Остров

ХЬЯЛЬТИ

Туловище тихо раскачивается на ветру, голова касается земли, глаза вылезли из орбит и остекленели. Задние ноги кобылы связаны, ее подвесили на автопогрузчик со вспоротым брюхом, внутренности вместе с потрохами других лошадей блестят в контейнерах для рыбы; мероприятия в стойлах прошли быстро и четко.

Хьяльти находит Лейва в пустой конюшне, тот не отрываясь смотрит на стену, где красивыми рядами все еще развешена упряжь. Когда Хьяльти кашлянул, брат вздрагивает.

— Привет, — здоровается он растерянно. — Прогулки верхом теперь не получится.

— Я узнал, что сегодня пройдет операция в здешних конюшнях. Мне очень жаль.

Лейв слабо улыбается.

— Наверное, это к лучшему. Нам трудно сюда ездить, и лошади практически одичали. Гудрун больше в этом совсем не участвует. Я должен был продать их еще весной, но не смог себя заставить.

Он смотрит на мертвую кобылу в открытую дверь. Звездочка. После отъезда дочери на нее никто не садился.

— Вы же получите компенсацию за лошадей?

— Мы получим одну тушу. Остальное заберет Министерство, в счет продуктовых запасов на зиму.

Он пожимает плечами.

— Нам придется самим заготовить мясо, но это того стоит. И о сене заботиться теперь не нужно.

Лейв весь съежился, словно постарел. Ему чуть за пятьдесят, но лохматые брови и корни волос поседели. Блестящий педиатр сгорбился, серый пуховик на нем висит. Впервые в жизни Хьяльти ощущает себя старшим братом.

— Вам ничего не нужно? — спрашивает он. — Еды хватает?

Лейв качает головой.

— Достаточно, я ем на работе и приношу остатки Гудрун. Еда так себе, но иногда кажется, что столовая — это единственное отделение в нашей больнице, которое может продолжать свою работу. Нужно признать, мы абсолютно беспомощны. Люди умирают от простейших вещей, переломов и поноса. Вернулось жуткое средневековье.

Он смотрит на Хьяльти, оценивающе разглядывает его ухоженную бороду, выглаженную рубашку.

— Ты хорошо выглядишь, мама бы тобой гордилась. Она всегда была уверена, что ты далеко пойдешь.

Они не виделись с июня. Хьяльти представляет себе брата запертым в бетонном подвале без окон вместе с Гудрун, нездоровый блеск в ее глазах, единственное прибежище для него — работа, где дети мрут как мухи от незначительных болезней. А теперь и лошадей увозят на этих ужасных автопогрузчиках, чтобы превратить их в серый фарш, гомогенизированный гуляш.

— Может, нам уехать отсюда? — спрашивает он. — Не хочешь заглянуть на чашку чая?

— Нет, дружок, я поеду с ними, — отвечает Лейв. — Они обещали подбросить меня домой, вместе с тушей. Но здесь наверху есть чай, если хочешь.

И Хьяльти плетется за ним наверх, слушает мирное журчание чайника, смотрит, как брат возится с чашками и чабрецом. Как же давно они вот так здесь вдвоем не сидели.

Лейв тоже помнит их посиделки. Приготовив чай, садится напротив брата.

— От Марии что-нибудь слышно?

— Мы уже давно не общались. У нее были большие проблемы с дочерью, ушла летом из дома, а ей всего тринадцать. Живет в каком-то наркопритоне. Мария собиралась с Элиасом в деревню, это последнее, что я знаю.

Лейв отпивает чай и, морщась, трясет головой.

— Наверное, тебе нужно ей позвонить. Узнать, все ли у них в порядке.

Хьяльти ерзает на стуле.

— Я не уверен, что она обрадуется моему звонку. Когда мы разговаривали в последний раз, она ясно дала понять, что не примет от меня никакой помощи.

— Времена меняются, — говорит Лейв. — Нам в реанимации это хорошо видно. Поступает все больше пациентов с ранами и травмами, полученными в результате применения физической силы. Грубая физическая сила, организованное варварство. Жертвами становятся представители определенных групп — иностранцев, мусульман, всех, кто отколот от чужой скалы.

— Ну, скажешь тоже, — Хьяльти удручен, — организованное варварство. Ты в своем уме? Мы в Министерстве ничего об этом не слышали. А ведь должны бы, разве нет?

Лейв смотрит на него из-под мохнатых бровей.

— На прошлой неделе мы взяли к себе семью. Родители попали в нашу страну как беженцы более двадцати лет назад. Отец работал в столичной девелоперской компании, мальчиком на побегушках в столовой, что-то в этом духе. Он стащил какую-то мелочь, еду для своих детей; конечно, он не должен был так поступать. Но фирма направила к нему домой каких-то головорезов, когда семья как раз ужинала. Обнаружив еду, они повалили его, связанного, ничком на стол и высекли в назидание другим, чтобы неповадно было воровать у исландцев. А жену и детей заставили на это смотреть. Потом каждый из членов семьи получил удар хлыстом по лицу. Метку, как говорили отморозки. Их клеймили как иностранцев. — Лейв опустил взгляд в чашку с чаем. — Самому младшему было три года.

— Мария и ее дети — граждане Исландии, — возражает Хьяльти, но брат его перебивает:

— Те люди тоже. Думаю, нынешней зимой Исландия совсем не подходящее место для одинокой матери с темнокожим ребенком.

— А что я могу для них сделать? Они меня не хотят, если ты помнишь. Трудно оказать помощь тому, кто не хочет иметь с тобой никакого дела.

— Можешь отправить их во фьорд, — советует Лейв. — Конечно, потребуются определенные усилия, но там вполне можно наладить жизнь. И ты бы мог ей в этом помочь.

Хьяльти смотрит на брата как на сумасшедшего.

— Во фьорд? Я не был там с детства. Там ведь ничего нет.

— Там есть дом, — говорит Лейв с грустной улыбкой. — Там есть рыба, тюлени, небольшой участок земли у теплого ручья, где, по рассказам деда, люди пробовали выращивать картошку. Не всем так повезло.

Хьяльти соглашается и думает о Гудрун в подвале без окон. Пожалуй, передам его слова Марии, если услышу ее снова.