Переселенцы

КУПЕЦ ВТОРОЙ ГИЛЬДИИ

Соломия уже сняла траур, и теперь она, в светлом ситцевом платьице, сбежала с крыльца. Как же она обрадовалась, увидев Семишникова! Взяв из его рук тяжелый саквояж, она повела приехавшего в дом. Вернувшись, сказала Ульяне со значением:

– Это сердечный друг покойного батюшки приехал, надо его принять и угостить, как следует!

Ульяна, ворча втихомолку, пошла на кухню. "Не успели сорок ден миновать, как уж знакомые какие-то появились! Кажись, рано еще гостей-то принимать…".

В вечернем застолье Соломия угощала Семишникова сама. Она так ловила каждый взгляд, каждое слово молодого купца, стараясь предупредить каждое желание…

А наутро аргаяшского старосту разбудил отчаянный стук в ворота.

– Батюшка Иван Максимыч! Ой, беда! Откройте скорее!

– Да кто это там, ты, Ульяна, что ли? – открыл калитку полуодетый встревоженный староста. – Что опять стряслось?

– Да как же, Иван Максимыч, Соломия пропала!

– Как пропала?! Да ты толком расскажи!

– Вчерась приехал на постоялый какой-то проезжающий… Он, антихрист, и увез!

– Что он, ее силой, что ли, взял да увез?

– Да, похоже, как раз по согласию! По всему видать, знакомы они были ране, и любит она его: за столом сидели, дак глаз с него не сводила… Из Москвы вроде он… Купец какой-то… из себя видный, годов двадцати семи-восьми.

…После долгой езды по большим дорогам, ночлегов в почтовых станциях и постоялых дворах Соломия оказалсь в Москве. На окраине у ворот деревянного двухэтажного дома кучер постучал в ворота. Отворил дворник с метлой в руках.

– Алексей Михалыч, здравствуйте! Давно не бывали… Откуда Бог несет?

– Из Казани, – буркнул в ответ Семишников – А ты что-то разговорчив, Авдеич, не пьян ли? Попридержи язык-то, нето как раз в морду получишь! Твое дело – не интересоваться, кто откуда приехал, а двор подмести да лошадей поставить, понял?

Соломия удивилась: такой уважительный со всеми Алексей Михайлович и вдруг так грубо обошелся с дворником…

На крыльцо вышла старуха в старом салопе:

– Пойдем, голубушка, в комнаты, чай, устала с дороги-то!

И добавила доверительно:

– Зови меня Аполлинария Сергеевна, а лучше попросту – тетя Поля. Ты у меня остановишься и будешь пока жить здесь…

Соломия замерла в недоумении. Потом, немного овладев собой, она решилась спросить:

– А разве этот дом – не Алексея Михайловича?

– Нет, голубушка…

– Значит, он привез меня в чей-то чужой дом?!

Старуха не успела ответить Соломии – вошел Семишников.

– Ну, показывай комнату для Соломии, да смотри, чтоб самой лучшей была!

– Бог с тобой, батюшка Алексей Михайлович! Для такой красавицы самая лучшая и приготовлена, только помнишь уговор-то наш? Деньги вперед…

Семишников приложил палец к губам, и старуха осеклась на полуслове. Улучив момент, Семишников со старухой вышли в коридор.

– Ты потом когда за ней придешь-то?

– Пусть пока отдыхает с дороги, отоспится; в баню ее своди, а я послезавтра приду, – вполголоса пообещал Семишников, передавая ей деньги.

Соломия решительно ничего не понимала и чуть не плакала от обиды. Как это? Ведь торопил немедленно уехать, обещал, что они будут венчаться в московском соборе, что будет красивая свадьба… С какой тревогой, с каким нетерпением ждала Соломия Алексея! Она уже давно поняла, что беременна от него, и несказанно обрадовалась, когда увидала, что ее возлюбленный, от которого у нее будет ребенок, не забыл ее, приехал.

Она еще больше обрадовалась, когда Алексей сказал, что повезет ее в Москву и чтобы она немедленно собиралась – ночью они должны ехать. Соломия даже не удивилась, почему поедут ночью, так ей хотелось поделиться своей радостью с Ульяной, но Семишников, словно прочитав ее мысли, предупредил:

– Пусть служанка твоя пока ничего не знает… То-то удивится она, когда мы приедем сюда из Москвы уже мужем и женой! Тогда заберем все твои пожитки, продадим усадьбу и уедем жить в Москву. Будешь ты у меня московская купчиха Семишникова…

Мечты о московской жизни помогали Соломии почти совсем забыть головокружение и тошноту во время долгого пути. Но почему в Москве он вдруг как-то изменился? Почему привез ее к чужим людям, а не к своим родителям? Ведь говорил же ей, что старушка-мать его будет рада, что сын, наконец, женится, да еще на такой красавице… И Соломия не выдержала:

– Алеша, скажи, ради Бога, куда ты меня привез? Почему не к себе домой?!

– Глупышка ты моя, – стал успокаивать ее Алексей, – в Москве ведь все не так, как у вас. Я готовлю приятный сюрприз моим родителям, поэтому до венца они не должны тебя видеть…

И Соломии приходилось мириться с такими причудами, даже с незнакомым и противным словом "сюрприз", в котором так и чувствовался какой-то подвох. Хитрая, коварная девчонка, когда-то обворовывавшая гостей на постоялом дворе, а затем и отца, теперь в своей любви стала бессильной и покорной. Ничего, что Алексей ушел, оставив ее на попечении этой хитрой старухи – главное, чтобы он сдержал слово и выполнил свои обещания. Сомнения терзали ее, и уставшая после дальней дороги Соломия долго не могла заснуть, думала о своей судьбе, о жизни, ворошила в памяти былое. Теперь она ясно осознавала, что отец погиб из-за нее – не выкради она из тайника драгоценности, он бы поделился со своими подельниками и они бы от него отступились…

Проснулась она поздно. Аполлинария Сергеевна принесла ей завтрак.

– Ну, как спалось, голубушка, на новом месте?

Соломия, промолчав, только кивнула, чтоб отвязалась от нее эта слащавая старая карга, от которой можно ожидать всяких каверз. Она успела возненавидеть эту старуху, как будто та была виновата во всех ее злоключениях. Но старуха не отступала ни на шаг: после завтрака повела ее в баню, точно под конвоем, и не спускала с нее глаз.

Прошла еще одна ночь, такая же томительная и долгая. Соломия старалась успокоить себя, решив – будь что будет, но тревога с новой силой прокрадывалась в ее сердце. После обеда пришел Алексей и с порога встревожился:

– Ты нездорова, Соломиюшка? Бледная и даже с лица спала…

– Нет, я здорова. Я… я на тебя сердилась!

– Вот как! И за что же?

– За то, что ты меня тут оставил одну и сам ушел!

– Вот что, моя дорогая. Я ходил наши с тобой дела устраивать… Тебе придется до восемнадцати лет пожить в пансионе: не соглашаются нас венчать, пока тебе не исполнится восемнадцать.

– Но ведь… у меня, у нас…

У Соломии чуть не сорвалось с языка, что у них с Алексеем должен родиться ребенок, но она смолчала, до крови прикусив губу, только слезы так и полились из глаз.

– Ну вот, только этого еще не хватало, – Алексей, вздохнув, погладил ее по плечу – Пойми, я же тебя устрою не в простой пансион, а пансион благородных девиц! Тебя там научат грамоте, музыке и всему, что полагается. А я в это время напишу прошение архиерею, чтобы он разрешил нам венчаться. Долго думать некогда, надевай самое лучшее платье, украшения и пойдем.

Соломии теперь было все равно куда идти – лишь бы не сидеть взаперти у этой противной старухи.

Они вышли во двор; у ворот их ждал нарядный экипаж. Ехали очень долго и все время шагом. Читатель может себе представить московские улицы восемнадцатого столетия – узкие, мощенные булыжником, загроможденные на перекрестках скоплениями повозок, экипажей и телег ломовых извозчиков.

Когда их экипаж приостановился у очередного затора, Соломии вдруг почудилось, что кто-то пристально глядит на нее с тротуара. Обомлев, она увидела в толпе знакомые зеленые глаза… Да это ведь Лева Жигарь! Как он узнал, что я здесь?! Надо сказать Алексею, чтобы он остерегался – от Жигаря можно ждать всего…

Но тут экипаж остановился у подъезда каменного двухэтажного дома с широкой парадной лестницей. Но Алексей провел Соломию через калитку во двор к каменному, тоже двухэтажному флигелю. В передней им навстречу вышла молодая красивая дама.

– О, это вы, Алексей Михайлович! Здравствуйте, очень вам рады, – пригласила входить дама.

– Да мне бы Анфису Петровну повидать…

– Так дома Анфиса Петровна, сию секунду позову!

Вскоре в прихожую вышла чуть грузная, лет шестидесяти женщина с сильной проседью в волосах, с дорогими серьгами в ушах. На полной шее у дамы было прекрасное ожерелье, а на запястьях – золотые браслеты. Платье на ней – Соломия никогда не видела раньше такой материи – переливалось зеленым, красным и даже фиолетовым оттенками; на груди была приколота массивная золотая брошь в виде распускающейся лилии с бриллиантом посередине. Приветливо, как со старым знакомым, поздоровавшись с Семишниковым, она протянула для поцелуя пухлую белую руку, унизанную кольцами.

– Значит, эту красавицу ты привез? Ничего как будто… Хороша!

Дама оглядывала Соломию, как оглядывают, оценивая стать и масть, лошадь на торгах…

– Что ж, ладно, пойдем со мной, девушка!

Соломия с испугом взглянула на Алексея, тот успокаивающе кивнул ей головой и легонько подтолкнул вперед. Соломия пошла вслед за дамой по длинному коридору, осторожно ступая по мягкой бордовой дорожке.

– Ты, девушка, не бойся, – приостановилась дама, – тебя должен осмотреть врач – у нас так принято.

В залитом солнечным светом кабинете их встретил пожилой врач в белоснежном халате и такой же шапочке. Он предложил ей раздеться, и Соломия замялась в нерешительности. Врач внезапно рассердился:

– Ты что, барышня, оглохла? Кому сказано – раздевайся, да поживее!

Платье Соломия сняла, но рубашку снимать не хотела. Врач бесцеремонно сдернул с нее рубашку:

– Приходят тут разыгрывать из себя невинность! И откуда такая дикарка взялась?! Других ни капли не стесняетесь, а врача вдруг застыдились…

Соломия повиновалась, моля Бога, чтоб осмотр скорее кончился, и отвечала на все вопросы. Наконец она быстро оделась и собралась было бежать, да поскорее, но врач придвинул ей стул:

– Посиди пока тут! – коротко бросил он и вышел, притворив за собой дверь. Слышно было, как в коридоре он стал разговаривать с Алексеем и роскошной дамой. Соломия приникла к замочной скважине.

– Ну, как девица, здорова ли?

– Здорова, да не совсем – беременность на втором месяце, – послышался голос врача.

– Этого только не хватало! Анфиса Петровна сколько раз говорила: беременных не берем, у нас не благотворительный дом, а увеселительное заведение! Да притом лучшее… иначе от властей скандала не оберешься!

– Но мне-то что с ней делать? – зазвучал голос Алексея. – Не могу же я ждать, когда она родит!

– Не огорчайся, Алексей Михайлович! Знаешь ведь – за деньги в Москве можно сделать все… Напишу тебе записку в частную клинику Штольца, в записке же укажу и адрес. Он поймет, по чьей ты рекомендации, и примет красавицу твою… А когда она избавится от ребенка и поправится – милости прошу!

Видимо, на том и порешили, потому что Соломию вскоре выпустили из кабинета. И первое, что она увидела, – такие злые глаза Алексея, что просто оторопела…

– Почему ты мне в Аргаяше не сказала, что беременна? Соломия промолчала. Она теперь была готова к самому худшему.

Больше Алексей ругаться не стал, а подхватил ее под руку и повел к выходу, шепнув на ухо: "Не волнуйся, дорогая, все будет хорошо… Сейчас мы поедем в одно место, ты поживешь там! Я тебя каждый день навещать буду… А потом до восемнадцати лет тебя примут в пансион".

Но Соломия уже ничему не верила. Алексей предал ее! А может, он ее и не любил никогда, и она нужна была ему для каких-то тайных его целей… Многое было непонятно для обманутой Соломии, но одно она поняла твердо: как только представится случай, бежать, куда глаза глядят!

Вскоре подъехали они к каменному двухэтажному дому. Позвонили у подъезда, в прихожую вышел дюжий швейцар.

– Мне бы повидать врача Штольца…

– Проходите и подождите немного: сейчас Франц Францевич ведет прием больных.

В кабинет врача Соломия вошла вместе с Алексеем. Врач, прочитав записку, попросил Алексея подождать в коридоре, и тот, ободряюще кивнув Соломии, вышел. Врач Франц Штольц почему-то сразу понравился Соломии. Говорил он по-русски не чисто, а с забавным акцентом, был вежлив и внимателен. Предложив Соломии стул, Штольц начал мягко внушать ей, что такой молодой даме ребенок станет обузой и что в замужестве она сможет иметь детей столько, сколько захочет.

Но теперь Соломия уже осознавала всю тяжесть своего положения: Алексей замуж ее никогда не возьмет, просто-напросто он ее обманул. Да, надо во что бы то ни стало избавиться от ребенка… А уж потом она сбежит из больницы, уедет в Аргаяш и будет жить на постоялом дворе одна – хоть веки вечные! И непрошеные слезы вновь полились из глаз.

Врач положил руку ей на плечо:

– Прошу вас, успокойтесь, идите в палату и хорошо отдохните. Все решим завтра, а сегодня – только покой…

Сестра милосердия проводила ее до постели и помогла раздеться. Одежду Соломии куда-то унесли, а взамен дали ей длинную белую рубашку. "Будто саван…" – промелькнуло в голове Соломии. Сестра милосердия вышла, а Соломия принялась оглядывать больничную палату. Там стояло четыре койки. На двух лежали женщины – одна изможденная, бледная и очень худая, другая – толстуха лет пятидесяти с отечным лицом. Но что до них Соломии? Она была молода, цвела, как яблонька в майском саду, и горе ей уже не казалось таким безысходным, а слезы, как ранний дождик, омыли ее душу.

Лежать не хотелось, и Соломия, широко распахнув окно, стала смотреть на улицу. На противоположной стороне улицы была, наверное, харчевня, и в дверях туда-сюда сновали люди.