Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Отбушевали, отговорили вешние воды; пролетели на север караваны перелётных птиц; брызнули упрямой зеленью набухшие почки ветвей, пробуждённая земля примеряла свои наряды, как невеста перед свадьбой.

Оживлённей стало на просохших дорогах. Днём и ночью весеннюю тишину разрывали сердитые моторы, гусеничный лязг — это гитлеровцы колоннами подтягивали войска к фронту для нового летнего наступления. Но часто вдалеке от фронта внезапно вспыхивали жаркие схватки. Останавливалась колонна, фашисты очумело прыгали с машин, прятались в неглубоких кюветах и отстреливались.

— Партизанен! Партизанен! — слышались истошные крики.

Огромными чадящими факелами пылали на дорогах подожжённые машины. И пока гитлеровцы приходили в себя, пока их командиры кое-как собирали перепуганных солдат, чтобы отбить нападение, партизаны исчезали, чтобы снова нанести удар из другой удобной засады.

В эти дни доктор Корф плаксиво жаловался Фёдору Ивановичу:

— У нас, коллега, не хватает мест в госпитале, мы задыхаемся от раненых.

Доктор Бушуев с нарочитым удивлением спрашивал:

— Откуда могут быть раненые? Фронт далеко.

— Партизаны, партизаны, — говорил доктор Корф. — Они всюду, и я не вижу места, где бы их не было.

— Но позвольте, я внимательно слушал радио, читал газеты и верил, что армии фюрера удалось-таки зимой уничтожить всех партизан.

— Да, мне тоже хотелось верить в это, — вздыхал немецкий врач — Но факты, факты… Нет, мы не можем так воевать, мои нервы натянуты, как струна, и я порой чувствую, что не выдержу, — признавался он.

«Погоди, ещё не то будет», — радовался русский врач.

Однажды Зернов явился на приём к Фёдору Ивановичу в домашний кабинет. Он подождал в коридоре, пока доктор отпустит больных и, оставшись с ним наедине, озабоченно спросил:

— Как в лагере? Охранники ничего не подозревают?

— Нет, нет, Иван Егорович, всё, как выражается Николаев, пока в норме, — уверенно ответил Фёдор Иванович. После того безрезультатного обыска он действительно чувствовал себя в лагере прочно. Да и сами пленные делали всё, чтобы не подвести доктора Бушуева.

— Партизаны уже понемножку подтягивают силы, — сообщил Зернов. — Правда, силёнок у нас пока маловато, но представляете, какой будет отрядище, когда все наши товарищи из-за колючей проволоки перейдут к партизанам. Вы, Фёдор Иванович, тоже готовьтесь уходить. После того, как лагерь будет разгромлен, вам в городе делать нечего.

— Я понимаю, — согласился доктор Бушуев.

…У Безродного дьявольски трещала голова, как будто стягивали её ржавыми обручами. И всё из-за этого коменданта. Сегодня полковник Дикман опять вызвал его и зло сказал:

— Вы, доктор, слишком злоупотребляете моей добротой.

— Господин комендант, я… — начал было Безродный, но комендант прервал его.

— Сегодня вы исчезнете из города. Поняли? Ах, вы не поняли… Между прочим, раньше я был значительно лучшего мнения в вашей сообразительности, — усмехнулся комендант продолжая: — Вы уйдёте в лес к партизанам. Если вы не сумели их найти здесь, найдёте там, в лесу. Вы убежали из города потому, что не можете видеть немцев, вы врач и вас партизаны охотно примут. Через две недели, он полистал настольный календарь и что-то отметил. — Через две недели я жду вас. Если вы вздумаете остаться там, я найду способ известить партизан, что в их рядах шпион, и они вас с удовольствием повесят на первом суку. Если же вы по-джентльменски вернетесь ко мне с нужными сведениями, о которых я уже говорил вам, я отпускаю вас на все четыре стороны и даже устрою переезд в другой город, где вас сам чёрт не найдёт и где вы благополучно заимеете свою больничку. Поняли, доктор?

Да, он всё понял… Другого выхода нет, нужно исчезать из города. А как он найдёт партизан? Впрочем, найдёт, обязательно найдёт и вернётся к коменданту, а потом уедет отсюда, уедет навсегда, чтобы никогда не вспоминать этот проклятый городишко, где у него было столько неприятностей…

В конце дня Безродный пришёл в больницу, чтобы тихонько забрать кое-какие свои врачебные принадлежности и больше сюда не возвращаться. В приёмной он увидел знакомую тумбочку из которой фельдшер Николаев частенько доставал ему самогонку.

«Наверное, и сейчас у него есть в запасе… Неплохо прихватить на дорожку», — подумал Безродный, ища, чем бы взломать замок. Он заглянул под топчан, пошарил в ящиках стола и, не найдя ничего подходящего, решил отвернуть шурупы перочинным ножом.

Когда работа подходила к концу, Безродный второпях ранил палец. Кровь тёмными пятнами капала на пол. Вскрыв тумбочку, он сунул в карман бутылку с самогоном, потом ухватил бинт, чтобы перевязать палец. Привычно бинтуя, Безродный вдруг наткнулся на странную находку — внутри бинта был обыкновенный винтовочный патрон. Он оторопело смотрел на эту находку, потом ухватил второй бинт и лихорадочно развернул его — там тоже был патрон.

«Постой, может быть это заинтересует коменданта? Не отпустит ли меня полковник после такой находки на все четыре стороны?» — раздумывал Безродный.

В приёмную вошла Майя Увидев доктора на корточках перед вскрытой тумбочкой, она бросилась к нему.

Он вздрогнул и выронил из рук патрон.

— Я… вот видишь… оказываю самопомощь. Палец порезал…

— И для этого нужно было открывать чужую тумбочку?

— Понимаешь… бинт искал.

— Но бинты есть в ящике.

— Помоги перевязать.

— Давай перевяжу, — сказала она, а в голове молнией проносилась мысль: «Он всё знает, он видел патроны в бинтах и выдаст… что же делать? Незаметно послать Машу к Ивану Егоровичу, но Зернов и Николаев ушли из города и вернутся только завтра к вечеру… Предупредить Фёдора Ивановича, но того тоже нет дома — он у коменданта».

— Медики, а перевязку не умеем сделать, — проговорила Майя и сдернула с пальца бинт. — Нужно хоть йодом смазать, чтобы не было заражения.

Она медлила, обдумывая, что делать, как поступить. Ясно было только одно: нельзя отпускать от себя Безродного, нужно удержать его любыми средствами, пока в больницу не придёт кто-нибудь из товарищей, тогда они решат…

А Безродному не терпелось. Было заметно, что он спешит.

— Как действует на тебя весна? — спросила она и заглянула ему в глаза. За последнее время Безродный постарел, осунулся, под глазами у него появились мешки.

— Какая там весна — скука, — ответил он и отвёл глаза в сторону.

— И мне тоже скучно, — притворно вздохнула Майя. — А ты совсем не замечаешь.

Он удивлённо посмотрел на неё.

— Да, ты ничего не замечаешь, — продолжала она, следя за ним.

— Извини, я спешу.

— Хочешь покинуть меня? — с обидой спросила она. — А мне так хочется побродить берегом речки, там сейчас красиво. Помнишь, мы когда-то ходили с тобой, — медленно, растягивая слова, говорила Майя. В мозгу снова лихорадочно билась мысль: «Что делать? Как быть? С кем посоветоваться?»

— За последнее время ты совсем изменил своё отношение ко мне, — вслух продолжала она, делая обиженный вид.

— Да и ты не балуешь меня своим вниманием, — ответил он, подозрительно косясь на собеседницу. Он силился по поведению, по тону голоса девушки понять, чего от него хотят и почему строгая и недоступная Майя заговорила с ним по-другому, почему она так всполошилась, увидев его перед тумбочкой.

— Всё-таки давай сходим на речку, — предложила Майя.

— С удовольствием, давно там не был, — вынужденно согласился он, решив действовать осторожно, чтобы своим поведением не вызвать никаких подозрений. Он пойдёт с ней на речку, он побродит часок для отвода глаз, а потом поспешит, к полковнику Дикману. Полковник примет его в любое время.

По дороге Безродный старался быть вежливым кавалером и занимательным собеседником. Он пошучивал, говорил о всякой всячине, пытался острить.

Подойдя к речке, он сказал:

— Хорошо бы выкупаться…

— Неплохо, но вода, наверное, холодная да и не одета я для купания, — отказалась она и, взяв его под руку, мечтательно говорила: — Если бы не война, мы не знали бы с тобой комендантского часа и бродили бы здесь всю ночь, до рассвета. Можно было бы отправиться вон туда, в рощицу, за ландышами.

— Помню, ты ландыши любила… А знаешь, можно пойти за ними и сейчас, — неожиданно предложил Безродный, глаза его заблестели, как бы говоря: зачем упускать такой удобный случай. — Идем, идем, — настойчиво звал он. Прижимая её руку, Безродный что-то говорил, но смысл его слов не доходил до сознания Майи. Она машинально поддакивала и думала о своём.

— Да ты меня совсем не слушаешь, — обиделся Безродный.

— Слушаю, слушаю, — встрепенулась она. — Ты посмотри, сколько ландышей. Что же ты стоишь? Собирай цветы. Я хочу, чтобы их у меня было много, много…

— Сегодня я не могу отказывать тебе, Майечка.

Она видела, как он торопливо стал собирать цветы, вырывая их чуть ли не с корнями, и ей казалось, будто каждый цветок с душистыми белыми колокольчиками он вырывал у неё из сердца.

— Ну, хватит? — спросил Безродный, поднося ей пучок ландышей.

— Ещё, ещё, — капризно приказывала она.

Безродный усмехнулся — всё складывалось как надо…

Майя заметила эту недобрую усмешку, и ей стало жутко, так жутко, что хотелось броситься прочь из прохладной рощицы, куда уже по-воровски подкрадывался тревожный сумрак. Но убегать она не может, нет, она подавит в себе этот минутный страх и не сведёт глаз с Безродного. Безродный предатель, в его руках тайна бинтов, он может выдать её гестаповцам — тогда всё пропало…

Он подошёл к ней с огромным букетом ландышей.

— Теперь хватит? Посмотри, сколько. — Бросив цветы, Безродный положил ей руки на плечи. — Присядем. Травка мягкая, душистая, и мы одни.

Майя стряхнула его руки.

— Ну зачем же… Ты сама привела, — растерянно пробормотал он.

Он прав: она сама привела его сюда, потому что не знала, что делать, она и сейчас ещё толком не представляла, как поступить дальше, чтобы лишить Безродного возможности выдать партизанскую тайну. И вдруг вспыхнула спасительная мысль. Ну как раньше не пришло ей в голову отвести Безродного к кому-нибудь из товарищей. Их много в городе, и на всякий случай у Майи хранилось несколько вполне надёжных адресов.

— Вернёмся, Матвей, — предложила она.

— Да ты что… Здесь так хорошо… Здесь мы одни.

Он попытался обнять её. Майя отстранила его руки.

— Можно найти место получше, — непреклонно сказала она. — Идем к тёте Саше У неё патефон, много пластинок и всегда в буфете кое-что припрятано.

— Никуда я с тобой не пойду! Хватит водить за нос, — разозлился Безродный. В самом деле, он столько потерял времени, и всё напрасно. — Можешь идти одна к своей тёте Саше, — он торопливо зашагал по тропинке.

«Всё пропало, всё пропало», — пронеслось в голове у Майи. Она догнала Безродного.

— Ты оставляешь меня одну?

— Можешь оставаться, если тебе так нравится.

Она преградила ему дорогу.

— Но это не по-мужски бросать в лесу женщину одну да ещё под вечер.

— У меня нет желания разбираться, что прилично, а что неприлично.

— Я о тебе была другого мнения… Хочешь, давай зайдём к леснику, у него чудесная смородиновая настойка и мочёные арбузы.

— В другой раз, — нетерпеливо отмахнулся Безродный. — Вечером я обещал зайти к одному больному.

Майя поняла, что теперь увести Безродного к товарищам не удастся, что он спешит. И она догадывалась, куда именно, — к немцам.

— Не к больному торопишься, Безродный, а в гестапо, — с гневом сказала она и увидела, как он попятился. Втянув голову в плечи и съёжившись, Безродный как будто готовился к прыжку.

— Что ты выдумала, Майя, — заикаясь, говорил он. Глаза его были широко раскрыты, и в них виделись дикая злоба и животный страх. — Шутница ты, Майя. Не ожидал от тебя такого, — продолжал он, приближаясь к ней.

— Стой! — крикнула Майя и выхватила из кармана пистолет.

От неожиданности Безродный на какое-то мгновение остолбенел, потом шарахнулся в сторону.

Майя дважды выстрелила.

Нелепо взмахнув руками, предатель рухнул в колючие заросли шиповника.

Порой полковник Дикман любил помечтать, особенно в те минуты, когда из окна дома он видел броневик и верную охрану. Развалившись на плюшевом диване и дымя сигаретой, он думал о тех событиях, которые вот-вот должны развернуться и приведут к несомненной удаче. Теперь, когда ему удалось заслать к партизанам своего человека — доктора Безродного, у коменданта не было сомнений, что скоро он узнает расположение главной партизанской базы и разгромит её. Для этой цели полковник потребует карательные войска, войск ему дадут сколько угодно, потому что в Берлине очень обеспокоены активностью партизан и для борьбы с ними сил не пожалеют. Карателей он в атаку поведёт сам. Хотя, собственно говоря, нет нужды идти в рядах атакующих, он только осуществит руководство, зная, что лавры победителя в конечном счете достаются не тому, кто подставляет свою голову под пули, а руководителю, который, подчас, даже не слышит выстрелов.

Но сегодня все эти мечты лопнули, как мыльный пузырь. Неожиданно коменданту сообщили, что в роще найден труп доктора Безродного.

— И вот что обнаружено в его кармане, — докладывал офицер, кладя на стол бинт и винтовочный патрон.

Эта находка заинтересовала коменданта. Конечно, бинт в кармане врача явление обычное, а вот патрон…

— Патрон был искусно упрятан в бинт, — докладывал офицер.

— Зачем? — спросил полковник.

— Над этим следует задуматься.

Но комендант задумался над другим кем же был этот доктор Безродный? Быть может, партизаном? Быть может, он артистически разыгрывал роль труса, чтобы обвести его, полковника Дикмана, как мальчишку? Но комендант отбросил эту версию. Как ему сообщили — Безродный был убит выстрелами из пистолета на близком расстоянии, чуть ли не в упор. Если бы это сделали патрули — они бы доложили коменданту о происшествии, если бы это сделали полицейские, Дикман тоже знал бы. Значит — Безродный убит партизанами…

«Опять партизаны, опять партизаны», — исступлённо твердил полковник, чувствуя, как сжимается от страха сердце. Каждый день он видел — растут свежие кресты на кладбище, и хотя фронт был далеко, из этого проклятого городка отправлялись по почте в Германию конверты с траурными рамками.

Полковник ломал себе голову, силясь отгадать связь между обыкновенным винтовочным патроном и бинтом, найденными в кармане доктора Безродного. Комендант понимал, что здесь кроется какая-то загадка, но какая? В конце концов ему пришлось обратиться к одному из приятелей в гестапо.

Гестаповский офицер молча слушал рассказ полковника и, казалось, не проявлял никакого интереса к загадочной находке, а потом как бы между прочим спросил:

— Доктор Бушуев по-прежнему лечит больных в лагере?

— Да. С его помощью нам удалось навести порядок…

— Не спешите восхищаться лагерными порядками, — прервал гестаповский офицер. — Вы помните, в лагере у пленного был обнаружен винтовочный патрон. К сожалению, мы не сумели добиться признания, пленный оказался типичным большевистским фанатиком, и нить оборвалась. Но эти штучки, — он указал на бинт и патрон, лежавшие на столе, — дают возможность связать концы оборванной нити…

— Неужели вы подозреваете доктора Бушуева, который…

Гестаповец опять прервал коменданта.

— Возможно, что доктор Бушуев не причастен к этому делу, хотя я лично не верю ни одному русскому Но с доктором в лагерь ходит фельдшер, и где гарантия, что партизаны не подсунули доктору своего человека.

— Да, эти канальи на всё способны, — удрученно согласился комендант.

— Когда доктор Бушуев должен быть в лагере?

— Сегодня, в пять вечера.

— Очень хорошо. В нашем распоряжении полчаса, — сказал гестаповец, берясь за телефонную трубку.

…Фельдшер Николаев вообще был человеком не унывающим, а сегодня он просто сиял и радостно говорил:

— Ну, Фёдор Иванович, нынче в последний раз идём в этот проклятый лагерь. Мы своё сделали, осталось только сообщить нашим друзьям время выступления и трахнем так, что фашисты костей не соберут!

Фёдор Иванович тоже радовался: наконец-то кончится его двойная игра, он избавится от нелёгкого притворства и будет говорить то, что думает, не следя за каждым своим словом, за каждым своим жестом, как это приходилось делать при встречах с немцами. Скоро он покинет родной милый городок и уйдёт в лес.

Готовясь к этому, Фёдор Иванович выписал всех больных из барака, попросил Майю хорошенько упаковать инструменты, лекарства — партизанам они пригодятся — и для отвода глаз занялся ремонтом больничного барака.

В пять часов доктор и фельдшер подъехали на тележке к лагерю. Фёдор Иванович попросил старика Игнатова подождать их, потому что сегодня они задерживаться на приёме не думали.

Проходя знакомую калитку, опутанную ржавой колючей проволокой, Николаев подмигнул часовому — дескать, стой, стой, скоро тебе поджарят пятки, не устоишь…

— Гутен таг, пан офицер, — с улыбкой поприветствовал фельдшер стоявшего рядом с часовым унтер-офицера, зная, что тот всегда сиял, если его называли офицером.

На этот раз унтер-офицер с большущей кобурой на животе самодовольно не усмехнулся, как бывало. Он приказал медикам садиться в крытую машину, оказавшуюся тут же у проходной.

— Но мы пришли на приём, — возразил доктор Бушуев.

Унтер-офицер положил руку на кобуру.

— Садитесь! — угрожающе крикнул он.

Через минуту из лагерных ворот выскочила машина и помчалась в сторону города.

Все это видел сквозь колючую проволоку наблюдательный старик Игнатов и хлестнул коня.

Вскоре он отыскал Зернова и сообщил ему о случившемся.

— Значит, они не были на приёме?

— Не были, Иван Егорович, их сразу в машину и в город.

— Что бы это могло значить, — вслух раздумывал Зернов — Сегодня доктор Бушуев должен был сообщить товарищам из лагеря время выступления, сегодня ночью лагерь должен быть разгромлен.

— Я так думаю — в гестапо их отвезли, — предположил старик Игнатов.

— Вот что, Кузьмич, разожгите в условленном месте два костра.

— Понятно. Иван Егорович, у меня уже дровишки припасены и бензинчик там имеется. Запылают.

На всякий случай подпольщики в лагере знали, что два костра — это сигнал к выступлению.

Старик Игнатов оказался прав: доктора Бушуева и Николаева увезли в гестапо. Ещё дорогой у фельдшера отобрали чемоданчик с медикаментами, и сейчас гестаповский офицер, не сводя взгляда с доктора, выхватил из чемоданчика бинт и осторожно стал развёртывать его. Белой змеёй стелилась по полу марлевая лента. Офицер судорожно хватал её руками и не находил патрона. Как ужаленный, он подскочил к чемоданчику фельдшера, ухватил второй бинт, третий, четвертый. Гестаповцы с лихорадочной быстротой разматывали их и швыряли на пол — патронов не было.

«На-ка выкуси», — усмехнулся про себя Фёдор Иванович, догадываясь, что искали немцы в бинтах. Он взглянул на фельдшера. Тот стоял с поднятыми руками, и в его озорных весёлых глазах можно было прочесть: напрасно старались, господа фашисты, товарищей своих мы уже давно обеспечили боеприпасами… Стреляного воробья на мякине не проведёшь…

Но «господа фашисты» сдаваться не думали. Они снова копались в чемоданчиках, осматривали бутылки, пузырьки, баночки с мазями, и ничего не находили.

— Увести, — приказал гестаповский офицер, кивнув на медиков.

Поздно вечером в гестапо заглянул полковник Дикман.

— Как успехи, мой друг? — поинтересовался он.

— Ничего не нашли, — со злостью ответил гестаповец.

— Я так и думал. Напрасно держать моего спасителя под стражей.

— Подождёт.

— Я звонил в лагерь, там всё спокойно.

— А мне не даёт покоя этот бинт с патроном.

— Мнительность не лучшее средство в разгадке тайн.

— Но я, чёрт побери, разгадаю эту тайну! — хвастливо заявил гестаповский офицер. Он выхватил из чемоданчика бутылку и швырнул её за окно. И там, за окном, раздался звон разбитого стекла и вспыхнуло пламя. — Самовоспламеняющаяся жидкость! — завопил гестаповец, отскакивая от окна. — Потушить, — приказал он солдатам. — Вот какое «лекарство» носил спаситель в лагерь…

Гестаповцы с опаской стали шарить в чемоданчике. Офицер достал оттуда кусок мыла, обнюхал его и, чтобы убедиться, что в нём ничего не спрятано, хотел разрезать пополам. Лезвие ножа натолкнулось на что-то твёрдое. Он торопливо счистил стружкой мыло.

— Тол! Смотрите, тол! Что теперь скажет полковник?

Были патроны, а теперь горючая жидкость, взрывчатка! И всё это в лагере!

В тёмный сырой подвал, куда были брошены доктор Бушуев и фельдшер Николаев, с фонариками ворвались гестаповцы. Тыча в нос доктору толовой шашкой, офицер кричал:

— Узнаешь? Тол! В мыле был тол! Зачем ты носил его в лагерь?

«Вот и всё, попались», — подумал Фёдор Иванович.

— Молчишь? Может быть, ты скажешь, — обратился офицер к Николаеву. — Тоже молчишь? Мы вам развяжем языки! Взять!

Николаева увели. Доктор Бушуев остался один в тёмном подвале.

С того дня, когда он впервые ступил за колючую проволоку, порой подумывал о возможной роковой неудаче, но совсем не предполагал, что попадутся они с фельдшером так нелепо и в самый последний день. Ему казалось, что всё у них продумано, всё учтено, он даже с задоринкой хвастал Зернову — дескать, полная конспирация и никаких подозрений…

Но почему их снова стали сегодня обыскивать гестаповцы? Неужели кто-то попался? Неужели товарищи за колючей проволокой допустили оплошность? Неужели нашёлся предатель? (мог бы выдать Безродный, но тот мёртв, тот получил своё). Эти «неужели» долбили мозг, и Фёдору Ивановичу рисовалась жуткая картина расправы над лагерными подпольщиками. О своей судьбе он почему-то не думал, как будто самому ему ничто не угрожало.

Заложив руки за спину, Фёдор Иванович неторопливо расхаживал по скользкому цементному полу, обдумывая своё положение — что делать и как вести себя? Впрочем, ясно — он должен молчать, только молчание теперь станет его единственным оружием.

Странное сочетание слов — «молчание» и «оружие»… Оружие должно говорить внушительным победным голосом.

— А я буду молчать, только молчать, что бы ни случилось, — вслух проговорил он.

Томительно медленно, будто с неохотой ползли минуты ожидания чего-то неизвестного, ему хотелось, чтобы скорей всё началось — пусть допросы, пусть даже пытки, но не эта гнетущая тишина. Прошло не больше десяти минут, как увели Николаева, и снова загремела дверь.

— Пожалуйста, доктор, выходите, — вежливо сказал по-немецки вошедший солдат. Он взял Фёдора Ивановича под руку. — Осторожней, здесь разбитая ступенька, — заботливо предупреждал он.

Навстречу шёл комендант, полковник Дикман.

— Прошу прощения, мой доктор, за столь нелюбезное обращение с вами, — по-русски говорил он. — Это недоразумение, сами понимаете… Как это пословица — щепки рубят, в лес летят. Сейчас вам подадут машину и отвезут домой.

«Неужели свобода? — пронеслось в голове Фёдора Ивановича. — Неужели Николаеву удалось что-то придумать? Да, да, конечно, удалось, он человек сообразительный, он из воды сухим выйдет…»

— Прошу вас, мой доктор, — пригласил комендант, отворяя дверь.

Они вошли в небольшую светлую комнатку.

— Садитесь, отдыхайте, — комендант указал на диван. — Я буду много перед вами извиняться. Сами понимаете — служба. Я уже выяснил полную вашу невиновность. Ваш фельдшер во всём сознался Он вас обманывал и проносил в лагерь недозволенные вещи… — говорил комендант.

«Сознался? В чём сознался Николаев? — спрашивал себя Фёдор Иванович, и вдруг замерло в груди сердце. — Значит, он выгородил меня и всю вину взял на себя… Но зачем? Зачем? Мы вместе были и отвечать будем вместе», — звучал внутри протестующий голос.

— Слышите, машина подошла. Вы свободны, мой доктор, — сказал комендант с улыбкой.

Фёдор Иванович не двинулся с места. Ему хотелось крикнуть в холёное лицо этому полковнику, что он никуда не пойдёт, что он готов разделить судьбу товарища, но кто-то посторонний издалека подсказал ему:

«Этим ты не поможешь делу. Уходи и немедленно сообщи о провале Зернову».

— Завтра вечером я жду вас у себя, мой доктор, — воркующим голоском продолжал комендант. — Отец прислал ящик отличного вина и просил угостить вас. Мой старик восхищён вашим талантом и молит бога за вас… Не забудьте, мой доктор, я жду.

«Завтра я буду уже далеко, господин фашистский комендант», — подумал Фёдор Иванович, веря в неожиданное спасение.

— До свидания, господин комендант. Завтра я непременно буду у вас, — вслух сказал Фёдор Иванович, вставая с дивана.

— Одну минуточку, мой доктор, — остановил его полковник, — у вашего фельдшера, видимо, были в лагере друзья. Не скажете ли, кто именно?

— Он был дружен с унтер-офицером.

— Вы меня не поняли. Я имею в виду друзей из военнопленных.

— Такой дружбы я не замечал.

— Жаль. Ну что ж, на нет и суда нет. Идёмте, я провожу вас до машины, — любезно предложил комендант, но у двери снова остановился. — Я хотел бы выяснить одну незначительную деталь. По всей вероятности, вы вели записи пленных, приходивших к вам на приём?

— Нет, нам запретили вести амбулаторный журнал.

— Жаль, очень жаль. Ваш фельдшер назвал номера пленных, которые чаще всего обращались на приём и которым он передавал тол и горючую жидкость. Мне хотелось бы уточнить, скажите, пожалуйста, кто чаще всего приходил к вам на приём? Назовите номера пленных.

— Не помню.

— Хотя бы их имена.

— Тоже не помню.

— А если я вас попрошу вспомнить? — В голосе коменданта прозвучала плохо скрытая угроза.

— У меня очень плохая память… Впрочем, дома подумаю и наверняка вспомню, у меня есть кое-какие записи, — сказал Фёдор Иванович, берясь за дверную ручку.

— А я заставлю вас вспомнить здесь! — не выдержал комендант.

Фёдор Иванович взглянул на него, увидел злые свинцовые глаза, плотно сжатые губы и понял, что мысль о свободе была напрасной, что Николаев ничего не сказал им и комендант просто-напросто пустился на неумную хитрость, притворившись вежливым, а теперь окриком «Я заставлю вас» выдал себя с головой.

— Назовите только один номер, и вы свободны. Молчите? Я вам не советую молчать.

А Фёдор Иванович молчал. Он старался не слушать разъярённого коменданта и думал о другом.

— Доктор Бушуев, мы с вами взрослые люди. Послушайте, что я скажу вам, — силясь быть спокойным, продолжал комендант.

«Можешь говорить, сколько угодно, мне наплевать на твои слова», — отмахнулся Фёдор Иванович.

— Послушайте, доктор Бушуев, — продолжал тот, — когда-то моя жизнь была в ваших руках, и вы спасли её. Теперь ваша жизнь тоже в ваших руках, постарайтесь спасти её. Подумайте — жизнь прекрасна. Посмотрите кругом — цветут сады, поют птицы… Я даю вам слово офицера, если вы кое-что сообщите мне, только мне одному, вы будете свободны и можете уходить на все четыре стороны. Подумайте, доктор. Мое сердце, так искусно заштопанное вами, хочет искренне помочь вам. У вас хорошие руки, у вас хорошая голова, и будет очень, очень печально, если ваши руки не смогут держать хирургический нож, а голова не сможет думать над операциями. Это будет очень печально. Подумайте, доктор, людям ещё нужны ваши руки…

И Фёдор Иванович нарушил свою клятву, он заговорил:

— Да, господин комендант, ваша жизнь была в моих руках. Да, моя жизнь теперь тоже в моих руках, но я не хочу покупать её ценой предательства моих товарищей. И запомните, господин с заштопанным сердцем, — русский врач заштопал ваше сердце и не жалеет об этом, русский солдат проткнёт ваше сердце — и русский врач тоже не пожалеет об этом.

От резкого удара Фёдор Иванович потерял сознание. Когда он очнулся, увидел доктора Корфа. Немецкий врач в недоумении посматривал то на русского коллегу, то на коменданта.

— Я решительно ничего не понимаю, за что вы его, герр комендант? — спросил он у Дикмана.

— За что? Он партизан! — крикнул полковник.

— Партизан? Коллега партизан? — спросил остолбеневший доктор Корф. Лицо его перекосилось от страха. Он попятился назад и вдруг истерично закричал: — Партизаны! Партизаны! Здесь все партизаны! — Доктор Корф толкнул плечом высокую тумбочку, на которой стоял гипсовый бюст Гитлера. Лупоглазое изваяние фюрера шлёпнулось на пол и раскололось.

— Партизаны! — доктор Корф бросился к двери и побежал, крича во всё горло: — Партизаны!

Полковник Дикман чертыхнулся и снова подступил к доктору Бушуеву.

— Не принуждайте применять к вам силу. Отвечайте, зачем и кому были нужны тол, горючая жидкость?

И в это время за окном, в стороне лагеря, раздался взрыв, а вслед за ним послышались приглушённые выстрелы.

И снова Бушуев нарушил свой обет, он заговорил:

— Ты, комендант, ждал ответа. Слушай — за меня отвечают мои друзья.

Вбежал обезумевший от страха гестаповский офицер.

— В лагере идет бой! Связь прервана…