Под ризой епископа

ПОГРОМ

Жизнь села для Ковалева была словно речка, ушедшая под землю. На улицах ни души. Люди чуждались не только его, но и друг друга, прятались в избах за занавесками, лишь изредка выглядывая из своих убежищ. По селу как пауки ползли разные слухи. Одни — о скором роспуске образовавшегося колхоза, другие — с угрозами колхозным активистам, третьи — пожалуй, самые зловещие — о скорой кончине света. Слухи паутиной опутывали людей, вселяя в них неуверенность и страх перед завтрашним днем. Молчаливо, с затаенной подозрительностью встретили селяне уполномоченного. С кем бы он ни заговаривал о пропавшем председателе, только пожимали плечами: спрашивай, мол, кого угодно, но не нас. Случайно собравшиеся мужики сразу замолкали при виде приближающегося Ковалева. О женщинах и говорить нечего: те при встречах опускали глаза, прикрывали кончиками шалей и полушалков рот: знай, мол, что не пророним ни худого, ни доброго слова. Ковалев досадовал, странно: на селе более ста домов, а откровенно поговорить не с кем. Не найти человека, который бы хоть немного раскрылся по-настоящему. С первым, с кем познакомился он немного ближе, чем со всеми остальными после Ефросиньи Шубиной, был секретарь комсомольской ячейки Иван Назаров. Да и тот толком не мог объяснить, почему с недавнего времени односельчане стали такими замкнутыми.

Во второй день приезда в бывшем кулацком доме, где размещалась колхозная контора, Ковалеву удалось собрать комсомольцев. Они несмело переступали порог, вполголоса здоровались и занимали места на скамейках. Среди них выделялся высокий, под стать Ковалеву, Николай Широбоков. Он уселся на заднюю скамью и глядел оттуда, приоткрыв рот и стараясь не пропустить ни одного слова приезжего. Ковалев начал издалека: сначала расспросил о житье-бытье молодежи, потом — о комсомольских делах. С радостью стал замечать, как постепенно отчужденность между ним и парнями исчезала. Когда же он перевел разговор на главную тему — что могло произойти с Романовым, собравшиеся вдруг снова притихли, затем, ерзая на лавках, стали переговариваться вполголоса по-удмуртски.

Иван Назаров был у комсомольцев старшим не только по положению, но и по возрасту. Он уже довольно зрело оценивал события и факты, Хорошо понимая, как трудно Романову — единственному коммунисту на селе — вести артельное хозяйство, он всеми силами старался помочь ему: поднимал комсомольцев на дела, и те всегда показывали пример в работе в горячую пору сенокоса и особенно в страду; выпускал стенгазету, вел агитработу. Но в сложном круговороте больших и малых дел, творившихся в селе, секретарь комячейки порою заходил в тупик. Вот тогда он шел за советом к Романову, и тот, выкраивая время, часто беседовал с ним и толково разъяснял текущий момент. По совету Романова комсомольцы за перегородкой конторы в небольшой комнатушке открыли избу-читальню. По его подсказке они не упускали из виду амбары, зерном из которых был еще кое-кто не прочь поживиться; следили за тем, как содержится обобществленный скот. Дел у комсомольцев было много, а жизнь подбрасывала все новые и новые.

— Счастливые вы, — сказал как-то Романов комсомольцам, — все у вас впереди. Вот покончим с кулаками — заживем зажиточной радостной жизнью. Будет у вас и клуб, и музыка в нем, и кино, и спектакли.

Глубоко запали эти слова председателя в сердце комсомольского вожака. А вот не стало его, и Назаров почувствовал, что потерял надежную опору в жизни. Все покатилось куда-то вниз, началась неразбериха, не с кем стало посоветоваться, поговорить откровенно по многим мучившим его вопросам. Сейчас, сидя перед молодым уполномоченным, Назаров понял, как давно ему не хватало именно такой встречи, такого вот разговора. Ковалев произвел на него впечатление особенного человека. Надо же: молодой парень, всего на несколько лет старше Ивана, а разбирается в политике не хуже самого Романова. Говорит просто и доверительно, как со взрослыми, и по тому, как слушали его комсомольцы, когда он убежденно доказывал необходимость выявить настоящую причину исчезновения председателя колхоза, Назаров все больше и больше проникался к нему доверием.

Расходились поздно. Керосин в лампе догорал. Первым с места поднялся Николай Широбоков. Он выходил неуклюже и в потемках наступил кому-то на ногу.

— У, пожарная каланча, — расслышал Ковалев почти детский голос.

Послышался смех.

— Это кто же там каланча, Широбоков, что ли? — спросил он. — Ничего, Коля, я ведь тоже каланча, да, пожалуй, еще подлиннее тебя. Нам с тобой сверху-то виднее.

Настроение у ребят было хорошее, они медлили идти по домам. В тот вечер Ковалев узнал немало нового.

…Случилось это за несколько месяцев до того, как исчез Романов. В артели «Красный Октябрь» нельзя сказать что все шло гладко. Однако хозяйство выправлялось и даже после неурожайного года не распалось. Вовремя обработаны земли, заготовлены корма. Одним словом, артельцы были уверены, что вместе трудиться им сподручнее, только бы кулаки не мешали. На собраниях открыто называли фамилии единоличников, подлежащих обложению повышенными налогами. Несколько хозяйств было раскулачено. По поручению райкома ВКП(б) Федор Романов возглавил комиссию по коллективизации и решительно вел курс на изъятие излишков зерна, сельскохозяйственного инвентаря у богатых. Народ дружно выходил на работы, любое дело решалось сообща, все казалось по плечу объединившимся в колхозную артель. Успехи радовали бедняков, но вызывали ярую злобу у тех, кто лишался лучшей земли, мельниц, шерстобиток, крупорушек, сеялок, а главное, наемной рабочей силы.

Беда подкатилась исподволь. Все стало выявляться на собрании, куда сошлось почти все село. На повестке дня стоял вопрос о контрактации излишков семенного зерна для осеннего засева колхозного поля. Романов убеждал, что такая мера вызвана тем, что колхоз еще не имеет своих запасов, и попросил присутствующих высказать свое мнение, но зал напряженно молчал. Наконец с задних рядов, где сидела кучка единоличников, кулаков и подкулачников, послышался недовольный ропот, и к столу, пробивая дорогу локтями, протиснулся единоличник-твердообложенец Глебов.

— То, что сказал здесь председатель, — начал он возбужденно, — ведомо давно. Двенадцать годов, слава те господи, живем при Советах. Власть эта, конешно, праведная, а вот пошто же берут с крестьянина последнее, пошто до зернышка выметают из сусеков? Есть али нет — все одно отдай. И опять же, где обещанные промтовары? Ну, ответьте, где соль, мыло, спички, мануфактура там разная, где, спрашиваю? Нету! Одна болтовня есть. У городских-то губа не дура, что получше да показистей — себе, а крестьянин опять ходи в опорках[16]. Так я говорю?

— Правильно! — послышалось сзади. — Шпарь, Глебов, дальше!

Зал загудел. Глебов хитро посматривал на президиум, довольный поддержкой, продолжал:

— Оно, конешно, надо бы засеять поле, земля, она не любит пустоты. А где ж его, зерно-то, взять?

— У тебя в амбаре, — послышалось из зала, — там оно у тебя ворохами лежит, еще третьегоднешнее, инда в сусеки не вмещается. Сидишь как… ни себе, ни людям.

— Так я бы и не прочь отсыпать вам несколько пудов, однако свершись эдакое, от вас возврату не увидишь. Забудете. Так ведь, граждане артельники? — уверенно говорил он.

В ответ раздались голоса с первых рядов:

— Еще чего — возврата захотел! Для общего-то дела и пожертвовать считай за счастье. Не нашим ли горбом оно нажито? Чьим потом пахнет это твое зерно?

— Гони его с собрания!

— А вот в таком разе у нас совсем нет зерна, а коли и есть, то не про вашу честь, — отрезал Глебов, но его голос затерялся в общем гуле. В руках председателя надрывно звучал школьный звонок.

— Тихо!

— Ты, гражданин председатель, не названивай. Нынче звонарей-то с колокольни долой!

— Зерно мы силой не отбираем, — Романов вышел из-за стола, когда гудевший, как пчелиный улей, зал немного притих. — Мы с вами заключаем договор, а когда соберем урожай, вернем долг сполна. Ведь сейчас оно, это зерно, лежит у вас мертвым капиталом. Подумайте об этом.

— Этот капитал всегда живой и всегда в цене, а вот контракт, он заведомо мертвая бумажка, — стоял на своем Глебов. — Ежели отдадите в двойном размере, то можно еще подумать.

— Вона как заговорил — в двойном! — раздалось из зала. — Прошли те времена, когда ты нас обдирал!

— В таком разе — кукиш вам, не семена! Ни фунта! — послышалось с задних мест.

— Правильно! И скот свой надо разобрать по домам, — призывал кто-то из подкулачников, — Не артельцы вы, а голодранцы, ишо как порядочные за хозяйство беретесь. Только в нашем селе и нашлись дураки, вона в Уроме и по сей день живут, как жили.

Не переставая выкрикивать угрозы членам правления и Романову, стали покидать зал те, кому разговор пришелся не по нутру, кого касалась прежде всего контрактация.

— Тихо! Надо кончать базар! — поднялся пожилой середняк артельщик Прохоров. — А ну вас к лешему, решайте на правлении, а мы согласные. И нечего кулачье уговаривать. — Он тоже направился к выходу. За ним потянулись и остальные. В конторе остались только члены правления.

— Ну, что будем решать? — обратился к правленцам Романов.

Наступило молчание. Никому не хотелось выступать первым. Тягостную тишину нарушил Кожевин:

— Нутром чую, напрасно все это заварили. Поразмыслите-кось, что вокруг творится. Вот-вот колхозное дело совсем застопорится, а попросту — развалятся артели. Крестьяне режут скот поголовно. В Петровках-то, слыхали: правленцы ходили по дворам, зерно собирали, вот и спровадили их на тот свет. — Кожевин хотел еще что-то добавить, но Романов прервал:.

— Ты нас не пугай! На чью мельницу воду льешь? Землю свою мы должны засеять!

Высказались все, но мнения разделились. Романова поддержало меньшинство. Ему стало ясно, что в правлении оказались неустойчивые люди, поддавшиеся кулацкой агитации.

Разошлись, ни о чем не договорившись.

— Потолкуем завтра, утро вечера мудренее, — скрепя сердце согласился Романов с чьим-то предложением. Он не предполагал, что не всем сидящим в конторе суждено было дожить до завтрашнего дня. Усталый, с разболевшейся головой вернулся он домой. Романов не успел прилечь, как услышал топот под окном, громкий возбужденный говор, выкрики. Он открыл окно и увидел: толпа колхозников валом валила в направлении скотного двора.

— Эй, председатель, пошли скот делить! — крикнул кто-то. — А то, смотри, тебе ничего не достанется!

На ходу одеваясь, он сунул в карман револьвер и побежал вдогонку за толпой. На скотном дворе запоры были взломаны, ругаясь, люди выводили неспокойных коров и отчаянно блеявших овец.

— Стойте! Что вы делаете? — закричал Романов. Он взглядом выхватил из толпы Кожевина, ринулся к нему, схватил за грудки: — И ты!? Бригадир!

— Поздно хватился! — отрезал тот и рванулся от председателя.

Видя, что дело приняло крутой оборот, Романов побежал к конторе в надежде дозвониться до уезда. У правления стояло несколько человек.

— Ну, как, председатель, сам отдашь ключи от амбаров или опять же замки ломать будем? — на пути его встал кулак Плотников.

— Ключи не получите и замков ломать не дам. — Романов выхватил из кармана револьвер. — Зерна не получите ни горсти, — с ледяным спокойствием произнес он.

— Вона ты как, однако, — Плотников протянул ему газету: — Накося, прочитай. А пушку-то спрячь, непужливые, — он с пренебрежением передернул плечами. — Пройдем-ка лучше в избу, почитай нам вслух газетку-то.

«Головокружение от успехов», — увидел Романов набранный крупным шрифтом заголовок, но еще не понял, что к чему, и не двинулся с места.

— А ты все прочитай, умным человеком писано, — спокойно посоветовал Плотников.

Романов взял газету и при свете услужливо поднесенного фонаря «летучая мышь» стал читать: «К вопросам колхозного движения…» — Он глазами пробежал всю статью до конца и недоуменно опустил газету.

— Уразумел? — насмешливо проговорил Плотников. — Так что давай ключи.

В это время в конце улицы раздалось несколько выстрелов. Кто-то, пробегая мимо, истошно прокричал: «Пожар!!!»

Романов бросился в сторону пожара: горел его дом. Устинья и Вася выскочили, в чем были, спасти домашний скудный скарб было уже невозможно.

К утру амбары оказались разграбленными, весь обобществленный скот разогнан по домам. Во многих дворах резали коров, овец и даже лошадей.

К вечеру из района приехал милиционер. Некоторые раскаивались, что поддались на чьи-то уговоры, другие ехидно посмеивались над вернувшимися в колхоз и в открытую предупреждали: мол, недолго протянете в своем сообществе голодранцев; многие же из тех, что поживились артельным добром, боялись честно признаться в этом и ждали разоблачения. По закоулкам села шли суды да пересуды. Милиционер допытывался, с чего и с кого все началось, но никто не выдал главарей погрома…

Ковалеву порой казалось, что он взялся за непосильное дело; он отчаивался, но рассказы Шубиной и комсомольцев вселили в него надежду. Как никак, а дело сдвинулось с мертвой точки. По тому, с каким жаром комсомольцы говорили о жизни села, Ковалев понял, что их многое волнует. А раз так, значит, они будут верными помощниками; отыщутся и другие прямые и косвенные свидетели, которые помогут установить факты. Придется по крупицам собирать показания, которые в конце концов приведут к раскрытию дела.