Платеро и я. Андалузская элегия

ПРИЗРАК

Анилья ла Мантека, обуреваемая своей сочной, кипучей молодостью, щедрой на внезапные радости, больше всего любила наряжаться привидением. Она обертывалась простыней, добавляла муки к молочной свежести лица, удлиняла зубы чесночными дольками и после ужина, когда мы подремывали в гостиной, вдруг возникала на мраморной лестнице, держа зажженный фонарь, притягательная и безмолвная. Выглядело это, как если бы саваном была ее нагота. Да, именно так. То гробовое, что несла она с темных антресолей, наводило жуть, но одновременно эта ровная, сплошная белизна завораживала какой-то чувственной завершенностью...

Никогда не забуду, Платеро, ту сентябрьскую ночь. Гроза уже больше часу билась над городом, как больное сердце, оглушая водой и камнем, до отчаянья упорными вспышками и раскатами. Переполненный водоем заливал двор. Все иные звуки — девятичасовая карета, вечерний колокол, рожок почтальона — давно миновали. Я, вздрагивая, шел выпить воды и на миг в зеленой белизне разряда увидел соседский эвкалипт — мы звали его, рухнувшего в ту ночь, ведьминым деревом — весь распластанный над черепицей навеса...

Вдруг жуткий сухой звук, как тень слепящего крика, от которого мы и вправду ослепли, сотряс дом. Когда мы очнулись, каждый оказался не там, где был раньше, и как бы сам по себе, не заботясь и не помня об остальных. Кто жаловался на голову, кто на глаза, кто на сердце... Мало-помалу все вернулось на свои места.

Гроза уходила... Из тяжких, доверху разодранных туч хлынула луна и белым огнем разлилась по затопленному двору. Все вышли оглядеться. По наружной лестнице взад и вперед носился Лорд, бешенно лая. Мы пошли за ним... Совсем уже внизу, Платеро, возле сырого и приторного ночного цветка, бедная Анилья, одетая привидением, лежала мертвая, с не погасшим еще фонарем в обугленных молнией пальцах.