Переселенцы

ВОРОВАННАЯ НЕВЕСТА

Накануне Николы зимнего Иван Петрович Елпанов с работником Федотом держал путь из Прядеиной в Харлово. Больно уж необычное дело звало в село первого богача во всей округе. Елпанов был известен тем, что в своей деревне Прядеиной недавно построил церковь – на свои деньги и из кирпича собственного кирпичного завода. Но сейчас в кошеве сидел не преуспевающий делец, а просто растерянный и донельзя встревоженный, слепой старик-отец: одна из его дочерей, молодая девка Сусанна, пропала из деревни неведомо куда.

Верные люди еще в Прядеиной шепнули Елпанову: дескать, пропажу надо искать не иначе, как в Харлово. И вот теперь Иван Петрович ехал в село, с трудом сдерживаясь от желания схватить кнут и хлестать лошадь, чтоб она скорее летела галопом до самого места, и если бы не слепота да старческая немощь, он бы непременно так и сделал.

Накануне кругом навалило полуаршинных сугробов; то и дело снова шел снег, пуржило. Когда ехали через деревню Галишеву, чуть ли не в каждом окне виднелись удивленные лица:

– Эка неминя* кого-то погнала – ехать в такую непогодь!

– Да это никак Федотко из Прядеиной, елпановский работник, а в кошеве-то сам Елпанов сидит! Господи… уж скоро сто лет старику, как есть оглох да ослеп, а все на него угомону никакого нету! В такую-то пургу добрый хозяин собаку на улицу не выгонит, не то што ехать куда-то!

За деревней, в полях ветер свирепел еще больше, насаживая к придорожным колкам* здоровенные сугробы. Вконец измучив лошадей, уставшие и озябшие, они приближались к Харлово.

Вот и Галишевский мост, мельницы-ветрянки на бугре… На улицах села – ни души: непогодь загнала всех по домам, только изредка кое-где во дворах взлаивают собаки.

– Куда же мы теперя, Иван Петрович? Узнать-то ниче ни у кого не узнаешь…

– Сдается мне, Федот, что надо нам к Чертятам заехать, узнать, уж не там ли она? Саривон – мужик добрый. Если с миром приедем да попросимся, пустит, не откажет! Хоть погреемся, да лошадь отдохнет, а там уж и видно будет. Как ты думаешь, Федот?

– Вам видней, батюшка Иван Петрович!

Проехали волостной мост, дорога круто свернула вдоль обрывистого берега Кирги. Увязая по колено в снегу, Федот повел лошадь под уздцы, бормоча себе под нос:

– Ну и вышпилились же Чертята эти, как будто места нет другого селиться: овраги кругом да буераки… В реку и в добру-то погоду свалиться можно, не то што в таку непогодь!

Прямо за мостом начинался односторонок, окнами на Киргу стояли добротные дома. Из ворот одного вышла красивая девушка с полными ведрами воды.

– А скажи-ка, голубушка, где тут Пономаревы живут?

– А мы все тут Пономаревы, вся улица, и там, за ровом – тоже!

– Хозяина Саривоном зовут, а вот чеевич он – я и запамятовал…

– Дак вам дядю Виссариона надо? Вон там их дом, за оврагом, – и девушка махнула узорной рукавичкой, но потом разъяснила проезжим подробнее:

– Езжайте прямо вдоль этого односторонка до моста; за мостом будет улица, в конце она раздвоится, пойдут дома слева и справа. Справа четвертый от угла и есть дом дяди Виссариона. А дальше и дороги-то нет – там Бороздиха…

– А што за бороздиха?

– О! Это ров, да такой глубокий – заглянуть страшно!

– Ну, спасибо, уж теперь-то и сами найдем!

А теперь на время оставим Елпанова с Федотом блуждать по оврагам Чертятского конца и заглянем в Виссарионов дом, чтобы узнать, что там случилось совсем недавно. А было вот что: растворились ворота, и во двор въехала кошева с кучей народу.

Виссарион выскочил, на ходу надевая шапку, и неожиданно узнал среди харловских мужиков своего сына Ивана:

– Вы што это, варнаки, удумали?

Самый находчивый, Никанорко Пономарев, двоюродный племянник Виссариона, соскакивая с беседки кошевы, бойко ответил:

– Да мы, дядя, невесту Иванку привезли!

– То-ись, каку невесту?! Чья она, откуда?

– Прядеинская! Самого Елпанова дочь – мы ее прямо от прядеинской церквы украли!

– Господи, да што вы, разбойники, наделали?! Разве ж так можно?

– Ниче, дядя Виссарион, не поделаешь, это Иванко нас всех подбил!

– Ну, сейчас у меня с ним крутой разговор будет!

– Виноватый я, батюшка, – раздался голос Иванка, – хоть казни, хоть милуй! Так получилось… Да обойдется все, вот увидишь!

Куча парней разом схлынула из кошевы, и в ней осталась перепуганная, вся в слезах, девка… Никанорко и тут нашелся. Обращаясь к ней, он весело затараторил:

– Ну, вылазь, красавица, приехали! Прошу любить да жаловать, жить тебе в этом доме до старости! Айда, ребята, в дом – обогреемся!

– Ах ты, постылый! – взвизгнула девка. – Не стану я тут жить! Все одно ночью убегу…

– Ишь какая бойкая, еще бунтовать задумала?! Много ли ты с нами навоюешь? Да ты только разуй глаза: жених-от – писаный красавец и богатырь! А ты – нос воротишь!

На крыльцо выбежали две девки в одних платьях и без платков – красивые чернобровые с длинными темно-русыми косами. Обе во все глаза смотрели, что творилось у них на дворе.

– Вот, гляди, твои золовки будущие,- хохотал Никанорко.

– Не надо мне никого, отпустите ради Бога! – изо всех сил сопротивлялась девка, ухватившись за отводину кошевы.

Но что для таких молодцов одна девка?! Не успела она и опомниться, как в один миг оказалась в горнице. Всех посторонних как ветром сдуло по домам. "Украденная" сидела, забившись в угол, и ревела ревмя, изредка вскрикивая: "А я все равно убегу, вот назло вам – убегу!". Около нее хлопотали несколько женщин, уговаривая успокоиться.

Ивановы сестры наперебой обещали любить ее и уважать; невестки клялись-божились, что они живут в семье Виссариона Пономарева хорошо и дружно, еще лучше, чем в родной семье. Свекровь их тоже принялась уговаривать согласиться, но невеста и ее слушать не хотела…

Наконец Наталья Матвеевна, мать Иванка, закутавшись до глаз шалью, черпая в пимы снег, побежала к бабке Захарихе – самой знатной не только в Чертятах, но и во всем Харлово ворожее и лекарке: бабка Захариха кого хочешь приворожит и словами опутает… Не прошло и получаса, как она привела старуху.

В то время в пригоне, чтобы не слышали снохи и другие домочадцы, Виссарион распекал сына за содеянное, а Иванко стоял, не смея поднять на отца глаза, только мял шапку и повторял, как заведенный:

– Батюшка, ну што мне делать?! Ведь люблю я ее, давно люблю!

Висссарион был вспыльчив, но скоро отходчив.

– Да пойми ты, дурачок! Невеста не согласна идти за тебя, а ты взял да увез… Придут отбирать – неприятностей не оберешься. Ну, сватали мы безуспешно; их дело, коли они против, но зачем было нужно еще и силой везти? Че, девок, што ли, не стало в Харловой али в других деревнях? Ладно, пойдем, узнаем, што там – не дай Бог, все елпановские прихвостни сюда нагрянут – што тогда делать? Все равно ведь придется отдавать!

У Ивана глаза полыхнули злым огнем:

– Не бывать этому никогда! – И парень решительно шагнул в горницу. – Все пусть убираются – один на один разговаривать с ней буду!

Мать дернула сына сзади за рубаху:

– Обожди чуток, с ей бабка Захариха сейчас говорит…

Опершись пудовым кулаком о притолоку, Иван нетерпеливо ждал, когда его позовут в горницу. Сердце у парня бешено колотилось, во рту пересохло. Нет! Что бы ни случилось, он ни за что не отдаст своего счастья, когда оно так близко! Неслышно приоткрыв дверь, парень напряженно слушал, стараясь разобрать тихие слова Захарихи.

Та что-то внушала невесте. Невеста, похоже, больше уже не ревела, а тоже тихо отвечала бабке. Обе сидели рядом на лавке у окна; на столе отпотевал расписной берестяной туесок с квасом.

"Так я, небось, сам-то и поговорить с ней не успею, неровен час елпановские нагрянут – невесту отбирать…", – смятенно думал Иван.

Бабка, как бы угадав его мысли, скоро позвала:

– Заходи сюда, сокол ясный, да потолкуйте, нито, по душам – можа, до чего доброго и договоритесь!

Захариха повернулась к девке и, понизив голос, пробормотала:

– А тебе я, Сусанья, вот че скажу – лучше жениха и искать не надо, вот он, гляди! Во всей Харловой Иванко Пономарев – самолучший парень! И семья у его живет справно, а што большая она, дак вам-то что за дело – лишь бы меж вами мир да лад был!

И бабка неслышно удалилась. А Сусанна и не думала теперь никуда убегать, она сидела спокойно, без слез и разговаривала с Иваном. За беседой прошел час, потом второй пошел, а они все еще не могли наговориться…

Вдруг стукнула дверь в сенях, и старший сын Виссариона влетел, запыхавшись, с криком:

– Батюшка, че делать-то?! Елпанов приехал, за воротами стоит!

– С кем он?

– Да вдвоем с кем-то – должно, с работником!

– Ну, дак встречать надо, отворяйте ворота, я сейчас во двор выйду. Скажу сразу все, как есть – нешто слепого старика обманывать?!

Через полчаса Иван Петрович Елпанов уже сидел за столом против хозяина, а Сусанна, осунувшаяся от пережитых волнений и слез, говорила отцу:

– Ты уж прости меня, батюшка, ради Христа!

– Ну, как – домой поедешь али здесь останешься? – усмехнулся тот в бороду. – Воля твоя: как хочешь, так и будет, я тебя неволить не стану!

Тут выступил вперед Иван, хотел сказать что-то, но Сусанна приложила палец к губам – молчи, мол, а сама подошла к Елпанову и, положив ему руку на плечо, протяжно вздохнула:

– Ладно уж, батюшка, видно – Бог так велит: тут я остаюсь, благословите нас!

– А ты не торопись, подумай еще хорошенько, – снова усмехнулся в белую бороду отец, – ведь не в гости на неделю остаешься, а на всю жизнь…

– А что тут думать-то, Иван Петрович? – осторожно вмешался в разговор хозяин, Виссарион Пономарев, – девка, не нами сказано, – товар не домашний. Все одно, рано или поздно, придется вам ее отдавать, не за нашего, дак за кого другого, не сейчас, дак через полгода-год… А раз невеста согласна, дак чего же сомневаться, Иван Петрович? Семья у нас хоть и большая, но дружная. В невеликом, правда, а все ж в достатке живем, еда-питье завсегда есть, и в строках Пономаревы сроду не робили… На шесть душ земли имеем. Сын Антон в солдатах, а земля его нам осталась; поля удобрены, и хлеб хорошо растет. А што семья большая, дак девки наши все одна по одной скоро разлетятся, вон уж две невесты – хоть завтра взамуж отдавай… Дуняше только семнадцатый пошел, а от женихов отбою нет, вот-вот сватать начнут, а за ней и вторая, Дарьюшка, тоже, глядишь, упорхнет!

Самая старшая моя дочка уж десять лет замужем в своей деревне, шестерых детей имеет. Антон еще не скоро с царевой службы возвернется, а Василия с семьей, даст Бог, через год-два выделим, для нового дома ему все уж припасено. Ну, а сам-то я, поди, не два века проживу… Вот и станет со временем куда как просторно в дому-то! Так что большой семьи, Иван Петрович, опасаться не надо – бояться надо, когда один остаешься!

Пока сваты беседовали, расторопные виссарионовы невестки и стол в горнице накрыли. Иван Петрович с Федотом отобедали вместе с хозяевами.

В переднем углу под образами сидел дед Иван Пономарев, по правую его руку сын Виссарион, дальше внуки шли: Василий, Алексей и Иван. По левую сторону посадили гостей.

За обедом и договорились о свадьбе, о приданом. Из семьи Пономаревых и словом никто не обмолвился, чтобы запросить за невестой побольше приданого. Они довольствовались тем, что дает за ней сам Елпанов.

Сусанна сидела за столом рядом с матерью Ивана, будущей своей свекровью, и вся семья наперебой старалась ухаживать за ивановой невестой.

С этого дня в семье Пономаревых за Сусанной, вплоть до самой свадьбы, был установлен благожелательный, но строгий надзор. Сусанна это чувствовала, но никуда убегать ее больше не тянуло: будущая новая семья ей начинала нравиться. Да и теперь она уже знала, кто ее жених… А когда ее схватили парни у прядеинской церкви и бросили в кошеву – то-то страху бедная девка натерпелась!

Скоро в доме Виссариона Пономарева начались усиленные приготовления к свадьбе: надо было успеть до начала рождественского поста.

Начинали варить кумышку и пиво. Работы хватало всем с утра до ночи, и Сусанна помогала всем и всюду. Через неделю в харловской церкви венчали "раба Божьего Ивана" с "рабой Божьей Сусанной".

Приданое Сусанне Иван Петрович дал такое же, как раньше старшим ее сестрам Феоктисте и Александре: стельную корову, лошадь, овцу да пару гусей, а заодно – сундук с одеждой и всякой иной девичьей справой: периной, подушками, половиками и прочим.

Досужие кумушки – и прядеинские, и харловские – после свадьбы аж языки пересудами намозолили:

– Нелишка Елпанов отвалил приданого – от такого-то своего богатства! Все своему непутевому сынку бережет, а толку што? Вот увидите, наследничек-от все по ветру пустит, и даже очень скоро! Не выйдет из него хозяина доброго… Ладно, пока еще сам Иван Петрович жив, а как помрет, дак что будет – одному Богу ведомо!

Но что тут поделаешь – сами кумушки были любительницами чуть что вспоминать народную пословицу: "На чужой роток не накинешь платок"…

Вот и вышла замуж Сусанна Елпанова… А скоро в Прядеину приехали сваты из Харлово – Ольгу сватать.

Обеих дочерей Иван Петрович замуж отдал без лишних разговоров; елпановская семья с каждым годом становилась все меньше и меньше. Да еще нужно было женить Федора, и как можно быстрее, да на хорошей, домовитой девке, которая держала бы его в руках, а то он на глазах превращался в голимого дядюшку своего Степана, становясь таким же пустяковым мужичонкой, таким же пустопорожним балаболом с ветром в голове, как и тот…

Как-то в Петровки, в самую жару, когда вовсю шел сенокос, Иван Петрович вдруг сильно захворал и слег. Всю ночь Марина Васильевна просидела у постели мужа. Елпанов распорядился, чтобы кто-нибудь ехал в Харлово за попом, и заодно – известил дочерей…

– Чую, мать: недолго мне быть на этом свете осталось… Хоть бы успели отца Василия привезти. Да зови на соборованье народу побольше, пусть о грешной душе моей помолятся…

– Да ведь сенокос теперь, народ-то весь в поле, – сдерживая рыдания, ответила жена.

– Ну дак что ж – зови стариков, старух да ребятишек… Их молитва, говорят, до Бога-то быстрее доходит…

Несмотря на страдное время, к полудню елпановская горница была полна народу. Отец Василий исповедовал и соборовал больного. После того, как священник уехал, умирающий слабым движением руки поманил родственников подойти поближе. К вечеру он впал в забытье, а перед рассветом Иван Петрович Елпанов на сто втором году жизни скончался.