Параграф 78

22.

Я позвонил ей на ходу. Лиса никогда не берёт трубку, телефон у неё всегда включён в режиме громкой связи. Поэтому я в первую очередь услышал характерное мягкое вжжж-вжжж-вжжж ножа по камню. Это могло означать только одно: Лиса перевоспиталась (часов на семь-восемь) и намерена извиниться, накормив меня мясом. Вероятнее всего, в горшочках. Этот способ она предпочитает всем остальным, поскольку блюдо получается довольно вкусным, а внимания не требует; его можно забыть в духовке хоть до утра, и ничего.

Не самый изобретательный, не самый эффективный, но довольно приятный способ испросить прощения.

Ещё налить капельку водки…

Вот что мне категорически нельзя. Если почему-то приспичит покинуть этот мир до окончания отпущенного срока, мне достаточно выпить сто грамм. Но это то, что знаю я, а больше знать никто не должен.

— Крошка, — сказал я, — жизнь удалась!

— Ага, — сказала она. — Ты, кажется, приходишь в себя?

— Именно! И направляюсь навестить старых друзей.

Наступила тишина. Потом я услышал, как она кладёт нож на стол.

— Это то, что я думаю? — напряжённо спросила она.

Я уже подходил к вертолётной площадке.

— Ну, наверное, не совсем. Это мальчишник. Жёны и любовницы остаются в кроватках.

— Ты не оставишь меня одну! — завопила Лиса.

Интересно, подумал я, а захоти я тебя сейчас на самом деле оставить — что бы пришлось говорить? Впрочем, ничего не пришлось бы — улетел себе молча, и всё.

— Уже оставил, — сказал я. — Аривидерчи, миа памела!

Турбину запустили, винт крутился, пилот махал мне рукой, Лиса что-то кричала в трубку, я не слышал.

(Вот что она кричала: «Не оставляй меня одну! Пожалуйста! Я не могу больше одна! Ну прости меня, я была дура, я больше не буду, ну прости! Я не хотела тебя обидеть! Я никогда не буду тебя злить! Давай ещё раз про всё поговорим!..»

Но тогда я этого не слышал. А если бы слышал… Да нет, в любом случае… Мне ведь оставалось два месяца максимум. Что можно успеть за два сраных месяца?)

— А вот если бы ты знал, что тебе осталось жить… ну, скажем, месяц? Ты бы что сделал? — спросила Дашка.

Мы лежали на кусочке пляжа, зажатого между двух слоистых ноздреватых скал. Спуститься — или подняться — можно было только по крутой сыпучей тропе. Сверху нас закрывали довольно густые кусты, справа из-за скалы чуть выступал полуразрушенный волнолом с торчащей на торце арматурой. На днях я на неё чуть не напоролся.

Дашка была высокая и очень красивая, хотя эта красота вызывала что-то вроде опаски. В родове Дашки были яркие насыщенные народы: татары, армяне… У неё было только два недостатка: она была замужем и от мужа уходить не собиралась — и временами её пробивало на мазохизм. Это не совсем то, что мне нравится в женщинах. Она требовала не боли, а унижения; и это скорее притормаживало меня, чем привлекало. Но такое случалось не слишком часто, обычно — накануне разлуки. То есть не сегодня.

— Никогда не задумывался, — сказал я.

Солнце зашло за облако, похожее на исполинский рогалик. Сразу стало зябко. Был конец мая.

— Странно, — сказала Дашка. — А я часто об этом думаю. Вот — через месяц всё кончится. Всё-всё-всё. Просто погаснет. Значит, можно делать, что хочешь, тебе уже ничего не будет. Видел такое кино: «Достучаться до небес»?

— Нет.

— Ничего-то ты не видел… в кино не ходишь… А давай сходим? Разнообразим наши отношения? А то только трахаемся, и никакого духовного роста.

— О! — сказал я.

— Что значит ваше «О!»? — строго спросила Дашка, стаскивая стринги.

— Я вспомнил, где оставил свои галошики…

— …так вот, возвращаясь к теме, — Дашка, лёжа на спине, натянула стринги; это был её пунктик: всё время, за исключением самого-самого, быть в трусах. — Что бы ты сделал?

— А ты?

— Ну, есть пара паршивцев, которых я не хотела бы видеть на своих похоронах…

— Неинтересно… — я прикурил и, глядя в высокое небо, затянулся. — А ещё? Хотя нет, знаю: ты бы давала каждому, кому захотела бы.

— Я и так даю каждому, кому захочу, — возразила она.

— Вычёркиваем… Нет, сдаюсь. Нет у меня ничего такого в запасе. Скучный я и прямой, как швабра.

— Что-то от швабры в тебе есть… — она повернулась на бок и засмеялась. — Каждый раз боюсь, что ты меня проткнёшь насквозь… Так как насчёт кино? И прочей мимозы?

— Замётано, — сказал я. — Возьму билеты на вечер. На последний ряд, не возражаешь?

— Замечательно. Почему-то обожаю последний ряд…

Я ждал её возле кинотеатра «Орион», но не дождался. Звонил, но робот отвечал мне, что номер не обслуживается. Только на следующий день я узнал, что Дашку зарезал в лифте наркоман, наскребавший на дозу. Его взяли тут же, судили, дали одиннадцать лет, но отсидел он меньше года: мы как раз проводили операцию, для которой был нужен «мотыль» — и я как бы методом тыка выбрал его. Мой тогдашний начальник, думаю, обо всём догадался, но промолчал.

Именно за убийство при отягчающих нам удалось закатать на пожизненный Жоржика Сосланишвили по кличке «Буфетчик». На то, что осталось от «мотыля», боялись смотреть даже ко всему привычные судебные медики…

Но я так и не научился думать над тем, как проведу последний месяц жизни. Зачем? Какой в этом смысл?..