Первый чекист

КОММУНА

Никто не мог бы сказать, какой по счету была бессонная ночь — их были сотни, может, даже тысячи. В тюрьме и в подполье, в ссылке и на фронте, в кабинете председателя ВЧК и наркома путей сообщения проводил без сна долгие ночные часы Феликс Эдмундович. Он разговаривал с товарищами, писал, читал, учил и сам учился. Но эта бессонная ночь была не похожа на Другие.

На столе лежали папки. Дзержинский знакомился с делами, внимательно читал протоколы допросов, изучал документы. Однако мысли его все время возвращались к папке, лежащей чуть в стороне, — к делу о вооруженном ограблении. Но сейчас Феликса Эдмундовича интересовали не столько сами грабители, сколько их помощники.

Банда в Москве действовала уже давно, ее налеты становились все смелее, а захватить налетчиков чекистам никак не удавалось. Несколько раз задерживали группу подозрительных парней, но при обыске никакого оружия у них не находили, и задержанных отпускали. В конце концов чекисты поняли хитрость налетчиков: у каждого из них был малолетний помощник, которому при опасности бандиты быстро передавали оружие.

И вот вся банда арестована. Казалось бы, дело несложное — чекистам приходилось сталкиваться и не с такими. И уж, во всяком случае, не спать из-за этого дела у Дзержинского не было никаких оснований. Так казалось, так думали многие товарищи, и так, возможно, было бы на самом деле, если бы не одно обстоятельство — малолетние «оруженосцы» бандитов. Впрочем, у многих и на этот счет не было сомнений: они участвовали в вооруженных грабежах и должны понести наказание, должны быть осуждены и отправлены в тюрьму…

В тюрьму… Да, конечно, всякое преступление должно караться, преступник не может остаться безнаказанным. Но ведь преступники бывают разными. Эти мальчишки… Дзержинский придвинул к себе папку с делом о вооруженных ограблениях, но не раскрыл ее — он и так до мельчайших подробностей знал это дело, как знал и десятки других подобных дел, как знал все, что можно было узнать о положении беспризорных детей в стране.

В стране около четырех миллионов детей-сирот и около полутора миллионов детей разорившихся от голода крестьян. Они тоже на улицах, они хотят есть. Одни умирают от голода и болезней, другие попрошайничают, третьи идут на преступления — воруют, грабят, чтоб быть сытыми…

Голод… Страшным призраком смерти поднялся над страной, и в первую очередь он губит детей. Феликс Эдмундович вспомнил детей, которых по его настоянию вывезли из охваченного неурожаем, умирающего от голода Поволжья. Шестьдесят тысяч детей… нет, не детей — маленьких старичков со сморщенными, старческими личиками, с трагическими глазами, в которых застыло выражение ужаса. Многие не могли стоять, даже держать в руках кружку. Детей вывозили на Украину, в Сибирь — туда, где был хлеб. Но многие так и не увидали хлеба, так и не наелись уже никогда — сотни тысяч маленьких безымянных могилок оставляли за собой эшелоны, увозившие детей.

Но большинство детей было спасено — и это великое счастье!

Однако накормить детей, спасти их от голодной смерти — лишь часть дела. Пять с половиной миллионов беспризорных на улицах городов еще ждут помощи. И среди них есть немало таких, которые привыкли к беспризорничеству, привыкли воровать, даже грабить. Но ведь они же дети! Они не закоренелые преступники. Бороться за детей — это не только бороться за их жизнь, — это бороться и за их души. А тюрьмой детскую душу не исправишь. Некоторые товарищи не хотят думать об этом — они не делают различия между закоренелым преступником и ребенком, которого на преступление толкнул голод. Для них любой человек, совершивший преступление, — преступник, и только.

Но Дзержинский думал иначе. Он высказал свои мысли на заседании коллегии ОГПУ, он продолжал думать об этом и после заседания. И мысли эти не давали уснуть Феликсу Эдмундовичу. Он нисколько не жалел, что категорически воспротивился суду над малолетними преступниками, он был абсолютно уверен в своей правоте, в правильности задуманного им. Но как осуществить это? Дзержинский представлял себе, как будут торжествовать его противники, если план не удастся. Но черт с ними, с противниками, суть не в них!

Утром Дзержинский вызвал сотрудника ОГПУ Матвея Погребинского. Он не раз разговаривал с ним, нс раз поручал ему трудные и опасные задания. Но сегодня Феликс Эдмундович не торопился. Он почему-то долго рассматривал Матвея, будто видел впервые этого невысокого широкоплечего человека с маленькими усиками на смуглом лице и орденом Красного Знамени на выцветшей, но аккуратно выутюженной и заштопанной гимнастерке.

— Недавно мы с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной были недалеко от станции Болшево, — задумчиво начал Дзержинский, все еще продолжая пристально разглядывать Погребинского, — чудесное место! Просто удивительное! А когда мы уезжали, Ильич сказал: «Вот здесь бы надо поселить беспризорных ребят! Здесь и природа будет помогать их воспитанию!..» — Дзержинский замолчал.

Погребинский тоже молчал, еще не понимал, зачем вызвал его председатель ОГПУ.

— Так вот, товарищ Погребинский, — Феликс Эдмундович тряхнул головой и заговорил, как всегда, быстро, возбужденно, будто боясь, что его сейчас прервут и он не успеет сказать всего, что надо, — вы поедете в Болшево. На разведку, так сказать. Там у деревни Костино, бывшего поместья Крафта, имеется подходящее, по-моему, здание монастыря. Монахов там уже нет. Поезжайте немедленно.

— Слушаюсь, Феликс Эдмундович. А потом?..

— А потом, Мотя, — Дзержинский вдруг перешел на «ты», и голос его зазвучал как-то по-отечески задушевно, — потом, Мотя, ты организуешь коммуну из беспризорных и малолетних преступников…

— Я? Коммуну? Да что вы, Феликс Эдмундович? — от неожиданности и волнения Погребинский на секунду даже забыл, что стоит перед председателем ОГПУ. — Да какой, к дьяволу, я… Простите, Феликс Эдмундович. Но какой я воспитатель, педагог?

— По-моему, хороший, — спокойно ответил Дзержинский, — хороший потому, что ты настоящий чекист и хороший коммунист, Мотя.

— Но я же ничего в этом деле не понимаю. Они разбегутся в первый же день!

— Это, пожалуй, правильно, что разбегутся, — лукаво улыбнулся Дзержинский.

— И никакая охрана не поможет! — вставил Погребинский.

— И никакая охрана не поможет, — кивнул Феликс Эдмундович, — поэтому лучше ее и не иметь. — И, взглянув смеющимися глазами на совершенно ошарашенного Погребинского, Феликс Эдмундович осторожно взял его за рукав и усадил в кресло. Придвинув стул, он сел рядом.

— Давай поговорим, Матвей Самойлович, по-деловому.

И Дзержинский рассказал о своем плане, который давно вынашивал и который окончательно созрел сегодняшней бессонной ночью, — плане перевоспитания малолетних преступников.

И скоро чекист Матвей Погребинский уже вез первую партию малолетних преступников, будущих коммунаров, в Болшево. Не было ни охраны, ни замков на дверях вагонов. Это был риск. Но Дзержинский сознательно пошел на него, потому что был глубоко убежден: основной силой, которая перевоспитывает малолетних преступников, должно быть доверие к человеку. Именно поэтому они, взятые прямо из тюрем, ехали свободно, именно поэтому в коммуне не было никаких назначенных начальников: колонисты сами выбрали их себе.

Трудно было Матвею Погребинскому: на первых порах не все шло гладко с ребятами, помещения монастыря приходилось приспосабливать к жилью заново, мастерские не имели оборудования — приходилось все доставать, все делать самим. А в то время это было нелегко. Но был Феликс Эдмундович. Он помогал делом, помогал советами. Он знал, как это важно, чтоб колония превратилась в коммуну и чтоб коммуна жила, И верил, что это будет!

Когда однажды к нему приехали крестьяне из соседнего села с просьбой перевести колонию в другое место, потому что местные жители опасаются соседства бывших преступников, Дзержинский ответил:

— Я вам даю слово, что ничего не произойдет. Можете быть спокойны! — И не раз, несмотря на крайнюю занятость, приезжал он в коммуну, чтоб посмотреть, как налаживается жизнь. Однажды Феликс Эдмундович получил от коммунаров специальное приглашение на торжественный вечер. Правда, в приглашении не было сказано, чему посвящено торжество, но тем не менее Дзержинский отменил назначенное на этот день совещание и поехал в Болшево.

Едва Дзержинский вошел в празднично украшенный плакатами и кумачовыми полотнищами зал, как председательствующий — мальчишка лет шестнадцати, бывший вор — торжественно объявил:

— Вечер коммуны имени Дзержинского считаю открытым!

— Что такое? — нахмурился Феликс Эдмундович. — Почему имени Дзержинского?!

Председательствующий показал глазами в зал.

— Так решили коммунары. Извините, вас не было, и мы не могли поговорить с вами об этом.

— Я понимаю, — суровая складка все еще не разгладилась между бровей Феликса Эдмундовича, — понимаю, что вы хотели присвоить коммуне чье-нибудь имя. И лучше всего, если бы вы назвали ее именем Владимира Ильича Ленина.

В зале послышался шум, какие-то выкрики, кто-то захлопал в ладоши.

— В чем дело? — грозно крикнул Дзержинский.

Стройная девушка в красной косынке быстро подошла к Феликсу Эдмундовичу.

— Ребята! — звонко крикнула она. — Феликс Эдмундович не был в Москве, и он ничего не знает! — И, повернувшись к Дзержинскому, сказала: — Мы обращались к Владимиру Ильичу. И Надежда Константиновна передала нам слова Ильича: он советовал назвать коммуну вашим именем…

— Феликс Эдмундович! — Широкоплечий черноволосый парень, известный когда-то в воровском мире, поднялся с места и подошел к самой сцене. — Феликс Эдмундович! Вы нам поверили один раз, поверили в самом главном. И мы вас не обманули. Поверьте нам еще раз!

— Готов поверить, — ответил Дзержинский, — но в чем?

— Поверьте, что самое лучшее имя для первой в стране коммуны — это имя Дзержинского!