Первый чекист

КЛЯТВА

Было еще раннее утро, а колокольный звон уже давно плыл над городом. Басовитый, торжественный, необычный — так звонят лишь по большим праздникам — звон этот возвещал о великом событии на Руси — о вступлении на престол нового императора Николая II.

Колокольный звон плыл над всей огромной, необъятной страной — плыл над столицей и крошечными уездными городками, над Королевством Польским, входившим тогда в Россию, и над Прибалтийским краем, во здравие нового царя молились в Финляндии и на Кавказе, в далеком Туркестане и в Сибири — всюду, где простерла свои крылья хищная двуглавая птица, провозглашали «долгие лета» государю императору Николаю Александровичу, самодержцу всероссийскому.

Пройдет немного времени, и всю страну облетит весть о страшном несчастье, происшедшем в Москве на Ходынском поле в день коронации. Разлетится весть о гибели сотен людей, и к многочисленным титулам нового императора прибавится еще один — «кровавый». Николай Кровавый — так будет называть народ последнего российского императора. И Николай II оправдает свое прозвище — реки крови прольются за годы его царствования, прежде чем окончательно переставший верить в «царя-батюшку» народ свернет шею двуглавой птице, навсегда освободив Россию от императоров и царей.

Но это будет. А пока сотни тысяч людей горячо молились за нового царя, надеясь, что этот царь, наконец, окажется добрым и облегчит их жизнь.

И уже выстраивались в шеренги солдаты, уже собирались в гимназиях и университетах студенты и гимназисты, чтоб принять присягу на верность новому императору.

Феликс шел по улице, с интересом прислушиваясь к колокольному звону, с любопытством разглядывая встречных. Здесь, в центре города, то и дело попадались празднично одетые люди, из открытых дверей костелов доносились торжественные звуки органа. «А интересно, что там?» — подумал вдруг Феликс, провожая глазами какого-то расфранченного господина.

Как хотелось бы сейчас Феликсу очутиться «там», на окраине города, где в маленьких покосившихся домиках жили виленские рабочие и ремесленники.

За последние годы население окраин увеличилось чуть ли не втрое — почти в три раза возросло количество рабочих в Вильно, и теперь число их достигало десяти тысяч. Правда, большинство работало на мелких, полукустарных заводиках и фабриках, многие были далеки от политики и борьбы, но это уже были рабочие, пролетариат, это уже была сила. И не беда, если сейчас, может быть, они молятся за нового царя, с надеждой произносят его имя. Сейчас они верят в царя, но пройдет немного времени, и они поверят в себя! Да, так будет! Разве он сам, Феликс Дзержинский, не верил в бога, не верил, что только бог может сделать людей счастливыми?!

Феликс шел по знакомым улицам, но уже не видел ни домов, ни костелов, ни прохожих. Перед глазами одна за другой вставали картины Дзержинова — крошечного имения, где он родился и прожил восемь счастливых лет. Счастливых ли? Да, там, в Дзержинске, все было прекрасно — и лес, наполненный птичьими голосами, по которому Феликс мог бродить без устали, и река Уса с прозрачной водой, у которой Феликс мог просиживать часами. Да, это было прекрасно. Но было и другое: Феликс видел крестьян, приходивших в имение за помощью, за советами — доброту и справедливость Дзержинских хорошо знали все крестьяне в округе. Феликс не слышал, о чем говорят крестьяне с матерью, многого не понимал, но он видел грустные лица людей, видел слезы, и его сердце разрывалось от жалости. Но кто же мог помочь людям — всем людям, которые нуждались в помощи? Конечно, он, бог!

Долгими осенними вечерами, когда за окнами сурово и таинственно шумел черный лес, мать при свете керосиновой лампы читала вслух книжки или рассказывала о трудной доле польских, белорусских, литовских крестьян, которых притесняли и свои собственные помещики и русские чиновники, От матери услышал впервые Феликс о страшной расправе над восставшими поляками в 1863 году, и перед глазами мальчика вставали картины пылающих деревень и городских улиц, уставленных виселицами. На всю жизнь возненавидел Феликс всякую несправедливость, всякое зло. Но как бороться с несправедливостью и злом, кто может делать людям добро, кто самый сильный и справедливый? Конечно, он, могучий и добрый бог! И Феликс молился, молился горячо и страстно просил бога сделать людей счастливыми.

В 1887 году, когда Феликсу исполнилось десять лет, он стал учеником Первой виленской гимназии.

Феликс очень тосковал по Дзержинову, по лесу, реке, по птичьим голосам и медовому запаху цветов. Всего этого не было в большом городе. Но зато тут были костелы, большие, мрачные, с величественными органами и суровыми ксендзами. Молитвы, произнесенные в этих костелах, конечно, скорее дойдут до бога. И Феликс упорно молился, мечтая о том времени, когда подрастет и сможет сам стать ксендзом. Но странное дело — чем больше молился Феликс, тем тревожнее становилось у него на душе: ну пусть он еще мал, пусть молитвы еще не громки. Но хоть что-то должен услышать бог? А бог не слышит или делает вид, что не слышит.

Все чаще стал задумываться Феликс над тем, почему бог глух, все чаще стал пропускать молитвы. Но если не бог — то кто же, кто же может помочь людям, кто же может изменить жизнь? Феликс мучительно искал ответ и не находил.

Гимназия, конечно, не могла помочь Феликсу найти ответы на волнующие его вопросы.

На помощь пришли книги. Книги учили, советовали, поддерживая одна другую, или спорили между собой.

Книги, книги, книги. Они указывали разные пути, они звали в разные стороны. Но постепенно Феликс научился проверять книги жизнью, отличать правдивые от лживых. Любимой книгой Феликса была книга «С поля борьбы», где рассказывалось об основателе первой пролетарской партии Польши, замечательном человеке Людвиге Варынском и о его друзьях — С. Куницком, М. Оссовском, П. Бардовском и Я. Петрусинском, казненных царским правительством. Вот они, те, кто пытался изменить жизнь, И постепенно уходила вера в бога, а на смену ей приходила вера в человека. Пятнадцатилетний Феликс уже понял, что только человек сам, своими руками может добиться счастья.

Но понять — это было еще не все. Надо было узнать, какими путями идти, что надо делать, чтоб добиться свободы и счастья, чтоб восстановить справедливость и уничтожить зло.

И все яснее видел Феликс дорогу, по которой следует идти. Она крута, эта дорога, и опасна. Очень опасна. И разные люди встречаются на этой дороге. Они, как и книги, спорили между собой, одни звали идти прямо, другие уговаривали свернуть, третьи советовали повернуть назад…

…Кто-то тронул Феликса за плечо. Дзержинский вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. Очнувшись от глубокой задумчивости, он снова услышал торжественный колокольный звон и увидел приветливо улыбающегося, моложавого, щеголевато одетого человека.

— С праздником, пан Феликс! Как я рад, что мы встретились в этот знаменательный день!

Феликс сдержанно поклонился.

Еще года полтора назад, когда одноклассник Дзержинского Бронислав Сикорский познакомил Феликса с этим человеком — адвокатом Лощинским, Лощинский произвел сильное впечатление на Феликса. Прекрасный оратор, веселый, остроумный, а главное — очень начитанный и знающий, он притягивал к себе людей, особенно молодежь. И понятно: Лощинский был горячим патриотом Польши, он страстно говорил о ее свободе, всем сердцем ненавидел «проклятых москалей».

Вот уже больше ста лет — с конца XVIII века — не существовало Польши как государства: оно было разделено на три части, и большая из этих частей находилась под властью России. Царское правительство, царские чиновники делали все, чтоб вытравить свободолюбивый дух народа, чтоб унизить гордых поляков. Конечно, поляки ненавидели своих поработителей, называли их «проклятыми москалями». И именно их, «москалей», польская буржуазия объявила виновниками всех бед.

Лощинский и ему подобные умели убеждать, и часть поляков верила им: да, все «москали» — русские — виноваты, бороться надо со всеми!

Феликс стал часто бывать в доме у Лощинского. Но чем больше слушал он адвоката, тем меньше верил ему.

Лощинский призывал бороться со всеми «москалями» без разбора, а Феликс видел немало русских рабочих, которым жилось так же тяжело, как и рабочим-полякам.

В доме Лощинского Дзержинский встречал преподавателей гимназии, распинающихся о свободе Польши за чашкой чая, а на деле преследующих поляков-гимназистов еще больше, чем самые свирепые русские преподаватели. Зидел Феликс в доме Лощинского и торговцев и даже фабрикантов-поляков, которым совсем не плохо жилось при «москалях». Да и сам Лощинский преуспевал в своей адвокатской деятельности.

С каждым посещением Лощинского Феликс все больше и больше чувствовал фальшь в его словах. Может быть, Лощинский и правда хочет, чтоб Польша была свободна. Но в этой свободной, с точки зрения адвоката, Польше те же лощинские по-прежнему будут разъезжать в каретах, а рабочие-поляки по-прежнему гнуть спину.

А Феликс хотел совсем другого. Однако спорить с красноречивым адвокатом он долго не решался. Но вот однажды, когда одноклассник Дзержинского Сикорский рискнул в чем-то не согласиться с Лощин-ским и тот обрушился на Бронислава, Дзержинский попросил слова.

— Вашему лозунгу: «Поляки, объединяйтесь против москалей» — мы противопоставим: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». — Феликс незаметно потрогал лежащий в кармане «Коммунистический манифест», который он недавно прочитал и с которым теперь не расставался.

Лицо Лощинского на секунду окаменело, но он заставил себя улыбнуться.

— Дорогой пан Феликс, — снисходительно покачал он головой, — я очень уважаю вашу горячность, очень ценю вашу любознательность — ведь не каждый читает такие работы. Я очень уважаю как ученых-социалистов Карла Маркса и Фридриха Энгельса, чьи слова вы сейчас повторили. Возможно, они и правы в чем-то. Но ведь они же не поляки, они не знают нашей страны, их лозунг для нас неприемлем. Ни один настоящий поляк не может даже думать об объединении с русскими. Разве не так? — И он чуть-чуть насмешливо посмотрел на Феликса. — Вы хотите еще что-нибудь сказать, пан Феликс?

Легкий румянец выступил на щеках Дзержинского. Он встал, чуть откинул голову.

Это написал настоящий поляк, Адам Мицкевич, — сказал Феликс в наступившей тишине и вышел из комнаты.

С тех пор Феликс не видел Лощинского.

И вот эта встреча…

— С праздником, пан Феликс, — повторил Лощинский, все еще продолжая широко улыбаться.

Дзержинский снова поклонился, еще более сдержанно.

— Давно не виделись, пан Феликс. — Лощинский, будто не замечая этой сдержанности, дружески потрепал Феликса по плечу. — Дела? Или, может быть, любовь?

— Дела, — ответил Дзержинский, — занятия в гимназии отнимают много времени… К тому же я вынужден давать частные уроки.

— Знаю, — быстро кивнул Лощинский, и Феликсу показалось, что в его глазах сверкнул недобрый огонек. Но через мгновенье Лощинский, уже снова улыбаясь, взял Дзержинского под руку и, чуть наклонившись, сказал тихо: — Нам надо поговорить.

— Я тороплюсь, пан Лощинский. — Феликс сделал шаг в сторону, но адвокат только крепче стиснул его локоть.

— Ненадолго, — так же тихо сказал он, решительно увлекая Дзержинского за собой.

Они свернули в узкий малолюдный переулок. Мрачные каменные дома стиснули его с обеих сторон так, что солнечные лучи никогда не заглядывали сюда и на тротуарах не просыхали лужи. Стараясь не испачкать модные штиблеты, Лощинский быстро шел по переулку, все еще продолжая держать Феликса за локоть. Наконец они очутились на узком, почти безлюдном бульваре.

— Очень жаль, пан Феликс, — заговорил Лощинский, бросая на Дзержинского быстрые внимательные взгляды, — что у вас не находится времени заглянуть, как бывало, ко мне. Вы многое теряете, пан Дзержинский! — добавил он, как показалось Феликсу, почти с угрозой.

— К сожалению, нет времени.

— Да, да, — усмехнулся Лощинский. — Я немного в курсе ваших дел. Частные уроки, конечно, не шутка… А деньги? — Лицо Лощинского стало злым и настороженным, будто он ждал, что Феликс сейчас ударит его. — Куда идут деньги, которые вы зарабатываете?

Феликс пожал плечами. Вот уже два года — с пятого класса — занимается с ленивыми оболтусами, сыночками богачей. Он вовсе не скрывал, что часть денег, полученных за частные уроки, отдает нуждающимся гимназистам.

— Разве это такой уж большой грех?

— Грех?! — искренне удивился Лощинский. — Нет, пан Феликс, греха тут нет. Напротив, это было бы похвально, если бы речь шла только о поляках. Но вы же помогаете всем — и литовцам, и евреям, и даже русским! — Лощинский схватил руку Феликса. — Вы дворянин, пан Дзержинский, такие, как вы, — цвет нации, — горячо зашептал он. — Ваш долг, святой долг — помогать, а не вредить полякам. Неужели вы не понимаете, что, помогая русским, вы идете против самого себя?! Вы же поляк, Феликс! Ваше место с нами, а не с ними!

— Я поляк, — твердо ответил Дзержинский, решительно высвобождая руку, — и мое место с поляками. Но поляки бывают разные, так же, как сейчас разная у нас Польша. Когда-нибудь она будет одна, единая…

— Неправда! — почти закричал Лощинский. — Польша и сейчас одна. Она, наша Польша, измученная и растерзанная…

— Это я уже слышал, — не сдержавшись, резко ответил Феликс, — от вас же слышал, пан Лощинский. Два года назад.

Лощинский отвернулся, помолчал несколько минут, видимо что-то обдумывая, и снова взял Феликса под руку.

— Сегодня день коронации нового императора всея Руси, — сказал он тихо и многозначительно. — Мы все уверены, что при государе Николае II произойдут большие перемены, Понимаете, Феликс… Есть слух, что новый император может изменить положение Польши…

— Но, к сожалению, не в самой Польше, пан Лощинский. — Феликс поклонился и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Когда Дзержинский вошел в актовый зал гимназии, все уже были в сборе. Гимназисты стояли рядами, а впереди в парадных мундирах застыли преподаватели во главе с директором, Быстро став на свое место, Феликс оглядел притихших гимназистов и, встретившись глазами со Стасем, незаметно подморгнул ему.

Дзержинский давно ждал этого дня, давно готовился к нему. Сначала в свои планы он посвятил только Стася, потом начал осторожно прощупывать еще кое-кого из гимназистов. Среди них были хорошие, смелые, честные. И все-таки далеко не каждому можно рассказать о том, что задумано.

В конце концов набралось человек восемь. Что ж, пусть немного, но зато настоящие ребята!

Отец Никон — преподаватель закона божьего закончил молебен за нового государя и уступил место директору гимназии.

Сухонький старичок директор явно волновался. Он то и дело поправлял пенсне и старался читать присягу торжественно и громко, но от этого только сильнее дребезжал его тоненький голос.

Гимназисты хором повторяли слова присяги, и, конечно, никто не заметил, что Дзержинский и стоящие с ним товарищи только открывали и закрывали рты. Феликс вслушивался в слова присяги, но даже мысленно не произносил их. И не произнесет никогда!

В кармане гимназического кителя лежал маленький, мелко исписанный листок. Не одну ночь просидел над ним Феликс, десятки раз перечеркивая написанное. Ему все казалось, что слова недостаточно убедительны, недостаточно горячи. И сегодня он волновался: как-то товарищи примут написанное им?

В тот же день после гимназии восемь человек встретились на горе Гедимина, в глухом углу парка, раскинувшегося вокруг старого замка. Толстые деревья обступили ребят со всех сторон, будто старались помочь гимназистам сохранить их тайну. Феликс оглядел товарищей. Они стояли строгие и подтянутые, торжественные и совсем не такие, как час назад, в актовом зале гимназии.

Дзержинский прислонился спиной к дереву, посмотрел вверх и, отделяя каждое слово, начал читать на память клятву, сочиненную им. И так же тихо, так же отделяя каждое слово, повторяли товарищи слова этой клятвы.

— Клянусь! Клянусь бороться со злом до последнего дыхания!

— Клянусь! Клянусь бороться со злом до последнего дыхания, — как эхо повторили товарищи.

И долго еще молча стояли они, суровые и сдержанные, будто повзрослевшие за эти несколько минут.

А над городом все еще плыл медленный колокольный звон.