Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Домой Майя вернулась поздно. Открыв ключом дверь, она осторожно, чтобы не разбудить всегда чутко спавшего доктора, прошла в свою комнату. Маши дома не было, та дежурила в больнице. Майя зажгла лампу. Она ещё находилась под впечатлением пережитого, в ушах ещё звучали одобрительные слова Зернова: «Молодцы, чистая работа…» Ей хотелось забежать в комнату к Фёдору Ивановичу и рассказать о том, что произошло, но поздно, он уже спит…

За дверью послышался голос:

— Вернулась, полуночница?

— Вы ещё не спите! — обрадовалась Майя. — Одну минуточку. — Набросив на плечи ситцевый халат и поправив перед зеркалом волосы, она сказала: — Заходите.

— Одни убытки с тобой.

— Какие?

— Ну как же, сколько израсходовано керосина для подогрева чая.

— Есть горячий чай! — воскликнула Майя.

— Всё время подогревал, ожидая тебя. Сейчас угощу.

— Нет, нет, — запротестовала она. — Чай разрешите разливать мне. Думаю, вы тоже не откажетесь.

Вскоре она принесла чайник и стала хозяйничать в буфете, звеня посудой. В этот поздний час Майя показалась Фёдору Ивановичу необыкновенно красивой в своём ситцевом халатике. Она была разговорчивой, сияющей, чем-то взбудораженной.

— Что вы на меня так смотрите?

— Красивая ты…

— А вы только увидели, — рассмеялась Майя.

— Красивая и весёлая очень. Я давно не видел тебя такой. Что случилось, Майя?

— Ой, Фёдор Иванович, случилось то, что было задумано. Помните, я рассказывала вам о Щербаке.

— Удалось?

— Да, оказался настоящим парнем, и сегодня в десять вечера грохнуло. Представляете?

— Поздравляю, Майя, — обрадовался Фёдор Иванович. — Ты имеешь право быть веселой. Пусть немцы локти кусают, пусть господин комендант рыщет по городу…

— А чай остывает. Пейте, Фёдор Иванович.

Они вдвоём сидели за столом, и доктор Бушуев остро вдруг почувствовал, как хорошо ему с Майей. Без неё он теперь не представлял своей жизни — девушка стала ему самой близкой и самой нужной. Он когда-то не мог входить без неё в операционную, а теперь не может садиться без неё за стол.

В следующий раз вот так же за чаем Майя впервые заговорила о лагере для военнопленных, размещенном в бывшей усадьбе МТС.

— Там, за колючей проволокой, много больных, которых никто не лечит. Иван Егорович очень просил, чтобы вы любыми путями добились у коменданта разрешения бывать в лагере. Это важно, это очень важно, Фёдор Иванович.

Просьбу Зернова Фёдор Иванович всегда воспринимал как приказ. И утром, чисто выбритый, надушенный, доктор Бушуев появился в комендатуре.

— О мой доктор, пожалуйста, пожалуйста, — с искренней радостью воскликнул полковник, выходя из-за стола и протягивая руку. Он усадил гостя в мягкое кожаное кресло и по-немецки сказал адъютанту:

— Передайте, пусть допрашивают без меня. Я занят.

Фёдор Иванович понял смысл этой фразы, и в сердце кольнула острая боль: опять гестаповцы будут кого-то допрашивать, пытать и опять в застенке, быть может, оборвётся чья-то жизнь, а он, советский врач Бушуев, сейчас вынужден делать вид, как будто все это совершенно его не касается.

— Как ваше сердце, господин комендант? — с наигранной заботливостью поинтересовался Фёдор Иванович.

— Отлично, мой доктор, — оживлённо ответил комендант. — Я, например, никогда не чувствовал в себе столько бодрости, сколько сейчас… Прошу в соседнюю комнату, там нас ждёт отличное угощение.

— Извините, не располагаю временем, — отказался Фёдор Иванович. — Врача, как вы знаете, всегда ждут больные. Я к вам с просьбой.

Полковник картинно склонил голову.

— Ходят слухи, — продолжал доктор, — будто в лагере среди пленных есть больные и им никто не оказывает помощь.

Лицо коменданта сразу посерьёзнело. В глазах на какое-то мгновение вспыхнул огонек подозрения, но тут же погас.

— Я с вами, мой доктор, всегда откровенен, — начал полковник. — Действительно, в лагере бывают больные. К сожалению, среди пленных нет врачей, а своих у нас, как вы знаете, не хватает. Фронт, сотни госпиталей, и всюду нужны врачи, врачи…

— Я это вполне понимаю, — согласился доктор Бушуев. — Но если я слышу о больных, на сердце у меня неспокойно. Я хотел бы просить вас: если позволите, я могу взять на себя труд лечить больных в лагере.

Полковник не сводил настороженного взгляда с русского врача. Он хотел проникнуть в истинный смысл этой просьбы. Коменданту было известно, что по городу разбрасываются листовки, в которых говорится о бедственном положении пленных. Это озлобляет население, это льёт воду на мельницу партизан и подпольщиков… О эти партизаны и подпольщики! От них ничего не утаишь, они способны видеть даже под землей. Конечно, трудно было скрыть, чем на самом деле занимались пленные в лагере, потому что в лагерные ворота по ночам тягачи затаскивают исковерканные пушки, танки. Мастерские должны работать во что бы то ни стало, фюрер готовит весеннее наступление.

Уловив настороженный взгляд коменданта, Фёдор Иванович с обезоруживающей улыбкой сказал:

— Я думаю, плата за мои визиты в лагерь будет вполне сносной. Если говорить откровенно — мне нужны деньги. Как и где они зарабатываются, это не имеет значения. Я подумываю о своей собственной больнице…

Полковник Дикман поощрительно заулыбался: уж если этот русский врач заговорил о деньгах, значит его можно пустить в лагерь.

Больше того, у коменданта тут же созрел, по его мнению, отличный план: он пригласит фоторепортёра, он заснимет известного хирурга на приёме в лагере военнопленных. Это будет отличная листовка, за которую можно заслужить благосклонность самого рейхскомиссара Геббельса…

— Мой доктор, один раз в неделю вас будут пускать в лагерь, если хотите, с вашей помощницей.

— Едва ли желательно появление женщины в лагере, — возразил Фёдор Иванович.

— Вы правы, — согласился комендант, — это не желательно. Помощника подберете сами, потом мне скажете. Документы вам оформят.

В следующий вторник (вторник был назначен приёмным днём в лагере) Фёдор Иванович впервые подъехал на санках к лагерным воротам. Его уже поджидал здесь, видимо, заранее предупрежденный комендантом офицер. Проверив пропуск, офицер предложил:

— Прошу.

Фёдор Иванович отпустил возницу. Он не знал, сколько времени задержится на приёме. Зачем же зря мерзнуть старику Игнатову.

— Прошу, доктор Бушуев, — опять пригласил офицер и повёл его к узкой калитке, опутанной ржавой колючей проволокой.

Фёдор Иванович увидел равнодушного часового, стоявшего с автоматом на животе под грибком, увидел огромную, как телёнок, овчарку, привязанную к собачьей будке, и вдруг почувствовал какую-то скованность, ноги будто приросли к мёрзлой земле, На какое-то мгновение ему показалось, что стоит только ступить туда, за колючую проволоку, и за спиной навсегда захлопнется эта страшная калитка… А что, если комендант, легко согласившийся пропускать врача в лагерь, сделал это специально, чтобы навсегда упрятать его за колючей проволокой?

Заметив нерешительность доктора, офицер усмехнулся.

— Прошу, — опять предложил он.

Косясь то на часового, то на овчарку, Фёдор Иванович неуверенно шёл вслед за офицером. Теперь он увидел здание бывшей конторы МТС — побеленное, нарядное. Неподалеку от конторы стоял знакомый весёлый домик с палисадником и голубыми ставнями — там когда-то жил Зернов. А дальше, метрах в двухстах от конторы, был просторный эмтээсовский клуб, куда порой приглашали доктора Бушуева с лекциями. Сейчас на широких окнах — решётки, клуб обнесён колючей проволокой.

Всё здесь Фёдору Ивановичу было знакомым и вместе с тем чужим, враждебным.

Он думал, что увидит в лагере виселицы, чёрные бугры могил, услышит выстрелы, истошные крики истязаемых людей. Ничего этого здесь не было. Наоборот — его ошеломили гнетущая тишина и безлюдье. Было непонятно, для какой цели все опутано здесь колючей проволокой и зачем торчат неуклюжие сторожевые вышки, похожие на гнездовья чудовищных птиц.

От конторы во все стороны вели аккуратные, ровные, расчищенные от снега дорожки. Перед клубом, сквозь проволоку, чернела большая площадка.

То там, то здесь можно было увидеть аккуратные дощечки с надписями на русском и немецком языках: «Запрещается», «Стреляю без предупреждения».

Офицер ввёл Фёдора Ивановича в бывшую контору и показал ему небольшую чистую комнатку, где, по мнению охранников, все было готово для врачебного приёма: стол, покрытый газетой, у стены широкая скамейка. В довершение ко всему у стола красовалось мягкое кресло с точеными ножками, с красными бархатными подлокотниками, с такой же красной, в виде сердца, спинкой.

— Здесь вы будете принимать, — тоном, не допускающим возражений, сказал офицер.

Высокий, долговязый, с большущей кобурой на животе унтер-офицер втолкнул первого больного — хмурого, заросшего щетиной мужчину в засаленной красноармейской гимнастерке, в стоптанных, без обмоток солдатских ботинках.

— На что жалуетесь, голубчик? — тихо спросил Фёдор Иванович, стараясь заглянуть в глаза первому пациенту. Ему казалось, что тот, увидев такого же русского, который пришёл с единственной целью — помочь, обрадуется этой встрече.

Но мужчина был строг и молчалив.

— На что жалуетесь? — чуть громче повторил Фёдор Иванович.

Пациент пожал плечами и недружелюбно ответил:

— Ни на что. Здоров.

К нему кинулся унтер-офицер и резко дёрнул за руку.

Фёдор Иванович заметил, как лицо пленного передёрнулось от боли.

— Ага! — обрадованно завопил охранник и сам засучил рукав гимнастерки пленного. — Смотрите, доктор.

На предплечье был виден нагноившийся ожог.

— Как же, голубчик, а говорите здоровы, — с легким укором сказал Фёдор Иванович, и глаза его встретились с глазами пленного — суровыми, непокорными и злыми. Но почему, почему он так смотрит на него, доктора?

Он перевязал пленному рану и сказал:

— В следующий вторник жду вас.

И других больных приводили с ожогами, с нагноившимися ссадинами, и другие больные ни на что не жаловались, и глаза у них были такие же суровые, непокорные и злые, как у первого.

Последним на приём явился какой-то белобрысый субъект в новом измятом красноармейском обмундировании. Он подошёл к доктору и щёлкнул каблуками.

Фёдор Иванович подозрительно взглянул на этого странного пациента.

— На что жалуетесь? — спросил он.

Субъект стал торопливо раздеваться.

Все пленные, приходившие на приём, были худые кожа да кости, а этот полнотелый, откормленный.

— На что жалуетесь? — опять спросил Фёдор Иванович.

Субъект бессмысленно улыбался.

— Да вы что, не понимаете по-русски, — рассердился Фёдор Иванович и только теперь заметил знакомого фоторепортера, который, опять по-обезьяньи прыгая, щелкал фотоаппаратом.

Унтер-офицер подал какую-то команду, и субъект вышколенным шагом вышел из приёмной.

— Данке шён, — поблагодарил доктора фоторепортер.

Выйдя после приёма за лагерные ворота, Фёдор Иванович почувствовал себя разбитым и окончательно обессиленным. Как на грех, снова огнём запылала натруженная культя, будто с неё сдирали кожу раскалёнными щипцами. Вот так всегда: стоит ему разволноваться — загорается культя…

Превозмогая жгучую боль, он едва плёлся по наезженной дороге. Порой останавливался, черпал пригоршнями жёсткий, как битое стекло, снег и жадно глотал его, точно хотел погасить боль в ноге.

Крепчал мороз. Лицо жалил колючий ветер.

Белыми змеями переползала через дорогу позёмка.

Дома, увидев доктора, Майя ахнула:

— Фёдор Иванович, что с вами? На вас лица нет.

Он молча сел на диван.

Вечером пришёл Зернов.

— Ну как ваш поход в лагерь, Фёдор Иванович? — спросил он.

— Не поход, а пытка. Меня снова фотографировали с каким-то субъектом, который изображал откормленного пленного.

— Старая песня, — махнул рукой Зернов. — Не встретили знакомых?

— Нет, никого. Мне кажется, что я совершенно бессилен и ничем не смогу помочь пленным.

— Рано складываете оружие, Фёдор Иванович, — сказал Зернов. — Помочь им можно и нужно.

— Но я не вижу никакой возможности.

— Есть одна возможность: освободить пленных, — с жаром вставила Майя.

— Я не расположен к шуткам, — отмахнулся Фёдор Иванович.

— Мы тоже не расположены шутить, — подхватил Зернов. — Принято решение разрушить лагерь и освободить пленных.

Фёдор Иванович изумлённо посматривал то на Майю, то на Зернова, не веря своим ушам. Да что они в самом деле, смеются над ним? Да знают ли они, что такое лагерь и какая там охрана?

— Знаем — будет трудно, может быть, очень трудно, — продолжал Зернов. — Но не для испытания ваших нервов поручили вам, Фёдор Иванович, проникнуть за колючую проволоку. Могу посвятить вас в наши планы. Вот что мы придумали…