Под ризой епископа

ДЬЯКОН ИДЕТ НА СВЯЗЬ

В округе ходили слухи о прозорливце Филиппушке, исцеляющем любые недуги и предсказывающем судьбу. Никто не помнил, как этот предсказатель появился в этих местах, когда вырыл нору неподалеку от Горской мельницы и поселился в ней жить. Человек, как крот, жил в земляной норе! — это ошеломляло. Одни называли его чудаком, другие — полудурком, а верующие молились за него, за его страдания во славу истинно православной церкви. Его стали называть святым Филиппом. К новоявленному святому с разных сторон шли страждущие и ищущие утешения. Был наслышан о нем и Егор Ложкин. Слыхать-то слыхал, а вот встречаться не приходилось.

В тот день дьякон вознамерился навестить святого Филиппа, но отнюдь не из одного любопытства, а по строгому велению самого Синезия, озабоченного тем, что от святого отшельника давно не стало поступать ни плохих, ни хороших вестей.

— Сходи к нему, справься о здравии, подбодри мученика. Мол, господь бог требует жертв и готов щедро одарить за заслуги перед церковью истинно православной. Да заодно передашь ему, — Синезий протянул дьякону тяжелый кошель. — Он это уже заслужил.

Денек выдался погожий, на небе — ни облачка. Миновав поле, Ложкин, то и дело вытирая пот с лица, вошел в рощу, наполненную щебетом птиц. Здесь, в прохладной тени, он отвлекся от всех мирских забот, шел не спеша. Вскоре открылся широкий луг, чуть подальше показалась мельница. Там, за нею на взгорке, должно быть убежище страстотерпца. Было тихо, и лишь на ровной глади заросшего камышом и осокой пруда лениво переговаривались утки. Ложкин прошел по плотине, поднялся в гору, осмотрелся, затем повернул направо. Вскоре он вышел на одинокую тропку. Еще несколько десятков шагов — и тропа привела в заброшенный карьер, где когда-то миряне брали глину для печей. Стежка неожиданно обрывалась у небольшого холма, в нем зияло круглое отверстие. Ложкин в нерешительности потоптался на месте и хотел было подать голос обитателю, как вдруг позади услышал чьи-то шаги. Встреча с людьми, а тем более здесь у самого убежища, как наказывал Синезий, да Ложкин и сам понимал это, была крайне нежелательна. Он, поджав и без того тощий живот, низко пригнувшись, влез в убежище. Два локтя шириной и такой же высоты, оно еле вмещало сухонькое тело дьякона. Он едва удерживался от кашля: спертый земляной дух щекотал в горле. Хотел было повернуть назад, но неожиданно услышал знакомый голос.

— Филиппушка, здравствуй! Анна я, певчая из Михайловского собора, слышь? Узнал аль нет?

Ложкин затаился, лихорадочно соображая, как ему поступить. Отозваться? В таком разе эта громкоголосая дура может спросить о чем-то таком, на что он сразу и ответить не сумеет. Смолчать? Тогда певчая богомолка заглянет в нору, чтоб убедиться, в ней ли святой, и, конечно, узнает Ложкина. Тогда уж наверняка опростоволосишься. И он принял отчаянное решение.

— Узнал, узнал. Здравствуй, — могильным голосом откликнулся он.

— Что-то ты охрип никак? Аль занедужил опять?

— Нездоровится, — обрадовался Ложкин удачному обороту дела.

— Ну ин ладно, не вылазь ужо. Передай вот владыке, — Анна швырнула в нору вчетверо сложенный клочок бумаги, — Прощай, не велено у тебя задерживаться, прощай, великомученик наш!

Ложкин услышал удаляющиеся шаги Анны, и когда все стихло, поспешно вылез наверх. На свету резало глаза, кружило голову. Филипп, должно быть, ушел в деревню или на мельницу за хлебом. Только успел это подумать Ложкин, как вдруг снова заслышал шаги, на этот раз с другой стороны. Обернулся и увидел сгорбившегося косматого человека. Безразлично глядя на Ложкина угрюмыми глазами, тот еще сильнее согнулся, опершись на посох.

— С чем пожаловал, добрый человек? — равнодушно спросил пришедший.

Ложкин уже не сомневался, кто перед ним, и тут же сказал, от кого и зачем он пожаловал сюда. Прозорливец отнесся к нему с недоверием, словно ждал более убедительных объяснений. Тогда Ложкин пошарил за пазухой, извлек из кошеля горсть серебра и высыпал монеты на грязную ладонь Филиппа.

— От Синезия.

Но и это не убедило Филиппа. И только когда дьякон достал весь кошель, глаза Филиппа оживились.

— Значит, надобен я вдадыке-то, коли он не забывает меня своей милостию.

— Это все тебе! — сказал Ложкин и передал кошель. — Владыка послал меня о здравии твоем справиться.

— Ведомо, ведомо, — Филипп схватил кошель, ловко скользнул в свое убежище.

Ложкину пришлось ждать довольно долго, пока наконец Филипп высунул голову из норы. Он нудно стал выспрашивать дьякона о житье-бытье, о делах церковных. Подобревший от щедрого дара отшельник понемногу разговорился.

— Скоро в Юрках артель кончается, — предсказал он.

— С чего это? — ошеломленный, спросил дьякон.

— Богу угодно. Вот, к примеру, на прошлой неделе в престольный праздник в церкви свечи сами возгорелись перед ликом богородицы. Верующим пояснили: божия мать гневается на теперешние порядки и на большевистские колхозы.

— Прямо-таки сами? Как так?

— Уметь надо, — погордился Филипп. Средство есть такое: помочишь им свечку, а она, глядишь, через час сама загорится. Чем не чудо господнее? Цельная толпа у церкви собралась. Прихожане стали покидать бесовские артели. Вот и доложи об этом владыке, пусть не беспокоится за нас — мы свое дело делаем. Понял ли?

Ложкин поспешил попрощаться с Филиппом. Записка, переданная певчей из Михайловского собора, через карман будто жгла дьякона. Что в ней написано?