Переселенцы

МАСЛЕНИЦА

Весна была ранняя, сильно пригрело солнце и вовсю закапало с крыш. В Прядеиной началось самое веселое время перед Великим постом – масленичная неделя. Деревня отдыхала: люди катались на лошадях, ездили в гости к знакомым в соседние деревни, принимали гостей у себя.

На пруду, возле карусели и ледяных катушек допоздна веселилась молодежь, слышались девичий смех и визг, крики парней.

Старики по вечерам шли в пожарницу* – посидеть, потолковать, встретить кума, которого не видел всю зиму, рассказать свои и послушать чужие новости.

Кум Василия Елпанова Афанасий тоже приходил в пожарницу, опираясь на палку. Он последние годы сильно постарел и согнулся. Сам Василий ходил в пожарницу редко, только в праздники или в воскресенье. Теперь, после свадьбы, когда схлынули на время домашние дела, он тоже решил сходить потолковать о том, о сем с мужиками. Коноводом бесед в пожарнице был дедко Трофим: он мог говорить без умолку, про что бы ни завели разговор.

Все знали, что Трофим мастак приврать, но ведь не зря сказано: не любо – не слушай, а врать не мешай. И Трофима слушали, почесывая затылки, но никто его не перебивал. Иногда у кого-нибудь из сидевших в пожарнице за пазухой находилась бутылка кумышки, и тогда Трофиму стопку подносили первому – для разговора, а потом уж наливали всем остальным.

Иногда трофимовы побасенки прерывались на самом интересном месте: у пожарницы останавливалась толпа гуляющих девок и парней с гармошкой или балалайкой, и часть ватаги вваливалась внутрь, якобы для того, чтобы гармонист или балалаечник отогрел замерзшие руки. И через минуту звучит задорная плясовая, парни и девки пускаются в пляс – пыль коромыслом!

В самый разгар танца какой-нибудь шутник незаметно высыпал под ноги танцующим щепотку толченого перца, и все начинали беспрерывно чихать…

Афанасий, больше всех не любивший в пожарнице такой беспорядок, вскакивал с места, хватал свою палку и размахивал над головами парней и девок:

– Кыш отсюдова, окаянные! Чё вам, другого места, кроме пожарницы, нет?! Нигде никакого покою от вас!

Парни и девки ловко увёртывались от его палки и продолжали своё.

Дедко Трофим примирительно говорил:

– Ладно, мужики, уж в другой раз дорасскажу, пусть молодые повеселятся – мы ране-то таки же были!

Афанасий не унимался и петухом ударялся в спор:

– Да неуж мы таки же были?! Мне вот в молодости даже на игрища ходить некогда было! А им нынче больно воли много дадено, вот они безобразия всякие и наводят да фулюганят….

Дедко Трофим усмехался:

– Ой ты, Афоня! И у нас всякое было, и доброе, и худое! Тоже в праздники, бывало, колья с огородов повыдергиваем и ну понужать, особенно самые драчливые! А на этих-то ребят с чего ты взъерепенился? Они ведь не фулюганят, а просто зашли повеселиться…

– Потатчик ты, дедко Трофим! Это у вас тут так было, а у нас на Новгородчине народ добрый, и никаких каторжан отродясь не водилось!

…Про каторжан в Прядеиной помаленьку стали забывать. Люди в деревне все перемешались, особенно после пожара. Женихи-зареченцы часто брали невест из Каторжанской слободки. За два с половиной десятка лет и название-то это забываться стало. Прядеинцы строились теперь кому где любо и где позволяло место.

Новых поселенцев-каторжан в Прядеину больше не пригоняли, а отвели им место за четыре версты от деревни, там они рубили лес и строились, и теперь на дороге в Харлово образовалась целая деревня – Галишева, а потом и другие – Крестовка, Ваганова, Сосновка.

Уже большинство населения округи стало местным: люди родились и выросли в Зауралье. Только иной раз по праздникам захмелевшие старики затянут заунывную каторжанскую песню… Или – опять же под пьяную лавочку – какой-нибудь девяностолетний дед распетушится и, размахивая костлявыми руками и шамкая ртом, пустится в рассказы о былых разбоях на большой дороге.

Но иные старики рассказывали много достоверного и диковинного о Сибири, Забайкалье, об Иркутской стороне, о золотых рудниках и приисках.

В пожарнице, когда Афанасий и дедко Трофим принимались спорить, все старались примирить спорщиков и усовестить занозистого Афанасия. Мир вскоре водворялся, и все сидели по лавкам и смотрели и слушали, как веселится и поет молодежь.

Если мужики тайком приносили кумышки, то и сами начинали петь; парни и девки из уважения к старшим кончали пляски и тоже пели песни, получался стройный хор. Трофим сразу слышал, если кто пел не в лад, и такому советовал лучше помалкивать и слушать других.

– Слыхали, как ладно мы спели – ничуть не хуже церковного хора!

Кто-то спросил со смешком:

– А че бы ты, дедко, в церкве-то запел? "Солнце всходит и заходит"? Али "Бежал бродяга с Сахалина"? Непременно бы тебя регентом* поставили…

– Говоришь ты, паря, неладно – регент не поет, он только рукам машет!

– Дак он ведь не занапрасно машет, а как правильно петь показывает!

– Вот когда в Прядеиной церкву построят, там и будем петь…

– Так ты че, кум, в церкву-то прямо с бутылкой пойдешь? Ведь без нее ты и петь не станешь…

Тут Афанасий, не выдержав, брал свою палку и хлопал дверью пожарницы.

…Самый веселый день масленицы – последнее воскресенье, соловник. В соловник всяк успевает напиться, наесться, навеселиться – и стар, и млад. Ещё с утра или накануне делают огромное соломенное чучело в виде толстой бабы с размалёванной рожей, шьют ей из тряпья сарафан и кофту.

Делают чучело масленицы у кого-нибудь во дворе или в пригоне. К соловнику настряпывают много блинов: в этот день блины – первейшая закуска.

На берег Кирги привозят много сушняка и дров. Уже с обеда все – на реке. Разводят несколько костров, каждый – на две-три семьи. Тому, кто первым разожжет костер, назначается приз.

И вот, когда все костры на реке уже горят, из ворот чьего-нибудь двора вывозят чучело, а то и два-три соломенных чучела масленицы. Вывозят на санях с лыковой или мочальной упряжью. За санями идут люди, поддерживающие чучело палками, чтобы оно не свалилось с саней.

На берегу чучело поджигают, причем это делает тот, кто прежде других сумел разложить свой костёр. Пока соломенная баба горит, все пляшут вокруг и веселятся, кто во что горазд. Сжигают масленицу, провожая студеную зиму, в русских деревнях испокон веков.

На каждом костре пекутся и шипят масленые блины под крепчайший первач, кумышку и пиво разных сортов. Веселье продолжается до глубокой ночи.

Молодожены Елпановы по случаю масленицы тоже веселились и отдыхали. Съездили в гости в Ирбитскую слободу, Елена повидала всех своих бывших подруг и знакомых.

Когда гостили у Овсянниковых, еленина мачеха стала просить у нее взаймы денег, но теперь всеми деньгами распоряжался Пётр. Он взаймы дать отказался, сделав при этом такой вид, что Овсянниковы сразу поняли: на помощь зятя рассчитывать нечего не только сейчас, но и впредь.

На обратном пути заехали в Киргу, к зятю Платону. Они с Настасьей жили теперь только с хозяйства, торговля захирела совсем; никакого ремесла Платон не знал. Погостив недолго в Кирге, переночевали и рано утром поехали домой: дома много работы было – приготовить к севу сохи и бороны, починить всю сбрую; немало дел накопилось в мастерской, в кузнице и на заимке.

…Мало-помалу Елена стала привыкать к новому дому, к новому домашнему укладу. В доме свёкра никто ни минуты не сидел без дела. Пётр часто с утра уезжал на заимку и возвращался затемно. Он все никак не мог привыкнуть к мысли, что теперь он – женатый человек, глава семьи, хотя пока и небольшой.

Женским чутьём Елена чувствовала, что надо подождать какое-то время, чтобы он привык к семейной жизни. Ведь богатый и завидный жених пошел под венец поздновато – почти тридцати лет.

Когда Петра долго не было, Елена то и дела выбегала на улицу – не едет ли муж. Когда наконец слышались топот копыт и фырканье Буяна, а следом Петр въезжал во двор, она радосто выбегала на крыльцо, помогала мужу распрягать рысака и без умолку говорила…

Пётр и так-то редко бывал ласковым с ней, но тут сухо обрывал:

– Да не трещи ты, как сорока! Иди, ужин скорей готовь – я голодный, как волк, приехал!

Отец с матерью, любившие сноху, не раз укоряли сына, наперед зная, что не любит тот оправдываться и всегда все делает по-своему.

– Ну, сперва жена, а потом и вы ко мне пристали! Знаете ведь: везде хозяйский глаз нужен, а за работниками как лишний раз не проследить? Вот сев скоро, дак и ночевать на заимке придется!

Елена понимала, что Пётр человек дела, что он, сухой и порой грубый, теперь её муж, и ему надо много прощать и мириться с мужниным характером и приноравливаться к нему. Иногда в глубину души Елены закрадывалось сожаление, что теперь всю жизнь придётся в глухой деревне работать, как простой работнице. Но она не теряла надежды, что со временем они сами будут нанимать работницу для дома, только удивлялась, как же с такой уймой работы справлялась одна свекровь, которой уже шёл шестой десяток.

Старики Елпановы жили между собой очень дружно; смолоду полюбив друг друга, они сохранили и любовь, и уважение друг к другу. Елена видела, что теперь хозяин всему и стержень всей семьи – это Пётр.

Свекор много помогал женщинам по хозяйству, ухаживал за скотом, а если не было работы в кузне, подметал во дворе и даже не гнушался чисто женской работы – ходить к колодцу по воду.