Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Бодро шагая к себе в больницу, Фёдор Иванович снова и снова про себя повторял:

«Можно у вас полечиться?»

«На что жалуетесь?»

«Ноют суставы, а температура нормальная».

«Какие лекарства принимали?»

«Два дня пил кальцекс. Не помогло».

Такой условленный разговор должен произойти между ним и тем человеком, которого нынче присылает горком. Фёдор Иванович пробовал представить себе этого героя-партизана, и всякий раз перед глазами вставал могучий, крепкий парень с острым взглядом, с мужественными чертами красивого лица, увешанный оружием.

Весь нынешний день доктор Бушуев чувствовал какую-то душевную приподнятость и был полон ожидания. Время тянулось медленно, очень медленно. Сейчас его даже не очень-то обижало, что многие пациенты, пришедшие на амбулаторный приём, опять старались попасть к доктору Безроднову.

Когда на днях Фёдор Иванович пожаловался Зернову, дескать, ненавидят меня люди, плюнуть в глаза готовы, тот успокаивающе ответил:

— Крепитесь, друг мой. Наш народ ненавидит предателей. Это хорошо, в этом наша сила.

Сейчас он настойчиво убеждал молодую пациентку:

— Вам нужна операция.

Женщина упрямилась.

— Нет уж, господин доктор, потерплю пока, к сестре поеду, там тоже врачи имеются.

— Зачем же ехать к сестре, — доказывал Фёдор Иванович. — В нашей больнице есть места. Ложитесь на операцию.

— Есть да не про нашу честь, — недружелюбно ответила пациентка и, не попрощавшись, вышла из кабинета.

Фёдору Ивановичу хотелось догнать её и откровенно сказать: «Милая ты моя, я не тот, за кого ты меня принимаешь. Ради тебя, ради твоих детей, ради того, чтобы мы никогда не таились друг от друга, взвалил я на плечи позорную тяжесть — хожу в немецкий госпиталь, вежливо беседую с комендантом. А знаешь ли ты, моя милая, чего стоит мне эта вежливость».

Он кивнул головой на дверь и сказал Майе:

— Видела, как сторонятся «господина доктора», даже на операционный стол к нему не хотят ложиться?

Майя сочувственно улыбнулась:

— Когда-нибудь они поймут…

Фёдор Иванович сгорал от нетерпения. Ему хотелось, чтобы скорей пришёл тот человек с острым взглядом смелых глаз. Он с надеждой присматривался к каждому пациенту, ожидая знакомых слов: «Можно у вас полечиться», а в приёмную заходили хмурые старики, согбенные охающие старухи да матери приносили больных детей.

Порою он тревожно посматривал на Майю, как бы спрашивая: неужели не придёт? «Придёт, обязательно придёт», — отвечали её голубые глаза.

Догорал короткий зимний день. Уже поплелся домой доктор Безродный, а Фёдор Иванович сидел в полумраке в приёмной и с огорчением думал, что в горкоме, по всей вероятности, решили не присылать партизана в больницу и обошлись без его, доктора Бушуева, помощи.

— Не пришёл сегодня, придёт завтра, — попыталась успокоить Майя расстроенного Фёдора Ивановича. — Сами понимаете, дорожка неблизкая и опасная.

— Понимаю.

— Пора домой, — сказала Майя.

— Нет, нет, — отказался он. — Ты иди, а я останусь ночевать здесь. — В сердце ещё продолжала теплиться надежда — а вдруг тот человек придёт вечером или ночью. Тесная приёмная стала для доктора постом, который он не имел права покидать.

Вечером и ночью никто не пришёл. Фёдор Иванович лежал на дощатой кушетке, прислушиваясь, как санитарка Маша хлопотала у печей, потом мыла полы. Рано утром он проснулся от её голоса:

— Да что это вы ни свет ни заря. Не принимает доктор в такую рань.

Мужской голос:

— Сердита ты больно. Доктор мне срочно нужен, терпения нет, как хвораю. Если ещё нет его, так я подожду.

Фёдор Иванович вскочил с кушетки, оделся.

«Нужно предупредить Машу, чтобы пускала больных в любое время. Если врач на месте, какой же может быть отказ», — подумал он и, приоткрыв дверь, распорядился:

— Маша, пропусти.

В приёмную вошел фельдшер Николаев.

— Николай Николаевич, ты? — удивился доктор. — Ну, проходи, проходи. Извини, принимаю тебя в тесноте, — суетливо говорил Фёдор Иванович. — Спасибо, что навестил, что не забыл старую дружбу. Присаживайся…

— Можно у вас полечиться? — спросил фельдшер.

— Что стряслось? Неужели и тебя хворь настигла, — забеспокоился Фёдор Иванович. — Да ты раздевайся. Плохое время выбрала твоя болезнь, прямо скажем — никудышнее время, — печально продолжал он и вдруг умолк, окидывая гостя недоумённым взглядом — тот произнёс условленную фразу. Быть может, случайно? Быть может, послышалось?

— Как ты сказал? — тихо спросил он.

— Можно у вас полечиться? — четко произнес фельдшер.

— На что жалуетесь?

— Ноют суставы, а температура нормальная.

— Николай Николаевич, неужели ты? А какие лекарства принимал?

— Два дня пил кальцекс, не помогло.

— Родной мой, значит, тебя я жду! — воскликнул Фёдор Иванович.

— Значит, меня, — улыбнулся фельдшер.

— Постой, постой, да как же… Нет, никогда не подумал бы, — развёл руками Фёдор Иванович.

Они бросились друг к другу, обнялись, радуясь этой новой и необычной встрече.

— Хитрюга ты, хитрюга, а я спрашивал тебя о партизанах. Помнишь? И что ты мне ответил?

— Извините, Фёдор Иванович, тогда не мог: дисциплина.

— Только ради дисциплины и прощаю. Ну, а каково твоё задание?

— Пока работать с вами в больнице, — ответил гость.

Доктору Бушуеву казалось, что с появлением человека из леса жизнь его сразу как-то изменится и начнут они храбро и дерзко действовать. А Николаев, точно позабыв о своем назначении, увлёкся работой в больнице. Он то раздавал больным лекарства, то расчищал дорожки у барачных дверей, то колол дрова, помогая Маше.

— Трудяга, — говорил о нём доктор Безродный. — И как вы его выкопали, Фёдор Иванович? — спрашивал он.

— Так же, как и вас: из окружения пришёл, — отвечал Бушуев.

Доктор Безродный старался держать себя с фельдшером просто, по-товарищески. Однажды он поинтересовался фронтовой жизнью фельдшера, и тот рассказал о своих приключениях.

— Что делать бедному лекпому, если окружен: хенде хох, поднял руки — и был таков. Я, Матвей Тихонович, даже работал в немецкой санчасти, раненых помогал перевязывать. а потом отпросился у врача домой. Хороший попался человек — отпустил и даже справочкой снабдил, чтобы легче жилось мне при немцах, — охотно говорил Николаев и трудно было не поверить этой выдумке.

«Дурачок дурачком, а о спасительной справке не позабыл», — думал о фельдшере Безродный. Простоватый и, по его твёрдому убеждению, недалёкий фельдшеришко был человеком безотказным и услужливым, и это нравилось доктору Безродному. Иногда, если Фёдора Ивановича надолго вызывали в немецкий госпиталь, доктор жаловался Николаеву:

— Что-то голова побаливает.

— А вы отдохните, Матвей Тихонович, — дружелюбно советовал фельдшер. — Я за вас и обход сделаю, и амбулаторный приём проведу. Не беспокойтесь, все будет в порядке.

Вот и сегодня. Сославшись на недомогание, доктор Безродный ушёл из больницы.

Фёдор Иванович торопился к амбулаторному приёму, но когда он пришёл в больницу, там было пусто: Николаев и Майя справились без врачей.

— А разве Матвей Тихонович опять ушёл? — спросил он.

— Удалился, — ответил фельдшер. — Голова, говорит, разболелась.

— Что-то часто она у него побаливать стала.

— Причина известна — сагмогонка, — сказала Майя.

Но в следующую минуту они забыли о докторе Безродном. Как всегда, Майя принесла свежую сводку Советского Информбюро, и Фёдор Иванович, сияя, восхищённо говорил:

— Вот это радость! Вот это подкрепление духа! Нет, вы только послушайте, — и он снова читал, перечитывал сообщение «В последний час» о провале немецкого плана окружения и взятия Москвы, о разгроме под Москвой войск хвалёных гитлеровских генералов Гоота, Хюпнера, Гудериана. — Ничего не скажешь — молодцы наши, — оживлённо продолжал он. — Это, друзья мои, только начало. Ты, Майя, осторожненько сообщи нашим больным о разгроме немцев. Добрая весть — хорошая помощница в лечении.

В этот же вечер выписывался из больницы лётчик Казаков. Уже давно было решено переправить его к партизанам. Наташа заранее принесла ему одежду, планшет, оружие, и сегодня сама всплакнула, бедняжка, перед разлукой. По всей вероятности, понравилось ей ходить с передачами к больному. Сперва она смущалась и краснела, когда её называли женой Казакова, а потом привыкла. Сейчас она вместе с лётчиком вошла в тесную приёмную к доктору Бушуеву.

— Покажитесь, покажитесь-ка, Сергей Дмитриевич. Молодчина! Выкарабкались мы с вами из тяжелейшего состояния. Да что там «выкарабкались», выскочили! — возбуждённо говорил Фёдор Иванович, оглядывая окрепшего статного лётчика.

— Спасибо, Фёдор Иванович, — взволнованно заговорил тот. — Хороший вы, настоящий русский человек. Я никогда не забуду вас…

— Ну, что вы, Сергей Дмитриевич… Лечение — это моя специальность, учился для этого.

Ночь стояла холодная, сырая и тёмная, но фельдшер Николаев шёл уверенно, пробираясь по каким-то дворам, развалинам, глухим переулкам. За ним бесшумно, как тень, спешил Казаков. Они благополучно — выбрались на окраину, осталось только миновать последние дома, а там — городское кладбище, за кладбищем спуск к речной пойме, а дальше спасительные кусты и лес… В лесу, в условленном месте, их должен поджидать человек из партизанского отряда.

И вдруг, как из-под земли, выросли два полицейских — патрули.

— Стой! Кто идёт?

— Не видишь, свои, — ответил Николаев.

— Кто «свои»? Куда?

— Да вон в ту хату за самогонкой. Говорят, самая лучшая…

— Знаем, за какой самогонкой. Отведём в полицию, там тебе покажут самогонку.

— Подумаешь, полицией запугал, — рассмеялся Николаев. — Да мне, может, сам начальник полиции господин Ягнёнков кум и сват, может, для него стараюсь, — Николаев говорил всё это с непринужденной беззаботностью, как будто и в самом деле начальник полиции предатель Ягнёнков с ним на короткой ноге, а в действительности мозг сверлила тревожная мысль — что делать? как быть? В полицию идти нельзя: у Казакова нет документов, а в кармане пистолет. У него, Николаева, есть надёжный пропуск, но в кармане тоже оружие. Полиция — это провал, это тюрьма и расстрел. Конечно, нужны только два выстрела, чтобы снять патрулей, но стрелять можно только в крайнем случае, когда не будет другого выхода.

Видимо, услыхав имя своего начальства, патрули заколебались.

— Ну, чего испугались, подходите, берите да ведите в полицию. Струсили? Вот я доложу господину Ягнёнкову, какие вы смелые, — с издёвкой продолжал фельдшер.

— Руки вверх! — крикнул один из полицаев.

— Ну, чего кричишь, чего людям спать мешаешь. Нужно тихо, понимаешь, тихо. Руки поднять? Пожалуйста. Какую сперва хочешь? Левую? Начну с левой.

— А я правую подниму, — отозвался понятливый лётчик.

Осмелевшие предатели подошли вплотную.

— Шагом марш, там разберёмся, там… — Но полицейский не договорил. Он рухнул от неожиданного и сильного удара, рядом повалился, как подкошенный, и его напарник.

— Порядок, — удовлетворённо шепнул Николаев. — Теперь, друг, бежим.

Через несколько минут они уже миновали кладбище.

— Ну, как? — еле переводя дыхание, спросил лётчик.

— В норме. А у тебя?

— Чистое небо.

— В отряд придёшь не с пустыми руками. Две винтовки — хороший подарок…

Зернов тоже не дремал в эту ночь. В белом маскировочном халате лежал он, продрогший, на снегу неподалёку от усадьбы своей МТС в лесопосадке. И снова чуткое ухо улавливало звон металла, рокот моторов, ритмичное постукивание дизеля. Ему чудилось, что он даже слышит тихий шелест приводных ремней. Порой в эти мирные, привычные сердцу звуки врывались человеческие крики, лай овчарок, сухие выстрелы.

Бывшую усадьбу МТС фашисты превратили в лагерь для военнопленных, обнесли её несколькими рядами колючей проволоки, по углам поставили высокие сторожевые вышки с прожекторами и пулемётами. И там, между рядами проволоки, и здесь, снаружи, были минные поля — не подступись. Не то что человек — муха не пролетит в лагерь незамеченной.

Знал Иван Егорович и о том, что гитлеровцы восстановили бывшие мастерские МТС, и теперь несколько сот пленных ремонтировали там военную технику — пушки, танки. Может быть, поэтому лагерь зорко охранялся, туда не пускали даже изменников-полицаев. Это тоже было известно Зернову, потому что горком уже пробовал заслать в лагерь надёжного человека, служившего в полиции. Не вышло…

Снежное поле вокруг лагеря было запретной зоной, и каждый, кто дерзнул бы открыто появиться там, был бы убит немедленно.

Не одну ночь пролежал Иван Егорович в маскхалате почти у самой колючей проволоки. Он уже знал, где расположены огневые точки охранников, где стоят пулемёты, где укрыты легкие пушки. У подпольщиков теперь была подробная карта-схема обороны лагеря.

В подпольном горкоме партии нередко разгорались жаркие споры о лагере. Кое-кто предлагал напасть ночью на лагерь и разгромить его. А чем громить, возражали другие, нужны пушки, чтобы подавить огневые точки. А где они, эти пушки?

Подпольщикам и партизанам могли бы помочь сами пленные, если бы они знали, что в одном из замаскированных подвалов лежит надёжно упрятанное оружие — несколько десятков винтовок, револьверы, гранаты и даже ручной пулемёт.

Но как сообщить пленным об оружии? Нужна связь с пленными, а как установить её?

Иван Егорович не находил себе места: не послушал когда-то добрых людей и, готовясь остаться в подполье, настоял на своем, спрятал оружие в усадьбе МТС. Ему казалось, что так лучше, что всё будет под руками и в любой момент можно воспользоваться арсеналом.

«Прошляпил, факт прошляпил», — часто упрекал себя Зернов. Но разве он мог предположить, что захватчики превратят усадьбу в лагерь, что восстановят его мастерские и будут ремонтировать свою технику.

«Вот и думай теперь, директор, мёрзни в снегу. Ползай, как крот, а думай, чем и как выкурить охранников, как уничтожить мастерские, а главное, как вызволить пленных…»

«Ничего, ничего, что-нибудь придумаем», — успокаивал себя Иван Егорович.