Под ризой епископа

В ГОСТЯХ

Егор Григорьевич Сидоров жил на Горском хуторе, недалеко от мельницы, в большом пятистенном доме с резными наличниками.

Пойменные луга серебрились росой, пахло разнотравьем. Рано утром, миновав плотину и поднявшись на взгорок, к дому, Ковалев привязал коня к железному кольцу на сосновом столбе ворот, постучался. По блоку, гремя цепью, заливаясь лаем, из глубины двора к воротам подкатилась огромная лохматая собака. Хозяева открывать не спешили. Ковалев повторил стук, в ответ еще громче залаял пес. Из дома по-прежнему никто не выходил. Димитрий зашел в палисадник и постучал по стеклу окна. Во дворе кто-то цыкнул на собаку.

— Чего надо?

— Из ГПУ, — ответил Ковалев.

Тотчас звякнула щеколда, в калитке показалась заспанная и давно небритая физиономия мельника.

— А, товарищ уполномоченный! — от Сидорова несло сивушным перегаром.

— Дело есть, гражданин Сидоров, — тихо сказал Ковалев.

От его спокойного голоса волнение мельника улеглось.

— Милости просим, — настежь отворил он калитку и посторонился. — В моем доме завсегда рады гостям, проходи, проходи, гражданин-товарищ.

По тесовому настилу они прошли к высокому крыльцу и поднялись в избу.

— Присаживайся, — хозяин поставил полумягкий стул возле стола, а сам поспешил за перегородку, откуда вышел с двумя гранеными стаканами. — Марфа! — зычно крикнул он в горницу. — Приготовь на стол, да из подполья принеси, што покрепче.

Хозяйка без единого слова прошла в сенцы. Вскоре на расшитой скатерти появилась холодная курятина, соленые огурцы, капуста и четверть самогона. Сидоров наполнил стаканы.

— Первач, — он ногтем постучал по бутыли и гордо добавил: — Для особо уважаемых гостей держу про запас. Только таковых-то, прямо скажу, не прибивалось к нашему шалашу.

Ковалев в это время рылся в своем планшете.

— Ежели, гражданин начальник, — продолжал мельник, — ты по какому ни то делу, то у меня закон один для всех — сначала подкрепиться, потом и разговор идет проворнее. Все однако расскажу что могу. А пока мне подлечиться малость надо: башка трещит, спасу нет. Ну, давай выпьем по одной-то. Будем здоровы! — и он степенно опрокинул стакан и удовлетворительно крякнул. — Всяк выпьет, да не всяк крякнет. Хороша! Да ты, я вижу, даже не пригубил. Обижаешь.

— Не пьющий я, Егор Григорьевич.

— Не поверю, — признался Сидоров, — ей богу, не поверю, хоть клянись. Не пьют только те, кому не подают да у кого денег нет. А мы, слава богу, пока живем, душу не морим. Ну, уважь, гражданин начальник, выпей, — настаивал он. — В теперешние-то времена все хлещут почем зря. Я скажу так: пусть пьют по-людски, у кого ум не пропит. А вот, к примеру, сосед у меня квелый, во рту ни единого зуба, хозяйство — ни кола ни двора, так он последний грош отдаст за выпивку. А почему? Жрать-то, говорит, мне все одно нечем, потому как зубов нет, а самогон жевать не надо.

Ковалев понял: хозяин не отстанет, взял стакан, чокнулся и чуть-чуть пригубил.

— Сильный же ты мужик! Как тебя хушь кличут-то?

— Димитрий.

— А по батюшке?

— Молод еще, рано по батюшке величать.

— Одобряю таких, давай пять! Ты мне навроде как сынок.

Ковалев, наблюдая за Сидоровым, понял, что в самом деле повел себя правильно, расположил к себе хозяина.

— Нешто я не понимаю, какая должность чего от человека требует. Тебя, к примеру, твоя должность не отпускает ни в день, ни в ночь, все работаешь и работаешь. Отдохнул бы у меня денька два. Живу в достатке, все есть, окромя птичьего молока.

— Спасибо, Егор Григорьевич, но не могу. Дельце есть у меня к вам, — не стал дослушивать Ковалев хозяина.

— Сказано ведь: чем могу — помогу.

— С Кожевиным Куприяном давно дружите?

— Дружил да забыл.

— Что так?

— Э-э, тут, брат, дело хитрое, — Сидоров подмигнул и поднял указательный палец. — Мельница-то моя на три колхоза. Все мое начальство — сельский Совет, он и легурирует все дела, доверяет мне — и все тут. А этот гусь сует нос куда не следует. Помол ему давай первому, а гарнец с него брать — и не моги. Пьяный как заявится, за грудки хватает: ставь ему кумышку, хушь из колена выломи. Не дашь — драться лезет. Фулиган и нахал, больше о нем ничего доброго не скажешь.

— Действительно, я слыхал уже, драчлив он свыше всяких мер, — подхватил Ковалев, — с самим председателем Романовым, говорят, когда-то подрался.

— И это было. Неужто я дожил до седых волос да врать буду, — уверял Сидоров. — Романов ему не поддался, а драка была. Ты хочешь от меня узнать, из-за чего она произошла, кто зачинщик?

— Не совсем. Мне уже многие рассказывали про это. А вы вот лучше бы мне про другое поведали: кто с ним в тот день на мельницу-то приезжал?

— С Кожевиным, что ли? Такой узкоглазый, на татарина похожий?

— Вот-вот.

— Так то Митька Крюков с Юрков. Он там в староверской церкви псаломщиком служит. Как драка-то завязалась, так Митька отвязал коня, вскочил в розвальни — и был таков. Трусоват, знать-то, не шибко любит али боится таких спектаклев. Али не знаете? С виду тихоня, а хитер, ровно лиса. С Кожевиным-то они давно не разлей вода, задушевные дружки. Все о чем-то шепчутся, промеж себя судачат, других сторонятся. Пес да и с вами, думаю, толкуйте, сколь хотите, а я и без вас не пропаду. Частенько они ко мне наезживали. А вот после той драки — все, шабаш! Отшил пакостников. Мне с ними не детей крестить.

Ковалев обвел взглядом просторную избу. Это не ускользнуло от Сидорова.

— Ежели ты завидуешь, что у меня дом на двоих-то со старухой великоват, то признаюсь тебе, — дело прошлое, — сполна я отсидел за эти вот, будь они неладны, бревнышки. И вот ведь ерунда какая приключилась: выписал меньше, вывез же побольше. Навроде бы што тут такого: лесу не убудет, а однако приписали статью того кодекса. Так что не завидуй, дорого мне дом-то обошелся. Да кабы не денежки, всыпали бы мне лет с десяток, а так я три отсидел — и квиты. Не нами это придумано. Нонче тот мудрен, у кого карман ядрен. Были бы деньги, за них все сделать можно, стало быть.

Сидоров, выпивший за разговором еще стакан, заметно начал хмелеть. Он положил кулаки на стол, склонил на них лохматую, давно не чесанную голову и затянул:

К нему подошла хозяйка, тучная, проворная женщина, толкнула в бок.

— Опять набрался никак? Гость-то сидит, ни в одном глазу, а он ровно бык опоенный уж замычал.

Сидоров поднял голову, встрепенулся.

— Кыш отседова, у нас идет мужичий разговор, не мешай, — он перевел взгляд замутненных глаз на Ковалева. — Смотрю я на тебя и сам про себя думаю: почему же гражданин-товарищ не стал угощаться? Да потому, дурья башка, что он кое-што выпытывать пришел, а не самогон жрать да исповедь слушать. Понял? — он постучал по своей отяжелевшей голове, клонившейся то к одному, то к другому плечу, и продолжал: — М-мда, правильно говорят старые люди, што от сумы да от тюрьмы не отрекайся. В нашем деле, сам знаешь, не заметишь, на чем и споткнешься. Попробуй-ка влезь в мою шкуру. Жизнь человека, она завсегда на волоске висит. Одно утешение: чем раньше посадят, тем раньше выпустят. Опять же смешной ты какой-то, гражданин-товарищ. Пришел на мельницу, а расспрашиваешь не о работе мельницы и не о сборах за помол, а о какой-то драке. На кой ляд она далась тебе? Все уполномоченные пытали меня о том, как работает мельница, не лишнего ль беру с помольцев гарнцевый сбор[28] и всякое такое протчее. Намедни только копаться перестали. Да шиш, ничего не выкопали. Хотели меня под раскулачивание подвести, а я взял да передал мельницу-то для колхозов. Шалишь, брат, ты Сидорова за целковый не купишь. Так што говори прямо, што тебе от меня надобно?

Ковалев почти не вникал в бормотание захмелевшего хозяина. Значит, узкоглазый служит в Юркинской церкви! Теперь бы как-то о кнуте уточнить и о том, по какой нужде он к бабке Аксинье наведывался. Спросить так, чтобы это было естественно и не насторожило. В этот момент хозяин поднялся из-за стола и прошел для чего-то на кухню. Воспользовавшись этим, Ковалев вылил самогон из своего стакана в большой горшок с фикусом и наполнил его водой из ковша, стоявшего на столе. Из-за перегородки вернулся Сидоров.

— Маешься ты, гражданин-товарищ Димитрий, со своим-то стаканом.

— Так давай выпьем, Егор Григорьевич, — предложил Ковалев. — Эх, где наша не пропадала!

Сидоров недоуменно уставился на уполномоченного, а тот в два глотка осушил стакан.

— Вот это ловко! — обрадовался хозяин. — Марфа! Ососка[29] на стол! Шевелись, да побыстрей! Ползаешь, ровно черепаха. Пировать, так пировать!

— Часом, Егор Григорьевич, не помните ли, какое обычно зерно у вас молола бабка Аксинья рожь или пшеницу? — не прямо, начал Ковалев.

— Из Костряков которая?

— Да.

— Во когда ты о помоле-то заговорил! С этого и надо было начинать. Што, пожаловалась, што ли, богомолка?

— Да нет, что вы! Для другого мне интереса это хочется знать. Живет старуха одна-одинешенька, а чем, спрашивается, живет? Уж не святым ли духом?

— Да ты, Димитрий, за нее не изволь беспокоиться, — перешел на шепот Сидоров, чтоб не услышала хозяйка. — Она в храме служит, не нашему брату чета, счастливая, что калач в меду, на мельницу почитай вовсе не ездит. Ничем, никакими трудами себя не утруждает, к нам ее не приравняешь. У нас, у мужиков-то, хлопот полон рот, а для нее — вот те, пожалуйста, все готовое. Я был однако разок у нее: Кожевин приказал муки отвезти. Опять же приезжал сюда с Митькой Крюковым. Пока, говорит, мы тут переговорим о том, о сем, ты сгоняй к старухе на Митькином коне, отвези в счет колхоза пару мешков пшеничной мучицы. Как-никак у нее сын Романова проживает, колхоз ему помогать должен. Ну, погрузил я муку, отвез, да и всего делов.

— А в санях кнута не было?.

— Да на што он тебе сдался?

— Да так, из любопытства.

— Ну уж и сказал ты, гражданин-товарищ, курам на смех. — Сидоров насторожился. — До всех тонкостей добираешься… А по мне хоть как думай, только муку я не украл. Если она и была ворованная, то украл ее Кожевин, и никто другой. Мне от этого ни жарко, ни холодно, понял? Так что пытай его, а от меня с этим отстань.

— Да я и не пытаю, — стал успокаивать Ковалев. — И Кожевин муку не крал, он же сказал, что это для сына Романова. А о кнуте спросил потому, что сам утерял ременный, верховой, отдавать его надо.

— Этого еще не хватало, — хозяин как будто немного начал трезветь. — Да нешто с чужим кнутом я стану, в тарантасе разъезжать, к тому же он верховой, короткий, что твоя нагайка. А этот с длинным кривым чернем[30], до самой лошадиной морды доставал.

Из кухни выкатилась хозяйка и поставила на стол противень с жареными кусками молодой свинины.

— Вот это ты молодец, Марфа! Ты послушай, — сказал Сидоров, указывая ей на Ковалева, — видно, он по молодости своей вначале стеснялся пить первача-то, а сейчас мы с ним хватанули по полному. А ну-ка быстро сюда тертого хрену. Оно с ососком-то, знаешь как, пальчики оближешь. Ты, уполномоченный, поди-ко, давно такого не едал?

Ковалев в самом деле проглотил слюну от распространившегося по всему дому запаха. Сколько ни вспоминал, так и не вспомнил, ел ли он в своей жизни ососковую жареху. А хозяин, притянув Марфу к себе за конец платка, шептал ей: «Митя-то в сынки нам годится. Работает важным человеком. Неси бутылку, что почище, да побыстрей». Ковалев встал, расправил гимнастерку. Хозяин удивленно уставился, на него.

— Што это с тобой?

— Ехать надо, — решительно ответил Ковалев. — Служба есть служба. Спасибо за теплый прием, Егор Григорьевич.

— Помилуй бог, куда ты от такого стола? Отдохни у меня!

— Рад бы, да надо делами заниматься. Спасибо за беседу, за угощение. Больше не могу оставаться.

— Ты и впрямь ровно на фабрику, к первому гудку торопишься. — Сидоров тоже встал и, тщательно выговаривая, сожалел: — Ну дак што ж, неволить не смею.

В это время Марфа принесла бутылку, покрытую толстым слоем пыли.

— А вот и она, голубушка, — обрадовался хозяин. — А ну, давай на посошок, как на Руси повелось.

Марфа принесла к порогу два стакана, уже наполненные до краев. Ковалев подержал свой в руках, стукнул им о стакан Сидорова. Тот сразу же осушил его, а Ковалев передал свой стакан хозяйке, еще раз поблагодарил за угощение и протянул руку для прощания. Стенные часы с кукушкой отсчитали двенадцать ударов. Ковалев открыл дверь и шагнул через порог. Во дворе бегал не привязанный пес.

— Марфа, а Марфа! — закричал Сидоров. — Кыш во двор! Сколько раз тебе говорить, что это свой человек. Ну, быстро, привяжи кобеля… Да я тебя провожу, сынок, — расчувствовался он, глаза его неподдельно повлажнели. — Как приятно с таким-то поговорить. А другие как с цепи сорвутся: «А ну, показывай, где краденый хлеб схоронил!» На горло берут.

— До свиданья! — Ковалев спустился с крыльца.

— Прощай, сынок, прощай. Заезжай хушь днем, хушь ночью, ничего для тебя не пожалею. Жаль вот, что не успели спеть мою любимую-то до конца. Ну, не беда, в другой раз.

Ворота закрылись, звякнула тяжелая щеколда. Ковалев отвязал застоявшегося Воронка. А по ту сторону ворот Сидоров распевал: