Первый чекист

ТРИ «Ч»

Подполье, тюрьмы, ссылки, нечеловеческое напряжение — все это не могло пройти бесследно: Дзержинский был болен. Но он скрывал свою болезнь, он категорически отказывался от отдыха, он сердился, когда ему говорили о лечении. Огромным усилием воли подавлял он усталость и недомогание, продолжая работать дни и ночи. Феликс Эдмундович по-прежнему и слышать не хотел об отдыхе и лечении. Поняв, что добровольно Дзержинский не согласится поехать на курорт, Центральный Комитет партии вынес специальное постановление об отпуске Феликса Эдмундовича. И Феликс Эдмундович вынужден был подчиниться.

Летом 1925 года Дзержинский приехал в Кисловодск. Он уже был очень тяжело болен. И, видимо стремясь дать Дзержинскому возможность отдохнуть как можно лучше, кто-то из местного начальства распорядился не пускать к Дзержинскому посторонних. Узнав об этом, Феликс Эдмундович очень рассердился.

— Послушайте, — сказал он при встрече этому товарищу, — что вы со мной делаете?

— А что такое, Феликс Эдмундович?

— А то! Вы делаете из меня советского буржуя! То вы хотели поселить меня здесь в трехкомнатной квартире, хотя нам с Софьей Сигизмундовной и одной комнаты вполне хватает, то вы отдаете глупейшее распоряжение, чтоб никого ко мне не допускали!

— Так ведь врачи же… — растерялся товарищ.

— Врачи! А сами вы что думаете?

— Я думаю, что необходимо сохранить ваше здоровье, Феликс Эдмундович, — четко ответил собеседник, — оно необходимо народу, массам!

Дзержинский с любопытством посмотрел на него. Он был молод, энергичен, добросовестно работал и нравился Дзержинскому. Одно не нравилось Феликсу Эдмундовичу в нем: стремление говорить пышно, красиво. Вот и сейчас…

— Послушайте-ка… — Дзержинский взял собеседника под руку, усадил на стоящую в стороне скамейку и сел рядом. — Так будет лучше, — сказал он. — А то вы тянетесь передо мной, как перед генералом. И разговор такой же получится. Вот вы говорите: народ, массы. А что это такое? — вдруг в упор спросил Феликс Эдмундович.

— Ну… это — люди… — растерялся товарищ.

— Народ, массы — понятие общее. Конкретно — это человек. Понимаете? И народ и массы состоят из отдельных людей. Если мы не будем видеть людей, если мы будем отделываться общими понятиями — ничего у нас не получится. — Дзержинский помолчал. — У нас, к сожалению, появляются руководители, которые любят рассуждать о народе и о массах, а сами сидят в кабинетах за семью дверями и семью секретарями. А попробуй к нему сунуться человек — он еще возмутится: вы мне, мол, мешаете заботиться о народе и массах. — Он встал и, протягивая руку, закончил: — Так что вы меня, пожалуйста, не берегите для масс и не отгораживайте от людей… — Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту на аллее показался очень взволнованный военный.

— Наверное, меня ищет.

— А пожалуй, меня, — покачал головой Дзержинский, — случилось что-то чрезвычайное. И ищет он меня.

Военный увидел, наконец, Дзержинского и бегом направился к нему.

— Феликс Эдмундович, несчастье, — заговорил он, с трудом переводя дыхание, — в санатории — отравление. Я, как узнал, сразу к вам!

— Разве я врач? — нахмурившись, спросил Феликс Эдмундович. Военный удивленно посмотрел на него.

— Нет, пострадавших увезли уже в больницу. Я потому к вам, что надо расследовать. Это отравление — явное вредительство. В санатории окопались враги, которые…

— Сядьте, — сухо сказал Дзержинский, — и расскажите все по порядку, спокойно и объективно.

Военный сел на скамейку и рассказал о случившемся.

В одном из санаториев Кисловодска отдыхало несколько сотрудников ОГПУ — Объединенного Государственного политического управления, в которое в 1922 году была преобразована ВЧК. И вот сегодня утром за завтраком несколько человек отравились. Причина — плохо луженный новый котел. Конечно, отравились не только чекисты. Но военный считал, что удар был направлен именно против них.

В санаторий Дзерхсинский не поехал. Но через полчаса он уже был в больнице, поговорил с врачами, с самими пострадавшими и только после этого поехал в санаторий.

А в санатории была настоящая паника.

Отдыхающие отказались от обеда, главный врач лежал с сердечным приступом, повар, по слухам, пытался покончить жизнь самоубийством. Знакомый уже Дзержинскому военный — он оказался одним из отдыхающих, новым работником ОГПУ, которого Феликс Эдмундович еще не знал лично, — носился по санаторию с таким видом, как будто командовал сражением. Даже следователь местной прокуратуры терялся перед ним.

Увидев Дзержинского, военный засуетился еще больше и, ни к кому не обращаясь, но громко, так, чтоб слышали все, кто находился поблизости, сказал:

— Ну, теперь держитесь, контра! Всех скрутим в бараний рог! — и направился навстречу Дзержинскому. Но Феликс Эдмундович, не останавливаясь, прошел в кабинет главного врача. Вскоре в кабинет пригласили следователя, затем позвали повара, еще нескольких человек. Военного не пригласили, хоть он все время старался быть у двери. И тогда он взял на себя роль часового: стал у косяка и подозрительно оглядывал всех входящих в кабинет. Ему очень хотелось узнать, что происходит там, но дверь была плотно прикрыта. Однако военный был абсолютно уверен, что с минуты на минуту Дзержинский вызовет чекистов или милицию и заговорщиков — вредителей, пытавшихся отравить советских людей, — отправят в тюрьму. Потом начнется следствие, и он при этом, конечно, не окажется в стороне. Ведь это он первый поднял тревогу, первый прибежал к Дзержинскому. Он проявил настоящую бдительность!

Дверь широко распахнулась, и на пороге появился Дзержинский. Бледное, с тяжелыми болезненными мешками под глазами лицо его было спокойно и даже как будто весело. Но самое удивительное, что все, кто вышел вслед за ним — повар и главврач, сестра-хозяйка и еще какие-то сотрудники санатория, — вышли без конвоя. И на лицах их не было ни страха, ни тревоги.

Военный ничего не мог понять. Он даже хотел пойти опять к Дзержинскому, который ушел к себе, но передумал и отправился в горы. Вернулся он только к вечеру и удивился: в зале санатория было битком набито. Протиснувшись вперед, он увидел в центре Дзержинского. Дзержинский тоже заметил его и в упор посмотрел на военного.

— Всероссийская чрезвычайная комиссия была организована для борьбы с врагами. А значит — для защиты советских граждан, Вот почему у нас всегда свято соблюдалось правило — чекист должен иметь холодную голову, горячее сердце и чистые руки…

Феликс Эдмундович не любил выступать с воспоминаниями. К тому же ему сейчас было трудно говорить. И конечно, не стал он рассказывать о том, как однажды потребовал самого сурового наказания для следователя, ударившего арестованного.

Арестованный анархист оскорбил следователя, и тот, измотанный бессонными ночами и нечеловеческим напряжением, измученный голодом, не сдержался. Феликс Эдмундович все понимал и тем не менее не мог простить этого поступка следователю. На суде он говорил о царских тюрьмах, где избивали арестованных, и о советских органах, которые ничем, даже самой малостью, даже случайностью, не должны были напоминать то, что ушло навсегда.

Дзержинский мог бы рассказать о том, как боролась ВЧК за честь, за доброе имя советских людей.

Он мог бы рассказать, как строго требовал Ильич наказывать клеветников, авторов ложных доносов на честных людей. И ВЧК боролась с ними, наказывала их.

О многом мог бы рассказать в этот вечер Феликс Эдмундович. Но ему было трудно говорить. И все-таки он пришел в этот санаторий, чтоб сказать товарищам:

— Берегите человека! Здесь, в санатории, произошел очень неприятный случай. По небрежности повара отравилось несколько товарищей. К счастью, отравление легкое. Но это дело кое-кто, — тут он посмотрел на вдруг покрасневшего военного, — кое-кто хотел раздуть, придать ему политическую окраску, обвинить людей во вредительстве. Вы понимаете, чем это грозило людям?! — Голос Дзержинского вдруг гневно зазвенел. — Пытаясь раскрыть вредительство, которого на самом деле нет и в помине, эти слишком усердные «чекисты» могут нанести непоправимый вред — они скомпрометируют наши органы, они посеют страх и недоверие между людьми, они погубят много невинных, они уничтожат нужных стране специалистов. Берегитесь этого! Не допускайте этого! Помните, как бы ни называлась ЧК — ОГПУ, всегда это должно быть три «Ч» — честность, чуткость, чистоплотность!