По ту сторону решетки

16. Одиночество

В преддверии рассмотрения ходатайства об избрании в отношении меня меры пресечения в виде заключения под стражу, аппетита не было. Да и спала я паршиво и вместо завтрака, зевая и молча ковыряла ложкой мерзкую, напоминавшую клейстер, серую массу, которая теоретически должна была являться кашей.

— Что, волнуешься? — с пониманием полюбопытствовала Самохина, уплетавшая противную субстанцию за обе щеки.

Тем не менее, именно волнения я как раз и не испытывала. Вместо него внутри царили вялость и уныние. Но, не желая вдаваться в подробности собственных переживаний, кивнула.

— Я тоже волнуюсь. У меня на после обеда назначено. Вот и посмотрим, кому из нас повезет. Должно же хоть кому-нибудь из нас повезти, как думаешь, Ясенева?

— Угу, — вяло отозвалась я, проглотив вместо каши ком в горле, мешающий говорить.

На самом деле, я подозревала, что не повезет никому, настолько была поглощена ощущением безысходности, вины перед Дэном, собственной неполноценности и несправедливости происходящего.

— А если тебя выпустят, ты мне яблок таких еще передашь? И конфет. Кстати, ты кашу не будешь? Можно я доем?

Я молча подвинула ей собственную тарелку и, переодевшись, принялась ждать, когда конвой сопроводит меня в суд. Время тянулось медленно. В голове сонно ворочались печальные мысли, а пасмурная погода давила и заставляла зевать с удвоенной силой.

Тем не менее, я дождалась не совсем того, чего ожидала.

— Ясенева, на выход, к тебе посетитель.

Кто, интересно? Внутри, несмотря на все мысленные блоки, которые я старательно ставила, затеплилась надежда, что это Дэн. Что он пришел, чтобы поговорить со мной, прояснить всё, отчитать меня и привычно сделать всё по-своему. Но это опять оказался Серегин и я не сдержала печального вздоха, вырвавшегося из груди по этому поводу.

— Я тебе копии документов привез для ходатайства о замене заключения под стражу на домашний арест, — хмуро произнес Кирилл, который еще вчера ободряюще мне улыбался, а сегодня смотрел исподлобья, как на врага народа.

Пробормотала:

— Спасибо.

— Знаешь же, что не мне нужно это говорить, — нахмурился следователь.

— Знаю. Как Денис?

— Нормально. Сказал, что принял твой выбор. Хотя лично я считаю это предательством.

— Лично тебя я об этом не спрашивала, Кирь, — мрачно отозвалась я, потому что мне было не важно, что он думает об этом, а то, что думает Дэн я знала и так.

Он винит себя, и добавил моё заявление в копилку собственных обвинений. А может злится. Но пусть лучше так. Пусть лучше злится на меня, чем совсем впадет в отчаяние.

— Не спрашивала. Но я же вижу. Ты знаешь, что он теперь по ночам в комитет приезжает и помогает следователям разбирать дела прошлых лет?

Вот значит, как. Я могла понять, зачем он это делает. Он продолжает копать под Земскова, выполняя данное мне обещание.

— Теперь знаю, — выдавила улыбку я. — Только ты об этом не говори больше никому, ладно?

— Не буду я ничего никому говорить. И тебе тоже не буду, — обиженно ответил Серегин и ушел, а я осталась дожидаться суда.

Настроение после его ухода испортилось еще сильнее. Теперь я знала, что Дэн не придет и не поможет и рассчитывать могла лишь на собственные силы.

Тот факт, что теперь Прокопьев, наверняка, от него отстанет и Лазарев сохранит адвокатский статус и возможность помочь мне в дальнейшем, почему-то успокаивал мало наряду с осознанием того, что Дэн страдает от последствий моих решений и действий точно так же, как страдаю из-за них я.

Вскоре под конвоем меня в компании еще двух подследственных доставили в суд в мрачном кузове автозака. После этой некомфортной во всех отношениях поездки у меня почти час кружилась голова.

А о том, как прошел суд, я вообще предпочла бы забыть, если бы могла.

Прокопьев, чувствующий себя «победителем по жизни», несмотря на сломанный Лазаревым нос, представил мой рассказ о похищении как «версию защиты с целью избежать уголовной ответственности», давя на то, что о моем исчезновении не было заявлено в полицию, а телесные повреждения были зафиксированы лишь при попадании в изолятор.

Потерпевшие Соколов и Резников, умудрившиеся дать показания из больницы, заявили, что я сама пришла в дом на Лазурной и причинила вред им обоим из чувства мести Матвею и теперь оба боятся давления, которое я смогу на них оказать. В суде их интересы представлял ухмыляющийся из-под кустистых черных усов, адвокат Костенко, предоставив мне наконец возможность рассмотреть того, кто написал на меня анонимку в адвокатскую палату.

Сама я, вынужденная наблюдать за происходящим из клетки, растеряла всю уверенность, и не смогла убедить суд в том, что домашний арест станет достаточной мерой пресечения, которая сможет обеспечить все необходимые следствию и суду цели.

В итоге судья, оценив представленные доказательства, ожидаемо избрал заключение под стражу, а я, понуро опустив голову, вернулась в изолятор.

Самохина, всё утро старательно проецировавшая в космос мечты о собственном освобождении, в камере отсутствовала. Видимо мы разминулись и теперь её ожидало то же разочарование, что с утра успела ощутить я сама.

Пообедав, я записала в тетрадке собственные мысли о том, как могла бы все же добиться справедливости по уголовному делу, однако заметки выходили путаными и не приводили к однозначному выводу о моей невиновности или хотя бы о необходимости назначения наказания, не связанного с лишением свободы.

Как ни крути, а даже сам факт похищения, который лишь косвенно доказывал вынужденность моего нахождения в доме на Лазурной, подтвердить было непросто, об остальном и говорить нечего. Мне бы свидетеля. Но где его взять, если все, кто был в этом доме помимо меня — свидетели обвинения?

— Ясенева, на выход, — гаркнула в дверное окошко сотрудница изолятора, заставив меня подскочить от неожиданности. — Опять к тебе посетитель.

Кто на этот раз? Дэн пообещал не приходить, а Серегин обиделся. Оставался всего лишь один посетитель, который мог ко мне явиться, но говорить с которым я не испытывала абсолютно никакого желания.

Действительно. В следственной комнате меня ожидал Прокопьев и его довольное выражение лица с повернутым в сторону носом было прямо пропорционально моему недовольному.

— А чего кислая такая, Ева Сергеевна? — демонстративно удивился он, с удовлетворением глядя, как с меня снимают наручники и запирают в узкой железной клетке. — Я ведь говорил тебе, что от Лазарева не будет толку, и рад, что ты, наконец, это поняла.

Еще один забыл об этикете, с тех пор, как я оказалась в наручниках.

— Зачем явились, Игорь Владимирович? Посплетничать о Лазареве я и без вашего участия с сокамерницей могу.

Он хмыкнул:

— Допросить тебя дополнительно пришел. А избранная тебе сегодня судом мера пресечения — хороший повод растерять дерзость и понять, что сотрудничество со следствием — единственный выход меньше получить.

Он надеялся, что в отсутствии рядом Дэна я изменю показания. Может даже признаю вину. Зря.

— Пришли допросить — допрашивайте, не тратьте ни свое время, ни моё.

— Неужто у тебя здесь его такая нехватка? — злорадно усмехнулся Прокопьев, а видя, что я проигнорировала выпад, продолжил, ради допроса переходя на уважительное обращение:

— Что же, давай начнем. В каких отношениях вы состояли с Матвеем Соколовым?

Скрестила руки на груди. Этот вопрос он уже задавал мне на первом допросе. Неужели считал, что в отсутствии Дэна я отвечу на него иначе?

— Мы встречались в школе и на первом курсе института, потом расстались и с тех пор не состояли ни в каких.

— То есть ранее состояли в романтических? — уточнил следователь. — Он утверждает, что у вас был повод для мести, что вы преследовали его. Масса свидетелей видела вас вместе на воскресном благотворительном вечере «Крыльев».

Ёшкин кодекс! Как Соколов всё в свою сторону повернул. Мне бы научиться так виртуозно врать.

— В таком случае, подождем, пока состояние здоровья позволит Матвею присутствовать на очной ставке, — ответила я хмуро. — Там и разберемся.

— Само собой, — елейно улыбнулся Прокопьев, однако именно его такая улыбка делала смешным и жалким. — А что вы можете рассказать о бейсбольной бите, обнаруженной в ходе осмотра вашей машины?

— Играла ею в бейсбол.

— Правда? А повреждения на ней говорят о другом. Как и отсутствие мяча.

— Мяч потерялся, — со скучающим видом пожала плечами я. — А повреждения, кто знает, откуда они взялись? Я забыла об обстоятельствах.

Прокопьев с демонстративной задумчивостью постучал пальцами по столу:

— Может тогда, когда вы нанесли ею удар по голове Резникова?

— Нанесла, а потом сама себя похитила, оставив биту в машине? — усмехнулась я.

— Не нужно отвечать вопросом на вопрос и устраивать клоунаду. Как вы вообще нашли этот дом? Как продумали свою месть? При чем здесь вообще Резников, если мстили вы Соколову?

Мне со своей стороны клоунадой казался каждый вопрос Прокопьева.

— Никому я не мстила. Я отвечу в последний раз: меня похитили и держали взаперти в доме на Лазурной. Планировали давить с помощью меня на Лазарева, а потом убить. Мне удалось сбежать, но каким образом загорелся дом — понятия не имею. Иных показаний я давать не намерена и на ваши вопросы отвечать отказываюсь.

— Желаете воспользоваться правом, предусмотренным статьей пятьдесят первой Конституции?

— Нет. Пятьдесят первая предусматривает право не свидетельствовать против себя или своих близких, а я просто не желаю разговаривать конкретно с вами.

И действительно, я вдруг отчетливо поняла, что от этих допросов не будет толку. Особенно до тех пор, пока я не определюсь с позицией защиты. А потому и от сомнительного удовольствия общаться с Прокопьевым вполне могу отказаться.

— Дежурный, — громко крикнула я, зная, что через дверь и решетку меня услышат в дежурной части изолятора. — Мы закончили.

Обычно об этом сообщал следователь или адвокат, но и держать подозреваемых в следственной комнате без их на то желания тоже было нельзя. Явившийся для моего сопровождения в камеру сотрудник недоуменно посмотрел на Прокопьева, прожигавшего меня недовольным взглядом.

— Мы закончили, — повторила я с нажимом. — Проводите меня в камеру, пожалуйста.

— Ты об этом пожалеешь, — процедил следователь, с мрачным видом наблюдая за тем, как открывается клетка и меня заковывают в наручники. — Это здесь ты такая смелая и дерзкая, а когда тебя этапируют в СИЗО (прим. Следственный изолятор) станешь гораздо покладистей, тогда и поговорим.

Не стала отвечать, понимая, что это он так сам себя успокаивает и надеясь, что, хотя бы к моменту предъявления обвинения сумею определиться с тактикой и стратегией своих действий. Что смогу побороть растерянность и смятение. Что действительно стану «смелой и дерзкой», перестав быть испуганной и тревожной.

После этого меня вывели во внутренний двор на короткую прогулку, а к моменту моего возвращения в камеру, Самохина уже лежала на своей кровати, отвернувшись к стене и, судя по подрагивающим плечам и всхлипам, не спала.

Я без слов поняла, что ее мечты о скором освобождении тоже не сбылись и вселенная осталась чуждой ко всем отправленным туда проекциям. Успокаивать сокамерницу не было ни сил, ни желания, и я тоже лежала, тупо уставившись в побеленный потолок.

Думала о маме. О том, как она, наверное, переживает и волнуется. И даже будь у меня возможность поговорить с ней, я вряд ли бы ей воспользовалась. Я не сумела бы ни успокоить ее, ни объяснить произошедшее, только зазря разбередила бы душу и себе, и ей.

Думала об Аллочке, с которой так и не успела поговорить. Не узнала о результатах УЗИ. Не спросила, как дела. Не рассказала о собственных злоключениях. Пожалуй, даже короткий разговор с ней действительно помог бы мне немного восстановить утраченное душевное равновесие.

Знала, что заключенные разными способами передают друг другу телефоны и прячут сим-карты, чтобы умудряться держать связь с внешним миром, но я не была уверена, что трехминутный разговор с подругой стоит того, чтобы получать взыскание за нарушение режима.

Но о Дэне я думала чаще и больше, чем об остальных. Переживала за него. Представляла себе, чем он может быть занят. Размышляла о том, сильно ли он зол на меня и сумеет ли простить, когда все закончится? Сможет ли понять, что я поступила точно так же, как поступил он сам, расставшись со мной ради желания защитить?

Собственное сознание издевалось надо мной, подсовывая болезненные мысли о том, что Славина может воспользоваться моментом уязвимости Лазарева и попытаться его вернуть. Оно рисовало картинки того, как я, когда в конце концов выберусь, узнаю о том, что они вместе и я ему уже не нужна.

Помотала головой, отгоняя мысли о том, как счастливая Анфиса, одетая в то самое свадебное платье, которое я не так давно сожгла, стоит рядом с Дэном в городском ЗАГСе и отвечает согласием на вопрос регистратора о желании выйти за Лазарева замуж. Эти почти осязаемые видения вызывали отчетливое желание лезть на стену от бессилия и злости.

Нахождение в изоляции от общества, без возможности узнать о том, что происходит в мире, без телефона и интернета оставило меня наедине с собственными размышлениями. Я крутила мысли в голове то так, то эдак, предавалась счастливым и не очень воспоминаниям, заново переживала и переосмысливала какие-то события. Тоже жила, но будто бы внутри собственной головы, абстрагировавшись от происходящего.

— Это правда, что твой адвокат — это тот самый Лазарев и ты от него отказалась? — спросила Самохина после ужина, проведенного в тягостном молчании.

К вечеру она устала предаваться унынию и к ней постепенно возвращалась привычная жизнерадостность.

— А ты откуда знаешь? — удивилась я, отодвигая от себя почти полную тарелку с безвкусным ужином.

Видимо, в отличие от меня, не имеющей никакой связи с внешним миром, любопытная Аня умудрялась откуда-то узнавать новости.

— Адвокат мой мне сегодня рассказал. Так правда, или нет?

— Правда, — не видя причин отнекиваться, отозвалась я, доставая из сумки еще пару яблок, для себя и для нее.

— Ты сумасшедшая, да?

Не стала спорить, прекрасно понимая причину подобных умозаключений:

— Наверное.

Помыла яблоко и, усевшись на кровать, прислонилась спиной к холодной стене. Ела его маленькими кусочками, прикрыв веки, растягивая удовольствие, чувствуя, как кисло-сладкий сок щиплет губы и оставляет медовое послевкусие во рту.

Прокопьев был прав в том, что вскоре, попав в СИЗО, я лишусь и этих малюсеньких островков комфорта, напоминающих о нормальной жизни. И что со мной тогда станет? В кого я превращусь в итоге? Убьет это меня или сделает сильнее? И сумею ли я когда-нибудь потом стать прежней?

Самой ужасной была мысль о том, что все это — только начало неизвестного и сложного пути, а где его конец и каким он будет — оставалось только догадываться.

Я выкинула огрызок, почистила зубы и улеглась обратно. Время здесь тянулось невыразимо медленно. Иногда казалось, что оно совсем застывает на месте и не двигается. Как если бы песок в песочных часах сыпался по песчинке в час.

За зашитым оргстеклом окном снова зашумел дождь. В камере быстро стало темно и сыро. Но шум капель успокаивал тревогу внутри, превращая в апатию. В конце концов я уснула, однако сон ожидаемого успокоения не принес.

Он вернул меня в неприятные воспоминания о ночи моего побега из дома на Лазурной. Любезно напомнил о пожаре, случившемся по моей вине, которая и без того во сне и наяву постоянно точила мои мысли. Я снова стояла за решеткой в комнате, объятой ярким и горячим пламенем и дымом и смотрела со стороны на саму себя, уходящую прочь.

Горящая мебель во все стороны сыпала искрами, огонь гудел и шипел. А я бессильно трясла прутья, пытаясь сбежать, задыхалась от гари и копоти, разрывавших легкие изнутри и кричала изо всех сил, до хрипоты, надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.

И не поняла, проснулась ли я от собственного крика и плача или от яростного стука Самохиной в дверь:

— Эй, уберите от меня эту сумасшедшую! Я спать спокойно хочу! — недовольно вопила она.

Сама я пыталась прийти в себя, обхватив до сих пор гудящую голову руками, восстанавливая участившееся дыхание, успокаивая сердцебиение.

А через полчаса, вняв настойчивым просьбам Самохиной, дежурный распорядился перевести меня в одиночную камеру.

Послушно перенеся собственные вещи на новое место, я снова улеглась на кровать и уставилась в темноту перед собой. Спать теперь не хотелось. Возвращаться в кошмар было страшно и почти осязаемо больно. Слишком уж он был яркий и жуткий. Теперь я осталась в одиночестве и предпочитала считать, что всё, что ни делается — к лучшему.

Но под утро, когда всё в камере стало серым и зыбким, словно в тумане, все же уснула и, вопреки моим страхам, мне приснился Дэн. Словно вместо жесткой шконки я снова сплю на мягкой кровати с ним рядом. Прижимаюсь к нему спиной и ощущаю, как его мерное и спокойное дыхание щекочет волосы. Вдыхаю полной грудью запах кофе и геля для душа и чувствую тепло ладоней, обнимающих меня во сне.

Видимо, мое сознание решило, что без этого краткого мига счастья, пусть и иллюзорного, я действительно перешагну грань безумия слишком быстро.

Потому что после пробуждения и завтрака мне стало известно, что сегодня меня собираются этапировать в СИЗО.