Платеро и я. Андалузская элегия

ОГОНЬ В ГОРАХ

Грузный удар колокола. Второй, третий... Пожар!

Сердце сжалось, и, бросив ужинать, мы в суетливом тягостном молчании поднимаемся черной тесниной лестницы.

— За Лусеной! — Это Анилья, уже наверху, кричит в лестничный пролет, пока мы выбираемся в ночь.

Бум! Бум! Бум! На воздухе — какой жадный вздох! — гулкий, твердый звук колокола яснеет и бьет в уши, сжимая обручем сердце.

— Большой, большой... Горит на славу...

Да. На черном сосновом горизонте ясный контур огня кажется замершим. Он как эмаль, черная с киноварью, подобно «Охоте» Пьеро ди Козимо[12], где пламя написано открытым цветом — черным, белым и красным. Зарево то раскаляется докрасна, то розовеет, как молодой месяц... Августовская ночь высока и неподвижна, и кажется, что пламя в ней уже навсегда, как вечиая частица. Падучая звезда, прочертив полиеба, проваливается в синеву над Монашьим ручьем... Я забываюсь наедине с собой...

Голос Платеро внизу, во дворе, пробуждает меня... Все сошли вниз... И, пронизанному предосенним ночным холодком, мне чудится в ознобе, будто мимо проскользнул человек, тот самый, про кого думал я в детстве, что это он поджигает горы,— чем-то схожий с Пепе Ловкачом, местным Оскаром Уайльдом, немолодой уже, смуглый, с курчавой сединой, с мягким женоподобным телом, затянутым в черный жилет и клетчатые шоколадно-белые панталоны, карманы которых набиты длинными гибралтарскими спичками...