Первый чекист

ГЕНЕРАЛ БОРИСОВ

Ночная бабочка влетела в открытое окно и закружилась вокруг лампы, то стукаясь о матовый колпак, то отлетая в сторону и снова возвращаясь к лампе. Борисов снял очки и, прищурившись, стал наблюдать за бабочкой. Почему-то вспомнилась дача под Петербургом; собственно, это была даже не дача, а скорее именье, хотя Борисов мало им интересовался. Но почему сейчас вспомнилась дача? Ах да, наверное, потому, что там тоже часто по вечерам влетали в окна ночные бабочки и так же настойчиво кружились вокруг лампы.

Борисов посмотрел на часы. Дзержинский должен был прийти минут пятнадцать назад. Впрочем, при всей аккуратности Феликса Эдмундовича ему было иногда очень трудно приходить вовремя: народный комиссар путей сообщения был по-прежнему еще и председателем ОГПУ, в которое преобразовалась ВЧК, и председателем детской комиссии при ВЦИК, и членом Оргбюро ЦК ВКП(б), и еще немало должностей было у Дзержинского — Борисов даже не помнил всех, но не переставал удивляться тому, что должности эти Феликс Эдмундович выполняет не формально, не числится лишь, а для каждого дела находит время и, главное, всему отдает часть своей души. И вполне естественно, что его может задержать какое-нибудь очень срочное и важное дело.

Дзержинский действительно задержался по очень важному делу — Борисов был прав. Но не знал он, что в эти минуты Дзержинский находился совсем рядом, на другом этаже, и дело, из-за которого он задержался, касалось Борисова.

По дороге к себе в кабинет Дзержинский встретил одного ответственного работника наркомата, шедшего в сопровождении нескольких молодых служащих. Заговорив о чем-то с Феликсом Эдмундовичем, ответственный работник сказал, что Борисов уже ждет Дзержинского в кабинете и, между прочим, полушутя-полусерьезно удивился, что нарком так доверяет этому человеку.

— Все-таки он совершенно чужой нам, — сказал ответственный работник задумчиво, — бывший заместитель царского министра…

— Бывший генерал, — поддержал кто-то из молодых сотрудников.

— И ведет себя в отношении нас как-то странно… — добавил другой.

— Да, у него имеются недостатки, — кивнул Дзержинский, что-то обдумывая. Он подошел к полуоткрытой двери какого-то кабинета, заглянул в него и, убедившись, что кабинет пуст, повернулся к товарищам: — Прошу вас, если вы не очень торопитесь, зайдемте на несколько минут.

Удивленные сотрудники вошли в кабинет. Дзержинский попросил их присесть и сразу, без всякого вступления заговорил:

— Вот вы говорите: Борисов — царский сановник, бывший генерал. Да, это так. Но почему никто из вас не сказал: Борисов — крупный ученый, большой специалист, инженер, знаток своего дела?

— Но ведь он в первую очередь — бывший генерал и заместитель министра царского правительства, — подал кто-то неуверенно реплику.

— А вот Владимир Ильич рассудил иначе, — ответил спокойно Дзержинский.

— Именно относительно Борисова?

— Именно относительно Борисова, — кивнул Дзержинский. — И не только относительно его. Революция поставила людей на разные стороны баррикад. Непримиримые враги — буржуазия и пролетариат — сошлись в смертельной схватке. Но надо ли скрывать, что иногда и по ту и по эту сторону баррикад оказывались случайные люди. Не все те, кто оказался по нашу сторону, остались с нами. Не все те, кто был по ту сторону, остались нашими врагами, даже если поначалу они и были таковыми. Вам что-нибудь говорит фамилия Пальчинского?

— Последний военный губернатор Петрограда?

— Да, он самый. Он до последнего вздоха пытался защищать Временное правительство. Он грозил уничтожить всех большевиков, развешать их на уличных столбах для устрашения. Его арестовали в октябре 1917 года. Его хотели судить. И правильно — судить как генерал-губернатора. Но Пальчинский еще был и крупным инженером. Это знал Владимир Ильич. Он запретил судить Пальчинского, предложил привлечь его к работе в качестве крупного специалиста горного дела. И этот, казалось бы, матерый враг стал честно служить Советской власти.

Сотрудники наркомата удивленно смотрели на Дзержинского: грозный хозяин ВЧК, теперь ОГПУ, говорит о том, что даже врагов надо привлекать на службу? Просто не верится. Ведь когда Дзержинского назначили наркомом, многие транспортники недоумевали: что, мол, он понимает в транспорте? Другие ехидно говорили: «Он все может — пересажает половину спецов, а другие под страхом смерти будут работать». Но никого не арестовывали. А вот теперь сам председатель ОГПУ говорит о необходимости привлекать к работе старых специалистов, даже если они не желают признавать Советскую власть!

— Я прошу понять меня правильно, — продолжал Дзержинский. — Мы не можем доверять всем — среди старых специалистов было немало настоящих врагов. Они есть и сейчас, есть в советском аппарате и только ждут случая, чтоб куснуть, чтоб навредить. У нас достаточно данных на этот счет. И в то же время мы не можем не доверять всем огульно.

Вы, очевидно, знаете, кто такой Генрих Осипович Графтио. Революцию он встретил уже немолодым — почти пятидесятилетним человеком. Он был уже известен, был хорошо обеспечен. Революция разрушила его благополучие, и, казалось бы, он имел основания быть недовольным Советской властью. Но благополучие его было в основном внешнее. Графтио — настоящий инженер, настоящий ученый. Еще в 1902 году он составил первый проект использования энергии реки Волхова. Тогда не прошло. В 1910 году он снова предлагает этот проект правительству. И снова провал — воспротивились владельцы тепловых станций Петербурга, испугавшиеся конкуренции. А этот проект был делом жизни Графтио. И мог ли быть он по-настоящему счастлив, даже будучи признан как инженер и обеспечен в жизни? Нет. Только при Советской власти проект Графтио смог стать реальностью, и Графтио по предложению Ленина сам взялся за его практическое осуществление.

Графтио был далек от политики, но он честный человек, настоящий патриот и стал благодаря этому настоящим строителем социализма. Сейчас ни вы, ни я в этом не сомневаемся. А знаете, как поначалу некоторые товарищи встретили Графтио? Чуть ли не в штыки! Говорили, что он чужой человек, что он царский чиновник и так далее. И одним из аргументов такого отношения к нему был тот, что, придя в профсоюзную организацию, он назвал Ленина не товарищем, а гражданином! Вот вы улыбаетесь, а ведь тогда мне пришлось не только объяснять, кто такой инженер Графтио, но и взять под защиту слово «гражданин», напомнив, что во времена французской революции это слово было самым дорогим.

Из-за предательства части специалистов у нас появилось недоверие ко всем специалистам. Но не только поэтому. Некоторые товарищи считают, что нам незачем и нечему учиться, что мы, мол, сами все сможем постичь и преодолеть. А зря! В свое время интеллигенция научила рабочих марксизму, сейчас очень важно, чтобы победивший пролетариат научился у этих людей вопросам техники и управления… — Дзержинский посмотрел на часы, на лице его появилось на секунду выражение досады. — Здорово опаздываю, — покачал он головой, — но все-таки теперь перейдем к Борисову…

— Не надо, Феликс Эдмундович, — ответственный работник наркомата встал и, стараясь не глядеть на Дзержинского, сказал: — Вы извините, что мы задержали вас.

— Да нет, это я вас задержал и должен просить прощения.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Впрочем, это лишние церемонии, — сказал Дзержинский, — а суть в том, что нам надо очень и очень многому учиться. И работе, и управлению государством, и технике, и уважению к людям. Без этого пропадем!

Попрощавшись с товарищами, Дзержинский быстро направился в свой кабинет. Он был совсем близко, и все-таки по дороге Феликс Эдмундович успел до мельчайших подробностей припомнить свою первую встречу с Борисовым. Это было в 1921 году в кабинете Владимира Ильича.

Накануне Ленин срочно вызвал Дзержинского.

— Вам придется взяться за наркомство по НКПС, — сказал Ленин, поздоровавшись с Феликсом Эдмундовичем.

— Что случилось, Владимир Ильич, почему я должен быть наркомом железных дорог?

Впрочем, Дзержинскому не надо было долго объяснять. Достаточно было хоть бегло познакомиться с письмами и документами, хоть раз проехать по любой из дорог, чтоб понять, в каком состоянии находится транспорт: развороченные мосты, а действующие починены кое-как и в любую минуту могут развалиться, угрожающе перекошенные полотна, гнилые шпалы, забитые узловые станции, движение безо всякого расписания, кладбища разбитых паровозов и вагонов, отсутствие топлива, рост крушений на дорогах и плюс ко всему этому — колоссальные хищения, буквальный грабеж железных дорог всеми, кому вздумается.

Через несколько дней Дзержинский представил Ленину доклад и предложил привлечь к работе в наркомате Борисова.

Бывшего царского железнодорожного генерала тут же пригласили в Кремль.

Хмурый, в потертом путейском кителе, с седым ежиком на голове, Борисов сразу понравился Ильичу своей откровенностью и решительностью. Он не скрывал своего отношения к Советской власти и не верил ни во что.

— А работать хотите? — спросил Ленин.

— Работал бы, — невесело усмехнулся Борисов, — только ведь я больше строить умею, а не разрушать. Теперешняя же власть занимается лишь разрушением.

— Ошибаетесь, — живо откликнулся Ильич, — мы как раз пытаемся строить. Но, к сожалению, пока ничего не выходит. Хотим попросить вашей помощи.

Борисов взглянул на Ильича, пожевал губами и, помолчав, ответил:

— Работать буду, а Советскую власть признавать — нет.

— И то хорошо, — улыбнулся Дзержинский.

— А кем вы мне предлагаете работать?

— Начальником управления наркомата путей сообщения, — ответил Дзержинский.

— Так я же не признаю ваших наркоматов! — вскипел Борисов.

— А вы работайте, — улыбнулся Ильич, — там видно будет.

— А с кем работать, если половина моих людей сидит у него в каталажке. — Борисов искоса взглянул на Дзержинского.

— У вас неточные сведения, — мягко улыбнулся Феликс Эдмундович, — из путейцев арестованы только те, кто явно действовал против Советской власти. Такие и с вами работать не захотят… Впрочем, если вы будете настаивать на освобождении кого-нибудь из них и поручитесь за него, мы освободим его.

— И моего поручительства будет достаточно?

Они — Ленин, Дзержинский и Борисов — еще долго разговаривали о делах. Старый путеец тут же высказал несколько предложений, которые необходимо было срочно обсудить. Говорили и о разрушенных станциях, и о неквалифицированных кадрах, занимающих сейчас командные посты, о бездействующих полезных работниках транспорта, и о многом другом. Лишь о себе ничего не говорил Борисов. Не сказал он, как трудно живется ему, не сказал, что в холодной, пустой квартире умирает тяжело больная жена. Но Дзержинский знал это. И, вернувшись из Кремля, Борисов не узнал своей квартиры: она была прибрана, натоплена, у постели жены хлопотал врач и медсестры.

Через несколько дней Борисов выехал на линию.

Вскоре бывшего царского генерала Борисова назначили заместителем наркома. Он работает целыми днями, по вечерам, часто задерживается в наркомате до утра. И нередко — вдвоем с наркомом Дзержинским…

Когда Феликс Эдмундович открыл дверь, Борисов сидел за столом, погруженный в какие-то расчеты.

— Извините, пожалуйста, Иван Николаевич. — Дзержинский быстро подошел к столу и пожал руку Борисову.

— Ничего, Феликс Эдмундович, я же понимаю… Кстати, я тут даром времени не терял. Вот проверил кое-какие цифры. Любопытно получается…

Дзержинский живо склонился над столом.

— А я ведь не заметил!

— И не мудрено, — кивнул Борисов, — и многие другие, вы уж извините, поопытнее, не заметили. — И Борисов, взяв карандаш, терпеливо объяснил Дзержинскому ошибку, допущенную одним из инженеров.

Потом решали другие вопросы — их накопилось много, и все — очень важные.

Было уже совсем светло, когда Борисов встал из-за стола. Он подошел к окну и широко распахнул его. Над Москвой занимался новый день. Где-то звонили в колокола, а совсем рядом, на Каланчевской площади, раздавались гудки паровозов.

— Гудят, — мягко улыбнувшись, сказал Борисов.

Дзержинский подошел к окну и стал рядом.

— Иван Николаевич, — вдруг сказал он, — вы вот были генералом. Что бы вы сделали со мной, если бы я попался вам в руки до революции?

— Я же был железнодорожным генералом, — поморщился Борисов, — а не военным и не жандармским!

— А все-таки, — не унимался Дзержинский, — если бы у вас была власть и я попался бы вам в руки. Только честно.

— Честно? Казнил бы вас, как врага строя, которому я служил верой и правдой и в который свято верил, как в единственно возможный.

— Ну, а теперь? Если бы теперь у вас была неограниченная власть и вы могли бы решать мою судьбу- Как бы вы распорядились мной?

— Честно?

— Да, честно!

— Назначил бы вас наркомом путей сообщения. Только вас, кажется, и без меня назначили, — улыбнулся он.