Первый чекист

СКРИПКА СТРАДИВАРИ

Саша Прокофьев вошел в приемную и вопросительно посмотрел на секретаря Дзержинского. Тот кивнул и указал на стул:

— Подожди минуточку, Феликс Эдмундович сейчас освободится.

— А вы не знаете, зачем меня вызывает Феликс Эдмундович? — неуверенно спросил Прокофьев, переминаясь с ноги на ногу.

Секретарь пожал плечами.

Прокофьев сел на кончик стула. В ВЧК он работал недавно, но уже не раз встречался с Дзержинским, присутствовал на совещаниях, беседах. Однако вызывал его к себе Дзержинский одного первый раз.

«Неужели я что-нибудь натворил?» — в который раз спрашивал он себя. Прокофьев снова и снова, до мельчайших подробностей вспоминал события последних дней, но ничего такого, за что можно было бы получить выговор, вспомнить не мог. А в том, что Феликс Эдмундович вызывает его, чтоб сделать внушение, Саша почему-то не сомневался. А для чего же еще? Ведь не для того же, чтоб дать ему, девятнадцатилетнему молодому чекисту, ответственное задание!

Задумавшись, Саша не сразу заметил, что из кабинета Феликса Эдмундовича вышел Петерс, а сам Феликс Эдмундович стоит на пороге и внимательно рассматривает его, Сашу Прокофьева. Секретарь кашлянул, и Прокофьев поднял голову. Увидев Дзержинского, он быстро встал, чуть не уронил стул и совершенно растерялся. Но Дзержинский сделал вид, что не заметил растерянности Прокофьева.

Когда они вошли в кабинет, Дзержинский указал Прокофьеву на стул и повернулся к этажерке. На верхней полке этажерки стояла фотография маленького Ясика — сына Дзержинского. Обычно на полке рядом с фотографией ничего не было. Но на этот раз там лежал черный футляр. Феликс Эдмундович осторожно снял футляр с этажерки, положил на стол и открыл его. Так же осторожно он вынул из него скрипку. Прокофьев смотрел на тонкие с длинными сильными пальцами руки Дзержинского, на то, как он осторожно и ловко держит скрипку, и вдруг подумал, что он сейчас поднесет ее к плечу, возьмет смычок, и комната наполнится удивительными звуками. Но Феликс Эдмундович положил скрипку на стол и вдруг спросил:

— Вы умеете играть на каком-нибудь инструменте?

— На гитаре немного, — опять смутился Прокофьев, — только гитара разве инструмент?

— Инструмент, — серьезно сказал Дзержинский, — и очень хороший инструмент. Если, конечно, им толково пользоваться. У вас должно получаться. По-моему, у вас очень хороший слух, — в глазах у него сверкнул лукавый огонек, — не удивляйтесь. Однажды я слышал, как вы насвистывали. Честно говоря, я не люблю свиста. Но у вас здорово получалось, — улыбнулся Феликс Эдмундович. И, помолчав, спросил уже по-деловому: — Вы слышали что-нибудь об Амати, Страдивари, Гварнери, Гваданини?

Прокофьев отрицательно покачал головой. За время работы в ВЧК он слышал много иностранных фамилий — начиная от полковника Мюллера и кончая английским представителем Локкартом. Но этих фамилий он не слышал. «Неужели мне поручат самостоятельное задание?» — пронеслось в голове Прокофьева, и он почувствовал, как радостно застучало его сердце. Но то, что он услышал в следующую минуту, повергло его в уныние.

— Это знаменитые скрипичные мастера, — сказал Дзержинский, — а подробно о них вам расскажет товарищ Кубанский. Вы найдете его в Большом театре и скажете, что вас прислал я. Запомните все, что он расскажет вам о скрипках, и послезавтра зайдите ко мне.

— Феликс Эдмундович, за что же меня в Большой театр? — едва слышно спросил Прокофьев. — Я же старался…

Дзержинский с любопытством посмотрел на Прокофьева.

— Вот что, Саша, сейчас мы разговаривать об этом не будем. Поговорим послезавтра. А сейчас, — Дзержинский взял в руки скрипку и осторожно протянул ее Прокофьеву, — посмотрите внимательно на этот инструмент. Только, прошу вас, осторожно, Это скрипка работы Страдивари.

Прокофьев взял в руки скрипку и начал осматривать, осторожно поворачивая ее.

— Вон там, внутри, обратите внимание, значок — это знак мастера. Запомните его.

Саша первый раз в жизни держал в руках скрипку и в другое время, наверное, рассматривал бы ее с интересом. Но сегодня… Будь они неладны, все скрипки, если из-за них приходится уходить из ЧК в Большой театр!

Когда Прокофьев вышел из комнаты, секретарь поднял голову от бумаг, посмотрел на его расстроенное лицо и спросил вполголоса:

— Что, отец (так чекисты называли за глаза Дзержинского) внушение сделал?

— Хуже, — махнул рукой Прокофьев, — в Большой театр послал!

Через день Прокофьев снова вошел в приемную.

— Привет солисту оперы и балета! — улыбнулся секретарь. — Феликс Эдмундович уже спрашивал о тебе.

В кабинете Прокофьев сразу заметил, что скрипки на этажерке уже не было. А как бы ему хотелось, чтоб она снова была здесь. Теперь-то он уже рассматривал бы ее совсем иначе! И почему Феликс Эдмундович сразу тогда не рассказал ему о скрипках?..

И, будто угадав мысли Прокофьева, Дзержинский сказал:

— Я не рассказал вам о скрипках потому, что, во-первых, это было бы не очень убедительно — я ведь совсем не специалист. Вы бы мне, конечно, поверили на слово, что поручаемое вам дело — очень важное. А я хотел, чтоб вы не только поверили, но и сердцем поняли, что такое настоящая скрипка. Ну, теперь вы знаете, кто такие Страдивари, Гварнери, Гваданини…

— Да, Феликс Эдмундович, — Прокофьев порывисто встал, — да, только вот товарищ Галкин… Это просто безобразие, Феликс Эдмундович.

— Галкин? — Дзержинский удивленно поднял брови. — Кто такой Галкин? Не из Совнаркома ли?

— Он самый. Он против Большого театра. Он вообще против театров! Он говорит, что дрова нужно отдать баням, а театры надо закрыть. Что театры — это для барынек, которые ходили туда, чтоб показывать свои бриллианты!

— Так прямо и сказал?

— Точно так!

— А вы как думаете?

— Феликс Эдмундович! Да как же можно! Ведь театр — там поют, играют, там же музыка… — Прокофьев даже слов не мог подобрать от волнения.

— Ну ладно, ладно. Театры мы в обиду не дадим. Постараемся, чтоб дров хватило и для бань и для театров. — Дзержинский что-то записал себе в блокнот. — А теперь рассказывайте. Все по порядку.

Прокофьев начал с того, каким расстроенным ушел он из кабинета Дзержинского, как не хотелось ему идти в Большой театр. Настроение стало еще хуже, когда Кубанский — а он оказался руководителем оркестра Большого театра, — осмотрев Прокофьева с ног до головы, удивленно пожал плечами и, презрительно поправив пенсне, проворчал, что ради такого важного дела ВЧК могла бы прислать сотрудника и посолиднее, а не мальчишку. Днем Кубанский был занят и пригласил Прокофьева на репетиции оркестра. Он хотел поговорить с чекистом после репетиции, но она затянулась, и Кубанский заторопился на концерт. Прокофьев поехал с ним.

О концерте Прокофьев рассказывал скупо. То ли у него не было слов, то ли он стеснялся рассказать о своих чувствах и переживаниях. Но потому, как блестели его глаза, как он несколько раз прерывал рассказ, чтоб унять волнение, Дзержинский понял все.

Концерт действительно произвел на Прокофьева сильное впечатление. Временами ему казалось, что он растворился в чудесном мире звуков, красок; временами ему казалось, что он попал в совершенно иной, волшебный мир. Он был по-настоящему счастлив. И только одна мысль не давала ему покоя: что это за дело, которое надо было бы поручить опытному сотруднику? И если это серьезное дело — справится ли он с ним?

Дзержинский слушал не перебивая. Лишь один раз, когда Прокофьев снова заговорил о Галкине, Феликс Эдмундович спросил, откуда он это знает.

— Я пошел на заседание в Моссовет с Кубанским, — чуть смутившись, ответил Прокофьев.

— Он вас попросил пойти с ним?

— Да нет… Просто он сказал, что будет решаться вопрос о существовании театров. Вот я и пошел…

— Заступаться за театры от имени ВЧК?

— Что вы, Феликс Эдмундович, — испугался Прокофьев, не поняв, шутит Дзержинский или говорит серьезно, — там и без меня было кому заступиться. Там Анатолий Васильевич Луначарский был…

— Ну, раз был Анатолий Васильевич, тогда не волнуйтесь — театры он не отдаст! Ну, а теперь — про скрипки.

И Прокофьев рассказал, что он узнал от музыканта о скрипках великих скрипичных мастеров, о том, какую они представляют ценность, о том, как мало их осталось в мире. А из этих оставшихся многие инструменты находятся в России.

— Ну вот видите, Прокофьев, как вы быстро поняли суть дела, которое мы хотим вам поручить…

— Я еще не понял, — начал было Прокофьев, но Дзержинский продолжал, будто не слыша его реплики:

— Вы сразу влюбились в музыку, как и следовало ожидать от такого музыкального человека, вы услышали прекрасный оркестр, познакомились с настоящим музыкантом и узнали, что такое скрипки Страдивари и других замечательных мастеров. А теперь приступим к делу. Мы хотим, чтоб все ценные инструменты, имеющиеся в России, остались здесь! Они должны, как и все ценные произведения искусства, например картины, скульптуры, стать достоянием народа. Нам известно, что иностранцы усиленно разыскивают скрипки старинных мастеров и вывозят их за границу. Этому необходимо помешать. И заняться этим я поручаю вам. По имеющимся у нас сведениям большинство редких музыкальных инструментов уходит из нашей страны за границу через Одесский порт… Вы поедете в Одессу…

Большой южный город жил в это время удивительной, мало похожей на другие города жизнью. После освобождения от интервентов и белогвардейцев еще только восстанавливались фабрики и заводы, налаживалась трудовая жизнь. Но главные улицы были переполнены разодетой публикой, выползавшей на прогулки в солнечные дни. На каждом шагу можно было встретить не уехавших почему-то за границу московских и петербургских богачей. Местная знать старалась не ударить лицом в грязь и появлялась на Дерибасовской и на бульваре Фельдмана, который упорно называла по-старому — Николаевским, разодетая в пух и прах. Рестораны и кафе были переполнены, и всюду — на улицах, в ресторанах, на бульварах — шныряли юркие подозрительные людишки. Они что-то покупали, предлагали, продавали. Из рук в руки незаметно переходило золото, валюта, ценности.

А по ночам в Одессе стреляли. Это чекисты и милиция ликвидировали банды налетчиков, притоны, малины. Но Прокофьев не бывал в городе ни днем, ни ночью. Он почти не уходил из маленькой таможенной комнатки, где вместе с ним работало еще несколько чекистов-одесситов. Измученные, с серыми от напряженной работы и недоедания лицами, они никогда не падали духом и шутили с таким серьезным видом, что Саша поначалу не знал, как принимать их слова — действительно в шутку или серьезно. Но шутки не мешали одесским таможенникам делать свое дело — не было дня, чтоб у какого-нибудь солидного господина, имеющего визу на выезд из Советской республики, не обнаруживали ценности, которые нельзя было вывозить. Прокофьев не уставал удивляться умению одесских чекистов угадывать, где и у кого имеется контрабанда. Но одесситы только головами качали и говорили всегда одно и то же:

— Вот если бы нам быстроходный катер. Хоть бы один!

Много запрещенных грузов привозили в Одессу и вывозили из нее контрабандисты, а пограничная охрана ничего не могла поделать с ними — советские пограничники и таможенники располагали старыми катерами, которые не могли догнать быстроходные моторки контрабандистов.

А у самого Прокофьева дела были еще хуже: он почти безвылазно сидит в порту, а результатов пока нет.

Иногда ночами выходил Прокофьев на берег и слушал тихий плеск или, если штормило, яростный вой волн, смотрел на яркие южные звезды и думал о том, что работник он никуда не годный и что зря поверил в него Феликс Эдмундович. Правда, одну скрипку он все-таки нашел. И, как ни странно, буквально на второй же день по прибытии в город. Щеголеватый человек, непринужденно улыбаясь, предъявил документы, разрешение на выезд, вежливо улыбаясь, открыл чемодан, затем осторожно — футляр и вынул из него скрипку.

— Если угодно — осмотрите футляр, — сказал он таможенникам, — а скрипку, умоляю, не трогайте. Это очень ценный инструмент.

— Ценный? — насторожился Прокофьев.

— Да, работы мастера Страдивари, — любезно пояснил щеголеватый господин, — это семья итальянских мастеров, делавших удивительно совершенные по форме и выдающиеся по красоте звука скрипки. Самый знаменитый из них — Антонио. Он жил примерно лет двести назад. Эта скрипка — его работы. Он сделал всего…

— Девятьсот скрипок и около двухсот виолончелей, — перебил разговорчивого владельца скрипки Прокофьев.

— Верно! Как приятно, что молодые люди знают это!

— Молодые люди еще хотят узнать, откуда у вас эта скрипка, — вставил Яша Лукницкий, молодой разбитной одессит, прикомандированный Одесской губ-чека в помощь Прокофьеву.

Владелец скрипки, видимо, ждал этого вопроса. Он любезно улыбнулся и быстро извлек из толстого бумажника справку.

— Я музыкант, — сказал он важно, — вот, пожалуйста, это удостоверяется подписями и печатями. А это, — он протянул вторую бумажку, — документ на право вывоза скрипки как орудия производства.

Прокофьев посмотрел оба документа. Да, все было правильно — были и подписи и печать. Пока он размышлял, как поступить, Яша взял у него из рук бумажки, мельком взглянул на них и, подмигнув Прокофьеву, сказал:

— Желаем счастливого пути и имеем к вам, господин музыкант, маленькую просьбу: сыграйте нам что-нибудь на прощанье.

— С удовольствием, — улыбнулся владелец скрипки, — но, к сожалению, не могу.

— Ручки болят? — поинтересовался Яша.

— Здесь слишком влажный воздух, — поспешно ответил щеголеватый господин, — и скрипка может испортиться. — Сказав это, он стал поспешно прятать скрипку в футляр.

— За одну минуту не испортится, — мягко, но настойчиво сказал Яша, — вам это ничего не стоит, а нам все-таки приятно.

Но владелец скрипки категорически отказался играть.

— Ну хоть чижик-пыжик! — просил Яша. — Хоть до-ре-ми-фа-соль-ля-си, — продолжал умолять он.

Владелец скрипки был непреклонен.

— Ну, тогда все! — вдруг решительно сказал Яша, и глаза его перестали смеяться. — Документы ваши вы можете оставить при себе — за небольшую плату на Молдаванке сделают и не такие. А скрипку придется отдать в пользу Советского государства. Национальная ценность.

Это был первый трофей Прокофьева, и то добытый, по сути дела, не им, а Яшей, Но трофей этот был и последним. Как на грех, Яшу отозвали на несколько дней в губчека, да, впрочем, он был и не нужен: Прокофьев сам не выходил из таможни, но скрипок больше не попадалось. Двое или трое уезжающих, правда, везли скрипки, но они были в таком виде, что о ценности их и говорить не стоило — измазанные, поцарапанные, с порванными струнами и даже с трещинами. Непонятно только, зачем это барахло увозили с собой за границу. Владельцы говорили, что скрипки эти дороги им как память. Но Прокофьев объяснял это просто жадностью. Сидя на берегу и с тоской глядя на уже совсем весеннее небо, он думал о том, что сведения у Дзержинского не могли быть ложными, что через Одессу действительно вывозят редкие скрипки и что он, Саша Прокофьев, просто не может обнаружить, как это делается.

Лукницкий появился совершенно неожиданно. И так, как будто бы только полчаса назад вышел из таможни. В сдвинутой на затылок кепке, потертой кожаной куртке и рыжих от времени солдатских сапогах, он спокойно вошел в комнату, пожал всем руки и, ловко скрутив козью ножку, не торопясь закурил. Потом он уселся на табурет, закинул ногу на ногу и только после этого спокойно сказал;

— Шкуры.

— Интересуюсь! — откликнулся из угла седоусый рабочий, недавно назначенный начальником таможни.

— Это тебя тоже немножечко касается, — вместо ответа сказал Лукницкий, обращаясь к Прокофьеву. И, повернувшись к двери, крикнул кому-то: — Войдите, прошу вас!

В дверь просунулась сначала седая всклокоченная голова, потом трость, и, наконец, в комнату вошел маленький сухонький старичок. Оглядевшись, старик без всякого вступления заговорил:

— Митька Антонюк — сапожник, который выдает себя за настройщика…

— Только прошу вас, Мирон Борисович, выражайте свои мысли яснее, — вставил Яша.

— Куда уж яснее! — вспылил старик. — Сапожник и босяк, которому даже барабан доверить нельзя! Так он, представьте, вообразил себя настройщиком. Смех. И все это понимали. И вдруг, вы представляете себе, молодой человек, Митька стал жить как граф… Я извиняюсь, как граф до революции. Что такое случилось, чтобы Митька разбогател? Может быть, он получил наследство? Так нет! Митька, — тут старик перешел почти на шепот, — Митька занялся такими делами, которые могут заинтересовать самого Дзержинского, дай ему бог здоровья. — И старик чистыми детскими глазами посмотрел на Прокофьева. — Вы понимаете?

— Нет, — покачал головой Прокофьев.

— Первый раз вижу таких недогадливых чекистов. Что такое скрипки Страдивари, Амати, Батова и других замечательных великих мастеров? Это струны? Нет, струны можно натянуть. Это лак? Нет, лак можно положить заново. Скрипку можно испачкать и исцарапать, порвать струны и даже нарисовать трещины. И все-таки это будет очень ценная скрипка, потому что если все это сделать осторожно, то через два часа она опять будет выглядеть, как и раньше. Так вот, Митька не умеет настраивать и чинить инструменты, но он научился, холера ему в бок, гримировать их так, что приличный человек даже не догадается, какой инструмент он видит перед собой. Теперь вам ясно, молодой человек?

— Ясно, — крикнул Прокофьев, — ясно, дорогой товарищ! — Он бросился к старику. — Где вы были раньше?!

— Что за вопрос — конечно, дома. Ой! — вдруг вскрикнул он. — Я вам должен сказать, что ничего не имею против Советской власти, но почему я должен лишиться руки? — Он с трудом вырвал руку из ладоней Прокофьева. — Между прочим, вы очень сильный, молодой человек. — Старик на всякий случай отодвинулся от Прокофьева, хотя тот больше уже не собирался пожимать ему руку. Потом он церемонно надел соломенную шляпу, которую все время держал под мышкой, и уже в дверях, быстро взглянув на Лукницкого, бросил;

— Я у вас не был!

— Могила, маэстро! — крикнул Яша.

Когда старик ушел, Прокофьев бросился к Лук-ницкому.

— Где ты его нашел?

— Дзержинский, — сияя, ответил Яша.

— Что Дзержинский? Приказал его найти?!

— Почти. Он приказал помочь тебе. Плохо ты, значит, знаешь Феликса Эдмундовича, — укоризненно покачал Яша головой, видя, как удивился Прокофьев. — Ты что же думаешь: послал он тебя в Одессу и забыл? Ты думаешь, Дзержинский не знал, как тебе тут трудно придется? Все знал. И если не знал подробностей, догадывался. Ты сообщил ему о том, что обнаружил скрипку?

— Сообщил, — кивнул Прокофьев.

Получив первое сообщение из Одессы от Прокофьева, Дзержинский очень обрадовался. Но вот прошло уже немало времени, а от Прокофьева больше не было вестей. Дзержинский связался с Одесской губчека, узнал, что Прокофьев добросовестно проводит все время в порту, но безрезультатно, и понял, что Прокофьеву надо помочь. Вывоз ценных скрипок не прекратился — ясно. Просто раньше это удавалось легко — не имея никаких указаний, не зная ценности инструментов, наконец, не умея отличить редкую скрипку от обыкновенной, таможенники не обращали на них особого внимания, тем более что у владельцев скрипок всегда имелись документы — конечно, поддельные. И вот распространился слух о том, что скрипки уже так просто не вывезешь. Значит, нашли какой-то способ прятать их. Но скрипка не иголка, ее не спрячешь в подкладку. Скрипку провозят открыто, но так, чтоб она не обращала на себя внимания…

И Дзержинский снова связывается с Одессой. А потом Яша Лукницкий несколько дней ходит по улицам, встречается со знакомыми, слушает музыку в городском саду на Дерибасовской…

В Москве снег еще только начал превращаться в веселые говорливые ручейки, а одесситы уже ходили без пальто и даже начинали подумывать о купанье — весна в этом году была ранняя.

В один из таких весенних дней к классному вагону, стоящему у платформы, подошел взвод красноармейцев. Железнодорожники с любопытством поглядывали на этот вагон — прошел слух, что его выделили по распоряжению самого Ленина. Всех интересовало, кто же поедет в нем. Железнодорожники видели, что в вагон внесли вещи. Собственно, даже не вещи, а какие-то футляры, похожие на футляры скрипок. И это тоже было удивительно. Конечно, скрипки — инструмент уважаемый. Но чтоб для них специальный вагон — этого одесситы не ожидали. И все-таки это было именно так. В вагоне, выделенном по специальному распоряжению Ленина, ехали скрипки, редчайшие музыкальные инструменты, ставшие теперь достоянием народа.

Теперь тысячи людей будут приходить в музей редких музыкальных инструментов, единственный в мире музей, созданный по предложению и при самом горячем участии Феликса Эдмундовича Дзержинского, чтоб посмотреть на скрипки Страдивари.

А 22 апреля 1920 года четыре знаменитых скрипача вышли на сцену зала Московского Совета. Они очень волновались — в руках у каждого было бесценное сокровище — скрипка Страдивари. Но не только поэтому волновались скрипачи — сегодня их слушал Владимир Ильич Ленин, смущенный и взволнованный торжеством, устроенным в честь его пятидесятилетия.

И поэтому с особым подъемом играли музыканты и особенно хорошо звучали старинные скрипки, спасенные чекистами.