Под ризой епископа

ЗАВТРА БУДЕТ ПОЗДНО

Над городом с крупным градом прошла гроза. И сразу похолодало. Близился вечер. Ковалев собрался уходить в общежитие. Проходя мимо комнаты дежурного по ОГПУ, услышал:

— Товарищ уполномоченный, вас здесь ждут.

У двери проходной стоял Ложкин. Вид у него был крайне усталый, глаза воспалены.

— Вот пришел, очень надо, — тихим голосом сказал дьякон. Дождевая вода капала с промокшего пальто на цементный пол.

Ковалев пригласил Ложкина в свой кабинет, помог снять пальто и стал ждать, когда тот отдышится от долгого подъема по лестнице. Дьякон молча снял ботинок со своей левой ноги, вытащил из-под стельки воглую[39] бумажку.

— Вот возьмите. Хотел занести завтра, а как глянул — написано по-мудреному, не спится да и только. Душа мается, думаю: вдруг что-то спешное, а я утром приеду к шапочному разбору.

Ковалев развернул бумажку, но сразу ничего не мог в ней понять. На отсыревшем листке была много цифр и разрозненных букв. Значит, зашифровано. Он достал из сейфа тетрадь с шифрами, изъятыми у Полякова, положил ее рядом с текстом и, глядя то на один, то на другой лист, побежал по строкам.

«Конфиденциально. От обители святого великомученика и целителя Пантелеймона. К борьбе, к восстанию против сатанинской власти готовы. Создаем группы бродячих агитаторов. В замаскированных складах-землянках в лесах около Воскресенска имеем более ста пятидесяти стволов и пять тысяч патронов. Ждем сигнала. Будьте уверены, устроим настоящую варфоломеевскую ночь. Просим подтвердить первое указание о вооруженном выступлении в заговенье».

Ковалев поблагодарил дьякона, а сам, проводив его немедленно позвонил на квартиру. Быстрову. Выслушав уполномоченного, начальник попросил его послать за ним машину и поднять по тревоге весь личный состав.

Вскоре ночные коридоры проснулись от приглушенного разговора и торопливых шагов сотрудников. На конюшне седлали коней, не успевших еще отдохнуть от дневной работы. Зазвонили телефоны. Дежурный передавал по участкам: «Готовность номер один…»

Когда в кабинете начальника собрался весь немногочисленный состав сотрудников, Быстров обратился к ним:

— Товарищи! За последнее время нами получен ряд данных об активизации тайной организации ИПЦ — истинно православной церкви. Этим зарвавшимся святошам удалось склонить на свою сторону и затуманить мозги сотням прихожан. Члены этой контрреволюционной организации спелись с кулаками и поддерживают связь с заграницей, и все еще надеются на свержение власти Советов и на восстановление монархии. Мы знаем, что у них есть оружие, что они готовятся к вооруженному выступлению. Сегодня к нам поступили данные о том, что произойдет это завтра. Как вам известно, выступления Сергия Нижегородского в печати раскололо церковников на два лагеря. Одни из них — за лояльность к Советам, готовы не мешать крепнуть молодому пролетарскому государству. Но есть и другие, они выступают против этой линии и призывают паству к вооруженной борьбе. Но ни им, ни наймитам международного капитала, которые стоят за их спиной, не удастся повернуть колесо истории вспять. Однако мы должны помнить, что вражеские, прямо скажем, злодейские действия могут привести и уже приводят к кровопролитию. Убийство председателя колхоза Романова — это дело их рук. Настало время сорвать замыслы врагов и ликвидировать заговор. Выступаем немедленно, ибо завтра будет поздно, во всяком случае, тогда за победу нам придется заплатить более дорогой ценой. Сегодня у нас сильный союзник — внезапность.

Ковалев заметил, что глаза у его товарищей стали строже, он чувствовал и по себе, каким он стал внутренне до предела собранным. А Быстров перешел к более конкретным заданиям:

— Вооруженную группу Фокея Плотникова будет брать товарищ Ковалев. Синезием придется заняться… Да, Синезия я беру на себя. Нужно сейчас же, без промедления, арестовать Митрея Крюкова — псаломщика Юринской церкви, Аксинью Ложкину в Костряках… Человек со шрамом должен быть в покоях Синезия. Все надо делать разом, чтоб не спугнуть никого. Прошу, товарищи, зря под пули не лезть, действовать по обстановке. Смелость и решительность плюс разумная рассудительность — вот наш девиз, — повторил Быстров любимое изречение.

Все направились к выходу. Из двора, переговариваясь вполголоса, разъезжались верховые небольшими группами, за ними к воротам торопились пешие, проверяя на ходу оружие.

Сквозь разрывы кучных облаков проглядывал серпастый месяц. От недавно прошедшего дождя на дорогах поблескивали лужи. Покачиваясь в седле, Ковалев ехал по намеченному маршруту в сопровождении штатных сотрудников, недавно пришедших на службу в ОГПУ, да нескольких юных заводских парнишек, комсомольцев, которые добровольно вызвались помогать чекистам.

Отряд объезжал селения стороной. Ночной рейд проходил втайне, даже курение было запрещено. Дремучий лес вскоре скрыл и без того еле различимых в темноте всадников. Ехали по направлению к Гнилому логу. В Костряках к отряду присоединились комсомольцы Назарова.

Через пять часов утомительного пути добрались до бандитского логова.

— Обходить будем с подветренной стороны… — передали по цепочке приказ Ковалева.

Ковалев боялся за молодежь в отряде. Не обстрелянные, совсем еще зеленые парни. Именно поэтому в намеченной операции важна была внезапность и еще раз внезапность. Только такая тактика могла сохранить людей. Но сначала необходимо все как следует разведать: определить величину площади вражеского стана — раз, количество землянок — два, численность «лесных братьев» — три. В разведку он пошел сам, взяв с собой двух сотрудников, недавних красноармейцев. Крайние землянки оказались без людей. Зато в большой, стоявшей посредине поляны, несмотря на поздний час, видимо, шло богослужение.

— Грядет, грядет скорый конец света, — доносилось до Ковалева, подкравшегося к приоткрытой двери. — Мы должны чистыми явиться на этот страшный суд, очистив землю от безбожников, или без скорби и уныния приять смерть праведную. Есть ли среди нас такие, которых пугает праведный бой с нечестивцами? Кого страшит последнее испытание?

В наступившей тишине Димитрий ощутил напряженное Дыхание плотной массы людей. Потом раздался чей-то недовольный голос:

— Пора бы уж от молитв и заклинаний к делу переходить. Давно пора.

— Терпение, братья мои, терпение, ждать осталось недолго, — успокаивал все тот же проповедник. — Ныне вечером отослал я к Филиппу нашу связную, Анну. Скоро она вернется и принесет благословение и повеление владыки. Верую: сбудутся наши давние мечты, ведь завтра — заговенье.

— Давно бы так! Кости аж болят от безделья. Скорей бы поддать окаянным большевикам жару. Пьем да жрем, а выйти — никуда не моги, живем, как медведи в берлоге.

— Ох, мужики, не напрасно ли вы затеваете эту канитель? — неожиданно послышался женский голос. — Посрывают вам большевики головы-то, ох, чует мое сердце, не кончится это добром для нас.

— Не каркай, Марья, ты с нами не согласная, что ли? Чего мелешь? А ну-ка вспомни, кто тебя укрыл от ОГПУ и в Михайловском соборе в певчие определил? Разве не я? Другого выхода у нас нет. Придется тебе и другим прочим напомнить, что именно ты разносила по приходам «Близь грядущий антихрист». Чекисты, между прочим, хорошо помнят эту книгу, называют ее черносотенной и ищут распространителей-то. Так что в повиновении господу богу — путь к спасению твоей души. Аминь!

Ковалев, не переставая вслушиваться в то, что происходило за дверью, подал знак разведчикам. Те вовсе не увидели его знаков, а просто чутьем догадались, что следует делать. Они быстро привели сюда отряд, чтобы окружить землянку.

— Но чтоб тихо! — предупредил Ковалев.

А в землянке тот же голос все еще призывал «лесных братьев» к послушанию и терпению.

Заняв места вокруг убежища, отряд ждал сигнала Ковалева. Вот он: раздался короткий свист! Ковалев с двумя бойцами ворвался в землянку, переполненную богомольными бандитами.

— Руки вверх! Не шевелиться! — он выстрелил в потолок.

В тот же момент раздался еще один выстрел — из угла землянки. Пуля обожгла щеку Ковалева. Тут же со звоном внутрь влетела рама единственного окна, всунулось дуло пулемета, и короткая очередь прошила угол, откуда стреляли. Отчаянный бабий визг прорезал лесную тишину. Тусклое пламя лампы затрепыхало и погасло.

Вдруг густой, нечеловечески утробный голос за? полнил всю землянку:

— Сдавайтесь, гады, вы окружены! Складывайте оружие и выходите по одному! Кто выйдет с оружием, будет расстрелян немедленно!

Луч фонарика заскользил по лицам бандитов, многие из них крестились. Баба испуганно бормотала:

— Свят, свят, свят, спаси, господи, люди твоея…

Один по одному «лесные братья» покидали пристанище, побросав оружие.

— Обыскать! — указал Ковалев на бандита с черными усиками, сам рылся в памяти: где он его видел? А-а, так это же фокусник! Тот самый, что был на Пущином ключе.

«Знакомого» обыскали. Он еще не успел выкинуть из карманов листовки ИПЦ, которые разносил по деревням.

Внезапно поодаль раздался револьверный выстрел.

— Кто стрелял? — крикнул Ковалев и кинулся к группе комсомольцев.

Двое из них связывали руки лежащему вниз лицом бандиту. Это был сам Фокей Плотников. Главарь «братьев» все еще не мог поверить, что десяток, ну, полтора десятка чекистов вот так, без боя, без сопротивления смогли взять его людей. Он попытался вырвать из рук одного из комсомольцев револьвер. Получился неожиданный выстрел, но удар приклада свалил Фокёя на землю.

— Объявите условия конвоирования, — приказал Ковалев одному из чекистов. Тот кивнул головой.

— Сейчас вас поведут в город. В случае побега или попытки к побегу… ну, сами понимаете, господа бандиты, — позвольте именно так пока называть вас до суда, — так вот, пуля настигнет всякого, кто попытается это сделать. Уяснили? Ваше дружное молчание расцениваю как полное согласие. Других предупреждений не будет.

А потом уполномоченный, сияя улыбкой, обратился к своим товарищам:

— Кто же это додумался в трубу-то крикнуть? В ответ раздался дружный смех комсомольцев. — Да это каланча… то есть Широбоков.

— Молодец, Коля! Буду представлять к награде.

Ковалев только теперь понял, что, словно заноза, в течение этих полутора-двух предрассветных часов беспокоило его сознание: сообщение о связной Анне. Ведь она может еще бед натворить, надо перехватить ее в Костряках, которые она никак не минует. Они могут еще успеть!

— Оставляю за себя Петракова, — распорядился он. — А мы с Назаровым и Широбоковым едем в Костряки. Немедленно. Всему отряду от имени службы объявляю благодарность. — Ковалев сел на Воронка, подождал возившегося с лошадью Назарова, и они углубились в лес.

На окраине села всадники поровнялись с пешеходом, идущим им навстречу.

— Куда направились, Архип Наумович, в такую рань? — спросил Димитрий, узнав деда Архипа.

Старик вроде и не рад был встрече, сдвинул на затылок пестрый картуз.

— Беда стряслась, ехидное дело! Не спится мне последние ночи. Чую, что-то недоброе подходит: старого воробья на мякине не проведешь. Ворочаюсь с боку на бок. А сам думаю: событиев разных в нашем селе произошло тьма-тьмущая. Мысли разные заползают в башку, а на душе ад кромешный… И тут слышу топот, конских копыт, — дед прищурил, глаз. — Потому как я старый кавалерист, неспроста, думаю, все это. Душа заболела. Вышел я из амбара, где спал тайком от Пелагеюшки, и — айда. Прибегаю, а его след простыл.

— Кого? — удивился Ковалев.

— Васька пропал. Старая коряга Аксинья говорит: «Не знаю где». А парни соседские видели, как к дому Ложкиной подъезжал Кожевин, с ним какой-то узкоглазый мужик… А потом Васька побежал на конный двор, а те за ним.

— Где же они сейчас? — нетерпеливо перебил Ковалев.

— Парни те сказывали, будто с конного двора по лесной просеке все трое уехали.

— Поедешь, с нами, — сказал Ковалев деду Архипу, — покажешь дорогу. Коля, отдай Архипу Наумовичу коня, а сам беги к дому Аксиньи и никого из него не выпускай!

Димитрий развернул коня, тот от удара плетью взвился на дыбы, а, потом ринулся вперед по узкому переулку.

Через несколько минут на лесной дороге обнаружился след тарантаса, а за поворотом увидели и самих едущих. К тому времени уже совсем рассвело. В мужике, стоя погонявшем лошадь, все узнали Кожевина, в сидящем пареньке — Васю. Третий был незнакомый. Зачем им понадобился парень? Куда они направились? Димитрий прибавил ходу. На боках Воронка появилась испарина.

…После того как закрылись ворота за последней группой, уходящей на операцию, Быстров ненадолго вернулся в кабинет. На улице, за оградой, с двумя оседланными конями его ждал молодой веснушчатый чекист Федя. Застоявшиеся кони нетерпеливо били копытами по булыжнику. Федя то и дело успокаивающе похлопывал их по теплым мордам, чтобы не дать им заржать. Выходя, Быстров поправил револьвер, туго натянул фуражку, а когда ночной холодок пробрался за воротник, накинул башлык[40].

Появление Быстрова вызвало улыбку на лице Феди.

— Ну как? — спросил Быстров, затягивая концы башлыка.

— Ручаюсь, сейчас вас даже мать родная не узнает, — засмеялся Федя, подводя начальнику буланого коня.

— Поехали! — Быстров ловко вскочил в седло и, подождав, когда Федя последует его примеру, добавил: — Там, наверное, ребята наши заждались, сидеть-то им… тоскливо. — Он поежился. — Хоть и не очень холодно, а сырости хватает. Да и тишина в городе мне очень не по душе, недобрая она вроде. Будто нарочно, из-за коварства, сон на людей напускает.

— А ведь и правда, — согласился Федя. — Однако отцы святые тоже люди смертные и, наверное, дрыхнут себе на мягких перинах. Вот мы их и того… тепленьких возьмем.

— Тепленьких? — переспросил Быстров. — Нет, Федя, я думаю о другом. Как бы нам вот не стало жарко. А отцам, как ты говоришь, святым, сейчас, к сожалению, не до сна. Они теперь…

Быстров, не договорив до конца, пришпорил буланого. Через четверть часа они спешились. Начальник оставил Федю с лошадьми, чтобы одному бесшумно подойти к особняку епископа.

Жду тебя ровно через двадцать минут. Ясно?

— Так точно, товарищ начальник, через двадцать минут.

Последние ночи, ожидая из Ленинграда Полякова, Синезий совсем не отпускал дьякона домой. Получив зашифрованную телеграмму, он отправился на вокзал сам, до прибытия поезда занял место на привокзальной скамейке. Ждал он долго, присматриваясь осторожно к приехавшим. Напрасно: так и не встретил в тот вечер епископ протоиерея. Решил: что-то стряслось. Он вернулся домой и стал ждать новых известий из Ленинграда.

О том, как должен вести себя Ложкин при епископе Синезии, знал только Быстров. Оставляя Федю с лошадьми, он надеялся, что парень будет верен уговору и не отвлечется по-пустому, тем более, что переулок был глухой и темный. Однако произошло непредвиденное.

Егор Ложкин по уговору с Быстровым должен был открыть дверь в особняке Синезия ровно в три часа утра. Но незадолго до этого на улице внезапно прозвучал выстрел, потом другой. Страдающий бессонницей Синезий обеспокоился и стал вспоминать, не допустил ли он какой оплошности. На всякий случай взял у Ложкина ключи от входных дверей.

Проверив засаду, Быстров вернулся на улицу другим путем — через пролом в заборе и сразу увидел Федю, быстро приближающегося к дому Синезия, но с противоположной стороны. Быстровский конь был у него на поводу.

— Кто стрелял? — спросил Быстров.

— Тип какой-то, — виновато ответил парень, — а потом — я в него.

— Упустил?

— Ускакал, гад!

— Догнать немедленно! — приказал Быстров, потом, сняв с засады одного из сотрудников, послал его на помощь Феде. Он понимал, что и выстрелы, и топот копыт не могли не встревожить обитателя особняка. А это могло осложнить операцию и привести к нежелательным последствиям. Но главное на этом этапе — во что бы то ни стало задержать конного, который сумел уйти от Феди и вынудил принимать экстренные меры.

В три часа Ложкин двери не открыл. Прошло десять, пятнадцать минут. Медлить дальше было нельзя. Быстров приказал одному из чекистов проникнуть в дом через слуховое окно чердака. Он не успел еще объяснить задачу до конца, все услышали шум наверху: из небольшого отверстия, выходящего на крышу сеней, вылез человек. Его крупная фигура четко вырисовывалась на светлой полосе неба. Вот человек осторожно, боясь поскользнуться на мокрой кровле, подошел к лестнице, что вела во двор, и начал спускаться. А из дома епископа доносился какой-то шум, словно там спешно передвигали мебель.

Дорого бы дал в эту минуту Быстров за то, чтобы узнать, что творится в доме Синезия, почему Ложкин не открыл дверь. Сдвурушничал? Отпадает: давно стало ясно, что на сделку с епископом он не пойдет. Но что же тогда?

Человек был на середине лестницы. Во дворе стояла сонная тишина, и тот, видимо, думал, что вокруг никого нет. Когда до земли осталось несколько ступенек, он мягко спрыгнул, озираясь по сторонам, стал осторожно продвигаться к лазу в заборе, ведущему в глухой переулок, прижимаясь спиной к стене. Быстров, затаившийся с другой стороны забора, уже слышал его прерывистое дыхание. Человек остановился, прислушался, сделал шаг через перекладину лаза. И тут Быстров ухватил противника за рукав, крепко сжал кисть руки с пистолетом, одновременно применив прием «джиу-джитсу»[41]. Тот в одно мгновение оказался у ног Быстрова, но тут же ловко вывернулся и вскочил на ноги. Быстров почти машинально нанес короткий удар и сделал подножку. Чекисты связали неизвестного.

— Теперь в дом! Быстрее! — скомандовал начальник. — Епископ должен быть там.

Взломали дверь, прошли по всем комнатам — ни души.

— Товарищ начальник, в подполье кто-то стонет.

По отвесным ступенькам спустились вниз. Луч карманного фонарика высветил лицо Егора Ложкина: белая косоворотка в крови, сухонькой рукой он зажимал рану на груди, стараясь остановить сочившуюся кровь.

— Догоните! Он ушел через подвал… — сказал он негромко.

…Кожевин постоянно оглядывался и нещадно лупил коня, погоняя его.

— Стой! — крикнул Ковалев, когда выехали на прямую дорогу, хорошо просматриваемую в наступившем рассвете на сотню метров.

— В ответ Кожевин раскрутил конец вожжей над головой и с остервенением ударял по хребту лошади. Тарантас скрылся за поворотом.

Загнанный Воронко стал отставать, а повозка, разбрызгивая лужи, уже въезжала во двор стоявшей в стороне одинокой мельницы. Кожевин спрыгнул на ходу, забежал в покосившуюся избушку, но не задержался в ней, а снова выбежал. Расстояние между всадниками и мельницей сокращалось, и уже можно было разглядеть метавшихся по двору людей. Грохнул выстрел. Конь под Назаровым упал, перевернулся через голову и чуть не придавил неопытного всадника.

— Стрелять надо! — закричал дед Архип.

— Отставить! — остановил Ковалев, увидев, как Кожевин с напарником, выставив вперед себя Васю, пятились к зданию мельницы, — В парня попадете!

— Не слепой, — прицеливаясь, ответил Архип, — Я еще жаворонка в небе вижу, а таких гадов… — он выстрелил. Кожевин резко припал на правую ногу, но не остановился, продолжал отступать, прикрываясь парнишкой. Архип твердил сквозь зубы: «Не уйдете, изверги! Вы еще узнаете старого солдата, ехидное дело…»

— Стой! Спешиться! — Ковалев спрыгнул с Воронка.

— Назаров уже поднял свою лошадь, раненную, в переднюю ногу.

— Что случилось? — спросил Архип, расценивая поступок уполномоченного не иначе как трусость. — Брать их надо за горло — и делу конец! — горячился он.

— Будем брать на мельнице, — хладнокровно сказал Ковалев. — Живьем!

Закрывшись изнутри на железный запор, Кожевин с неизвестным отстреливались из небольших, похожих на бойницы окошек с металлическими решетками и хорошо видели чекистов. Проникнуть в помещение было невозможно, стрелять же наугад означало не пощадить и Васю. Ковалев попросил Назарова помочь ему забраться на крышу. Там Димитрий отодрал одну доску, покрывающую угол мельницы.

— Бросай оружие! — крикнул он внутрь здания. — А не то бросаю гранату.

Стрельба утихла. А через несколько минут кто-то из осажденных выстрелил из небольшого оконца в самом низу здания. Архип сразу смекнул: ага, сами забрались в ловушку. Теперь им некуда деваться, кроме как… Он побежал к плотине, поднял деревянные щиты. Из переполненного пруда по широкому желобу хлынула вода. Медленно повернувшись, завертелось колесо мельницы, а вскоре заскрежетали и жернова.

— Помогите! — раздался снизу истошный крик о помощи.

Архип скатился вниз, приговаривая: «Сейчас я тебя, как мокрую курицу, возьму…» Вслед за ним поспешил и Ковалев.

Из небольшого омута под мельницей вылазил Кожевин. Он лихорадочно шарил по карманам пиджака, что-то искал. С одежды скатывалась вода, мокрые космы свисали на лоб, закрывая глаза.

— Выходи! — потребовал Ковалев. — Руки! Вот так. — Он стал обыскивать Кожевина. А Архип подошел к нему сзади с веревкой.

— Кабы не этот романовский щенок, не видать бы вам меня, уполномоченный! — сплюнул Кожевни.

— Ну, ну, хватит, паря, отвоевался! — связывая ему руки, сказал Архип. — Допрыгался, ехидное дело. Чем тебе помешал парнишка?

— Он, гаденыш, пустил в ход колесо, — задыхаясь от злости, выговаривал Кожевин. — Меня так замотало, что… — он не договорил: широкая дверь мельницы резко распахнулась, из нее выбежал Вася.

— Дедушка! Дядя Митя! — закричал он и повис у Архипа на шее.

Потом в двери показался мужик с калмыцкими усами, покрытый с ног до головы мучной пылью. Конвоировал его Назаров.

Кожевин, Крюков и Вася снова ехали в повозке, только на этот раз Вася сидел впереди, крепко держа в руках вожжи, как заправский ямщик. Сзади, не отставая ни на шаг, гарцевал Архип Наумович с трофейным обрезом.

Город стряхнул ночной сон. Шли на завод рабочие, обращая любопытное внимание на то, как зеленый парнишка и дед препровождают двух кряжистых мужиков.

Миновав несколько улиц, повозка подкатила к зданию ОГПУ. Почти одновременно сюда же доставили представительного мужчину с черной густой бородой, одетого в военную форму старого дореволюционного покроя, со шрамом на щеке.

Епископа Синезия взяли быстрее, чем предполагал Быстров.

…Настойчивый стук в оконное стекло разбудил певчую Михайловского собора[42] Анну. Она отдернула шторку, но не смогла разглядеть лица стучавшего. А вот голос узнала сразу.

— Открой, дочь моя! Быстрее!

Проснувшийся «святой» Филипп вскочил с кровати и испуганно спросил:

— Кто там?

— Сам владыка… Филиппушка возьми подушку да перейди на сундук. Срам-то какой, свят, свят! — Анна торопливо надела черную юбку, накинула на голову шаль и выбежала за дверь.

— Ты одна? — прежде чем войти в дом, спросил Синезий.

— Одна, владыка, одна, с кем мне быть-то.

Епископ вошел в прихожую, поставил на пол желтый саквояж, стал быстро раздеваться.

— Зажги свет, дочь Анна, только на кухне. Рассиживать мне некогда. Да найди зеркало и ножницы.

Анна зажгла ночник на кухне, отыскала маленькое овальное зеркальце, ножницы и дрожащими руками подала Синезию. Епископ сел за стол, поставил перед собой зеркало, взял ножницы и стал кромсать бороду. Певчая, крестясь, попятилась к двери.

— Не уходи, дочь моя. Стриги меня под мирскую стрижку, да сымай поболе.

— Не сумею я, владыка.

— Сумеешь. Бери ножницы и стриги. Я буду подсказывать. Не велика премудрость. Кому говорят! — Синезий повысил голос.

Анна повиновалась. Через час епископ преобразился до неузнаваемости. С короткой прической, с небольшими каштановыми усами, со щетиной вместо бороды, он смахивал на обыкновенного мастерового. А засаленная кепка, синяя косоворотка и старый пиджак дополняли это сходство.

— Закрой за мной, Анна, и сиди дома, до утра никуда не выходи. Бог не забывает добрых дел, — Синезий вложил в потную ладонь певчей тяжелую монету.

Анна проводила епископа до двери коридорчика. Синезий шагнул на крыльцо, и тут же два человека схватили его. Третий в высоком башлыке, наставив револьвер, негромко сказал:

— Без шума, ваше преосвященство.

Анна, видевшая все это, бросилась в дом: надо предупредить Филиппушку, пусть бежит через окно. Она кинулась к сундуку, потом пощупала кровать, позвала:

— Филиппушка!..

Никто не отозвался. Ни в доме, ни в комнате Филиппа не было.