Платеро и я. Андалузская элегия

ПИНИТО

Вон тот!.. Дурной!.. Дурей, чем Пинито!..

Я почти позабыл уже, кто такой Пинито. И вот, Платеро, теперь, когда солнце по-осеннему мягко и красный огненный песок на валу скорей слепит, чем обжигает, при криках этого малыша я вдруг увидел, как мы взбираемся по косогору, с вязанками лиловых лоз, к бедному Пинито.

Он возникает в памяти и тут же расплывается. И мне трудно вглядеться. На миг я вижу его, сухого, смуглого, ловкого, со следами красоты в замызганной убогости, но едва пытаюсь высветить его облик, все исчезает, как сон поутру, и я даже не знаю, он ли мне вспоминается... Кажется, это он, почти голый, бежал дождливым утром по Новой улице, сквозь град камней и вопли детворы, и он же, в зимних сумерках, возвращался, свесив голову и то и дело валясь наземь, мимо старого кладбища к ветряку, в дармовую свою пещеру, ночлежку пришлых нищих, среди мусорных куч и дохлых собак.

— ...дурей, чем Пинито!..

Что бы не дал я, Платеро, лишь бы хоть раз, один-единственный, поговорить с Пинито! Бедняга, если верить Макарии, после попойки в доме Козьей Ножки умер на дне крепостного рва, давным-давно, когда я мало еще что понимал, как ты, Платеро. Но был ли он и вправду полоумным? И каким, каким же он был?

Он мертв — и нам не встретиться, а ведь ты, Платеро, уже наслышался от малыша, чья мать наверняка с беднягой зналась, что я глупей Пинито.