В сентябре мы с вечера устраивались на холме за садовой сторожкой, ночь напролет слушая праздничный город из душистого затишья в запахах воды и тубероз. Валяясь на току, пьяный Пиоза, старый сторож с виноградника, лицом к луне часами трубил в раковину.
Затемно вспыхивал фейерверк. Сперва слабые игрушечные выстрелы, потом бесхвостые петарды, которые со вздохом раскрывались, как лучистый глаз, изумленный мгновенным цветом лилового, алого, синего поля, и новые огни, которые свивались, поникая, как нагая девушка вполоборота, как плакучая ива в багряных каплях света. Какие жаркие павлины, какие воздушные купы роз, какие огненные фазаны в тысячезвездном саду!
Платеро при каждой вспышке вздрагивал, синий, лиловый, красный от летучего света, в волнах которого то росла, то съеживалась на холме его тень и мерцали, испуганно глядя на меня, большие черные глаза.
Когда же из далекого моря голосов, как венец всего, в звезды ввинчивалась золотая корона крепости, раскручивая гулкий гром, от которого женщины закрывали глаза и затыкали уши, Платеро сквозь виноградные лозы кидался как одержимый, голося, к невозмутимо темным соснам.