменился и предъявляет новые требования. Мы вечно жалуемся на то, что нас мало, что все мы друг другу родственники, на тесноту нашего мира, но сейчас мы можем полагаться только на себя. Нам необходимо извлечь пользу из нашей близости, превратить слабые стороны в сильные. И ты, старый друг, мой ключ к народу.

Он попытался прочитать в ее глазах, что именно она имеет в виду под «ключом».

Его мать, вероятно, скончается мирно, как часто пишут в некрологах. Она угасает, а он сидит у края кровати и наблюдает слабое мерцание ее жизни.

Он не был у нее полтора месяца и постоянно чувствует новые уколы совести: когда на входе его не узнает охранник и требует предъявить удостоверение личности, когда сообщают, что мать перевели в вонючую восьмиместную палату на цокольном этаже, когда видит, как сильно она съежилась и похудела с их последней встречи. Когда санитар, не тратясь на притворное сочувствие, объявляет, что мать умирает, Хьяльти обещает самому себе приходить к ней каждый день, но знает, что, скорее всего, нарушит это обещание.

Пока она не утратила связи с миром, осознавала разницу между жизнью и смертью, отличала своих детей от других людей, осознавала, что пожилая женщина вообще может умереть в окружении своих близких или когда их не будет рядом, понимала, что значат сами слова «пожилая женщина», «родные и близкие», для нее не было страшнее судьбы, чем умереть в одиночестве.

Хьяльти стоит у кровати матери, вслушиваясь в ее слабое свистящее дыхание, и пытается вспомнить, когда ему еще удавалось общаться с ней, видеть слабый блеск понимания в ее глазах, пока он не потух, исчезнув в бездне, поглотившей ее душу. Это было очень давно.

В доме престарелых, похоже, нет врача, только священник, который велеречиво рассуждает о жизни и памяти после смерти, будто Слово Божие излагает научно доказанные факты. Утрата связи с внешним миром стала для церкви эликсиром жизни. Скамьи заполнены напуганными душами, священники без устали утешают, наставляют, проповедуют, но этот просто фанатично убежден в том, что Бог вознесет душу матери из усталого тела и напомнит ей о вере, надежде и любви.

Хьяльти в этом не уверен, темнота в глазах матери за последние три года настолько сгустилась, что в них едва ли вернется свет, и просто невероятно, чтобы ее душа это пережила. На самом деле он не знает, почему его так заботят эти мысли, ведь он никогда не верил в жизнь после смерти, но если ее кто-то и заслуживает, так это его мать, которая долго умирает и никак не может испустить последний вдох.

Она была красивой женщиной, любила веселые компании, и большинство воспоминаний Хьяльти, связанных с ней, были светлыми, но немного поверхностными и несерьезными. Он всегда чувствовал себя в тени брата, и хотя мать относилась к нему с нежностью и делала всяческие поблажки, в центре ее внимания был Лейв, именно его она воспитывала, с ним разговаривала, он был ее закадычным другом и советчиком, и к нему она обратилась за помощью, когда неожиданно умер их отец. Хьяльти никогда ни с кем не обсуждал, что чувствовал себя в семье побочным продуктом, своего рода домашним животным, но это чувство овладевает им снова всякий раз, когда он смотрит на мать, на череп под натянутой серой кожей, впалые глаза, налет на пожелтевших зубах.

Когда болезнь начала съедать ее мозг изнутри, первым она забыла его. Отец и другие родственники были ей ближе, но дольше всех она помнила Лейва, вцеплялась в него мертвой хваткой, а после его ухода оставалась неконтролируемая дрожь и наступала темнота. Хьяльти знал, что так проявляется болезнь, он же может только наблюдать процесс разрушения.

Теперь она лежит, формально еще живая, а ему ничего не остается, как желать мирной и красивой кончины.

Он протягивает руку и кладет матери на лоб, гладит ее по щеке.

Мама.