Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С недавних пор доктор Безродный решил зажить по-иному. Он видел, как разъезжает по городу в санках Бушуев, видел заманчивую вывеску на бушуевском доме: «Приём с 3 часов дня до 6 часов вечера». Частный приём… Ему тоже захотелось иметь свой домашний кабинетик, свои санки, своего кучера. В самом деле, если можно Бушуеву, почему нельзя ему? Если Бушуев живёт на широкую ногу и даже хвалится этим, то почему не может жить так же и он, доктор Безродный? Может и должен! Сперва частный приём, а там, глядишь, и своя больничка… Но одному ему трудно — нужен помощник, а ещё лучше — хорошая помощница, хозяйка. Не станет же он приглашать в помощники придурковатого фельдшера Николаева. Впрочем, Николаев человек исполнительный и без особых претензий, можно потом и его перетащить к себе, пусть работает, такому пообещать больше, чем платит Бушуев, и он переметнётся…

Доктор Безродный уже облюбовал себе уютный домик, пока можно его снять под квартиру, а потом этот домик купить по сходной цене.

Дело только за помощницей. А разве найдёшь помощницу лучше, чем операционная сестра Майя? Всё-таки они с ней были когда-то дружны. Правда, она отвергла его признание, но то было тогда, ещё до войны, с тех пор много воды утекло. Нужно поговорить с Майей, может быть, она одумалась.

Доктор Безродный так размечтался, что уже видел себя в большой собственной больнице, где все относятся к нему с почтительным уважением. Сегодня он был даже рад, что Бушуева опять пригласили в немецкий госпиталь. Безродному хотелось наедине поговорить с Майей. Ещё находясь под впечатлением заманчивых грёз о собственной больнице, он тихо сказал ей:

— Только ты одна можешь понять душу человека.

— Чужая душа — потёмки, — неопределенно сказала она.

— Верно — потёмки! — подхватил он. — Но если осветить душу откровенным признанием, если открыто поведать о том, что задумано, всё будет ясно и понятно. — Он вплотную подошёл к ней и заглянул в глаза. — Я хочу последовать примеру Фёдора Ивановича, я всё обдумал, всё рассчитал и даже кое-что сделал. Я открываю частный приём и предлагаю тебе, Майечка, быть моей помощницей.

— Какой приём? — не поняла она.

— Обыкновенный, частный врачебный приём. Я уже подыскал домик. Ты будешь в нём хозяйкой. Хватит нам работать в этом тёмном бараке. Мы жить можем красивее, лучше…

— Я тронута твоим предложением, но вынуждена отказаться.

— Почему, Майя? Ты только подумай, ты только представь себе, что мы можем сделать вдвоём, — торопливо уговаривал Безродный.

— Мы с тобой никогда не поймём друг друга. До свидания, доктор, извини, у меня нет времени.

Ещё не веря в своё поражение, он ухватил её за руку.

— Майя, не принимай поспешных решений, подумай.

— У меня нет желания продолжать этот бесполезный разговор, доктор Безродный!

— Ага, нет времени… А для Бушуева время находишь? Да? Находишь, потому что он больше платит, потому что тебя устраивает быть его любовницей…

Майя вздрогнула, но, сдерживая гнев, тихо сказала:

— Я не думала, что ты такой. Уйди.

Поругивая несговорчивую Майю, доктор Безродный пустынными переулками пробирался домой. Было ветрено и скользко.

Неподалёку от своего дома он услышал какие-то выстрелы и в страхе прижался к забору. Вскоре всё стихло. Продрогший Безродный долго стоял под забором, не решаясь двинуться дальше, и вдруг рядом послышались шаги и немецкая речь. Не помня себя, он метнулся в сторону.

— Хальт! — раздался грозный окрик и устрашающий щёлк затвора.

Дальше всё произошло, как в кошмарном сне. Безродного схватили, быстро скрутили ему руки и поволокли куда-то, потом бросили в кузов машины, потом ударил в глаза ослепительно яркий, словно близкая вспышка молнии, электрический свет, и Безродный увидел перед собой немецкого офицера.

— Партизан? — спросил офицер.

— Нет, я не партизан, не партизан, — с дрожью в голосе пролепетал Безродный.

— Только правда может спасти вам жизнь, — резко бросил офицер.

— Я говорю правду, правду говорю, я врач, я работаю в больнице у Бушуева, у доктора Бушуева, который оперировал вашего господина коменданта. Можете спросить у доктора Бушуева, он подтвердит, он знает меня, давно знает.

— Что вам известно о партизанах? — опять резко спросил офицер.

— Ничего неизвестно, честное слово, ничего неизвестно, я врач, я работаю в больнице у доктора Бушуева.

— У вас будет много времени, чтобы подумать над своей судьбой. Повторяю — только откровенное признание может спасти вам жизнь, — сказал офицер и кивнул конвоирам. Те подхватили Безродного и втолкнули его в какую-то тёмную холодную комнату.

Он рухнул на пол и разрыдался. Порою ему хотелось вскочить и забарабанить ногами в дверь (руки были по-прежнему связаны), чтобы снова и снова повторять офицеру, что он говорил правду, что он знать ничего не знает о каких-то партизанах.

У доктора Безродного действительно оказалось много времени для того, чтобы поразмыслить над своей судьбой. Ему всё чудилось: вот-вот заскрипит дверь и войдут конвоиры и снова поволокут его, бросят в кузов машины и увезут на расстрел. Он слышал, что именно так увозили заключённых и убивали за городам в противотанковом рву…

Но за что? За что его должны расстрелять? Нет, не могут, не могут они расстреливать совсем невиновного…

Сейчас доктору Безродному вспомнились полные ужаса и страха фронтовые дни — с бомбёжками, с обстрелами… Но те далёкие дни казались ему детской забавой, потому что тогда он мог схитрить, потому что тогда он до некоторой степени был хозяином своей судьбы. Даже в тот час, когда гитлеровцы, прорвав оборону, появились в расположении полкового медицинского пункта, он сумел уцелеть… А теперь? Что будет с ним теперь?..

— Я не хочу умирать, не хочу, — сквозь рыдания вслух говорил Безродный.

Но никто не слышал его.

Ему почему-то вспомнился старший врач полка, прибывший из Военно-медицинской академии имени Кирова. Это был невысокий молодой человек с огненно-рыжей вьющейся шевелюрой, весёлый, общительный и, по твёрдому убеждению доктора Безродного, совсем бесхарактерный парень. Безродный порой диву давался, почему старшим врачом полка назначили не его, уже довольно опытного хирурга, а Абрама Соломоновича Бурштейна, который постоянно обращался к нему за советами и даже к рядовым санитарам относился просто, по-товарищески.

Однажды Бурштейн сказал ему:

— Матвей Тихонович, в первом батальоне есть раненые, сходите туда и организуйте эвакуацию.

Безродный отправился в батальон, занимавший оборону километрах в трёх от полкового медицинского пункта. Вдоль дороги время от времени взлетали султаны земли от взрывов вражеских мин и снарядов. Безродный юркнул в окопчик и просидел там чуть ли не до самого вечера. Когда он вернулся и доложил старшему врачу о том, что, дескать, не мог отыскать батальонный медицинский пункт, Бурштейн махнул рукой.

— Ладно. Я уже сам побывал там.

В тот миг, когда появились вражеские автоматчики, старший врач схватил винтовку и крикнул Безродному:

— Немедленно эвакуируйте раненых! Мы занимаем оборону!

Безродный кинулся к повозке, на которой уже лежали раненые, вскочил к ним и приказал ездовому трогать.

— Погодите, товарищ военврач, вот отгоним автоматчиков, а потом поедем лечиться, — сказал один из раненых и, поддерживая перевязанную руку, соскочил с повозки. Вслед за ним сошли и другие раненые. Безродный видел, как они залегли с винтовками, как подбежал к ним с ручным пулемётом ездовой. Доктор тоже соскочил с повозки и плюхнулся рядом с колёсами.

Где-то совсем рядом трещали автоматы, слышались хлопающие взрывы гранат, противно посвистывали пули. А вдали бесновались пушки, землю сотрясали сильные взрывы.

Безродный приподнял голову и увидел старшего врача полка. Бурштейн с колена стрелял из винтовки, потом поднялся во весь рост и стал швырять гранаты — одну, вторую. Вдруг, взмахнув руками, он шагнул вперёд и в следующее мгновение рухнул на землю.

«Убит, убит», — с ужасом прошептал Безродный. Позабыв обо всём на свете, он снова вскочил на повозку и остервенело стал хлестать кнутом лошадь. Повозка тряслась, подпрыгивала, а он исступленно хлестал и хлестал кнутом…

Когда загнанная лошадь замертво упала, Безродный бросился бегом в недалёкий лес. Он продирался сквозь густые заросли терновника. Ветки цеплялись игольчато-острыми колючками за сукно шинели, словно хотели удержать его, ломались, похрустывали, царапали в кровь лицо и руки. Но он упрямо спешил вперёд, в лесную чащу. Время от времени останавливался, настороженно к чему-то прислушиваясь, пугливо озирался по сторонам и, ничего подозрительного не обнаружив, уходил всё дальше и дальше в колючие заросли.

Пулемётной очередью застрекотала сорока. Безродный, будто споткнувшись, припал грудью к земле и замер. Ему, вероятно, было известно, что сорочий стрекот предупреждает об опасности: значит, рядом кто-то есть — или зверь, или человек. Ни зверя, ни человека он встречать не хотел.

Тяжело дыша, Безродный лежал на животе, уткнувшись носом в сухую листву От земли пахло гнилью и сыростью. Совсем рядом, метрах в двух или трех, из узкой норки выглянула острая мордочка лесной мышки. Мышка уставилась чёрными дробинками глаз на человека, удивлённо дернула коротенькими усиками и тут же скрылась в норке.

«Счастливая, — с завистью подумал о ней Безродный. — Вот и мне бы так в норку, пока жив…»

Вокруг было тихо, только неудержимо громко стучало сердце да слышалось тонкое жалобное жужжание мухи, попавшей в паутину.

Безродный осторожно приподнял голову, осмотрелся по сторонам, потом встал и снова, пригибаясь к земле, двинулся в путь. Он с трудом продирался сквозь густой подлесок и свободней вздохнул, когда над головой важно зашумели деревья, ещё не успевшие полностью сбросить опалённую красками осени листву. Здесь, среди леса, он почувствовал себя в безопасности и даже остановился, прижавшись спиной к шершавой коре старой осины.

Где-то над головой стучал трудолюбивый дятел, пискнула какая-то пичужка, по вершинам деревьев пробежал тревожный ветер, и листья отозвались беспокойным позваниванием. Достав из кармана грязный кусок сахара и каменно-твёрдый сухарь, Безродный торопливо заработал крепкими челюстями, точно боялся, что кто-то помешает его трапезе. На грязной ладони остались крошки сухаря, он ловко вбросил их в рот, достал из-под шинели флягу и выпил несколько глотков тепловатой воды.

Откуда-то из недосягаемой дали доносился гул фронта, похожий на сердитый бесконечный рокот грома. Но Безродный сейчас не прислушивался к этому далёкому и совсем безопасному грому. Здесь, в лесу, царила тишина и всё было объято мирным покоем. Доктору даже не верилось, что ещё совсем недавно — несколько часов назад — он слышал треск автоматов, противный свист пуль и взрывы гранат.

По всей вероятности, на полковом пункте в неравной схватке погибли все — и медики, и раненые, а он уцелел.

Безродный хотел было попытаться отыскать остатки своего полка, но когда ползком подобрался к шоссейной дороге, увидел немецкие войска…

Боясь показаться на глаза людям, доктор несколько недель скрывался в лесу. Питался он грибами, ягодами кое-когда ему удавалось встречать на пути неубранные кукурузные поля, и он набивал карманы увесистыми початками. Днём Безродный обычно лежал где-нибудь в чащобе, а ночью по-волчьи осторожно пробирался в сторону города, в котором прежде работал вместе с Фёдором Ивановичем в больнице.

Как-то днём он выполз на опушку леса и километрах в двух увидел небольшую деревеньку. Его удивило, что люди в ней были заняты обычным мирным трудом — уборкой огородов.

«Значит, можно жить и при немцах, — подумалось доктору. — Нужно только сбросить армейскую форму…»

Шинель его изорвалась, диагоналевые синие шаровары с красными кантами протёрлись на коленках, когда-то аккуратные хромовые сапоги, как говорится, просили каши…

Однажды, подгоняемый нестерпимым голодом, он всё-таки решился зайти в дом к леснику. Старый лесник оказался человеком добрым и хлебосольным. Он накормил гостя, истопил баньку, дал вполне приличную одежду и на прощание указал путь к верным людям — к партизанам.

К партизанам доктор Безродный не пошёл.

Всё это припомнилось ему сейчас в холодной и тёмной комнате под замком у гестаповцев. Он всю ночь пролежал на полу, не смыкая глаз.

На следующий день доктора Безродного снова повели на допрос. В светлой просторной комнате он увидел коменданта полковника Дикмана. Заложив руки за спину, тот неторопливо расхаживал по ковровой дорожке, даже не обращая внимания на пленника. Комендант что-то приказал конвоирам, один из них подбежал к Безродному и развязал ему руки.

— Садитесь, господин доктор, — сказал по-русски Дикман.

Безродный сел, с мольбой и страхом глядя на полковника. Через какую-то минуту ему подали солдатский котелок и ложку.

— Не стесняйтесь, завтракайте, — предложил комендант.

С недоверием косясь на Дикмана, Безродный взял ложку. Затёкшие руки плохо повиновались ему.

Комендант и солдаты-конвоиры куда-то вышли, оставив Безродного наедине с солдатским котелком и смутно-тревожными мыслями. На какое-то мгновение в сознании сверкнула крохотная искорка надежды — если полковник повёл себя с ним так непонятно вежливо, значит опасность миновала. Видимо, Дикман уже успел поговорить с Бушуевым, и Фёдор Иванович, добрейший и всемогущий Фёдор Иванович замолвил словечко. Ведь он к нему, доктору Безродному, всегда хорошо относился и в эти страшные минуты пришёл на выручку. Эх, и зачем, зачем он вчера вгорячах назвал Майю любовницей… Ему-то какое дело.

Вернулся полковник Дикман. Он заглянул в котелок и с удовлетворением сказал:

— У вас отличный аппетит.

— Спасибо, — поблагодарил доктор.

— А теперь давайте поговорим, — мягко продолжал полковник. — Я лично, как вы знаете, хорошо отношусь к русским врачам, один из них мне спас жизнь. Вы догадываетесь, о ком я говорю?

— Догадываюсь.

— Тем лучше. И я жду от вас, господин доктор, откровенного признания. Вчера вечером наша полицейская машина подверглась нападению. С нашей стороны были жертвы. Бандитов задержать не удалось, но в том районе оказались вы…

— Я случайно, я возвращался из больницы…

— Вполне возможно. Однако подозрения падают на вас, вы были соучастником бандитов, а за это — расстрел.

Безродный вздрогнул, втянул голову в плечи.

— Я не виноват, господин комендант, я возвращался из больницы, это может подтвердить наша операционная сестра, — и он рассказал всё, как было.

Слушая торопливый и сбивчивый рассказ доктора, Дикман серыми чуть прищуренными глазами как бы ощупывал собеседника. Видимо, чутьё и опыт подсказали ему, с кем он имеет дело. Полковнику было известно, что в ночных уличных стычках несут потери не только немцы, бывают убитые и раненые среди партизан. Правда, ни убитого, ни раненого захватить пока не удалось, но раненые, по всей вероятности, обращаются за медицинской помощью к русским медикам. По мнению коменданта, к доктору Бушуеву они за помощью не обратятся, потому что (это тоже было известно Дикману) русские ненавидят всех, кто сотрудничает с оккупантами. Уже были случаи уничтожения старост, полицейских. При встречах с доктором Бушуевым комендант поглядывал на него и думал, что и этому не долго ходить по земле, и этого убьют из-за угла свои же русские. Теперь в его руки попал второй врач, и если его припугнуть, он может сослужить хорошую службу, помочь в поисках партизан.

— Я вам верю, господин доктор, — сказал комендант.

Безродный облегчённо вздохнул.

— Да, да, верю и готов отпустить вас.

— Благодарю, господин комендант, благодарю, — радостно пролепетал Безродный.

Комендант усмехнулся.

— Приятно слышать слова благодарности, только за возвращённую жизнь одного слова «благодарю» мало, нужна более веская благодарность. Как это говорят у вас, у русских, — комендант защелкал пальцами, подбирая нужную русскую пословицу и, не подобрав ничего подходящего, повторил: — Да, более веская благодарность.

— Если нужна моя помощь как врача, я всегда готов, — склонил голову доктор Безродный.

— Именно ваша помощь нужна.

Теперь доктор Безродный был твёрдо уверен, что опасность миновала, что скоро он покинет этот всё-таки неприятный дом.

— Нам известно, что в городе орудует шайка разбойников, — продолжал Дикман. — Мы их, конечно, вполне успешно ловим и обезвреживаем, однако для установления полного спокойствия и безопасности населения нам нужна помощь самого населения. Мы пользуемся поддержкой большинства жителей. Я хотел бы, господин доктор, предложить вам быть моим личным осведомителем. Если вы что-либо узнаете о партизанах или о лицах с ними связанных, прошу вас немедленно доложить мне.

Безродный оторопело посмотрел на коменданта.

— Услуга за услугу — я вам оставляю самое дорогое — жизнь, а вы мне будете сообщать сведения о партизанах.

— Но, господин комендант, я ничего, не знаю, — умоляюще пробормотал доктор.

— А вы постарайтесь узнать. У вас большой круг знакомств. — Комендант откинулся на спинку кресла и как бы между прочим спросил: — Или вы желаете, чтобы я применил к вам высшую меру…

— Нет, я…

— Согласны? — в упор спросил полковник.

— Я… Я… Согласен…

— Отлично. Жду ваших сведений, господин доктор. — Идите.

Безродный рванулся к двери, но его остановил грозный окрик полковника.

— Стойте! Вы забыли подписать одну бумажку. Вот она, подпишите. Живо! — Теперь Дикман не просил, не пояснял, а приказывал.

Не читая, Безродный подписал какую-то бумагу.

— Только не вздумайте шутить со мною, доктор, — предупредил на прощание комендант.

Как ошпаренный. Безродный выскочил от коменданта и быстро зашагал по улице, жадно глотая сырой, холодный воздух. Всё-таки удачно он выкрутился из такого, казалось бы, безвыходного положения. Уцелел! Значит, родился под счастливой звездой. Вот только партизаны… Даже слепому видно — они есть, они действуют, они сожгли мельницу в Райгородке, они уничтожили склад горючего. Но как он, Безродный, сможет найти их? А может быть, не искать? И если комендант спросит, он ответит: пока не смог, пока ничего не узнал… А там видно будет… Может быть, самого коменданта ухлопают партизаны или немецкое начальство переведёт его в другой город и он, Безродный, освободится от этого неприятного обязательства. Да мало ли ещё есть спасительных комбинаций.

Дней через пять полковник Дикман снова пригласил к себе доктора Безродного.

— Как ваши успехи, господин доктор? — поинтересовался он.

— Извините, господин комендант, — лепетал доктор, — мои старания…

— Я не вижу ваших стараний! — грубо оборвал его комендант. — Вы мало цените мою доброту к вам, а главное— забываете о своей голове, я не намерен долго ждать!

Город был окутан густым липким туманом. Колкая изморозь заставляла Безродного поёживаться и втягивать голову в мокрый воротник. На душе у доктора, как и на улице, было мрачно-премрачно, потому что он понимал: теперь ему не удастся увильнуть от коменданта. Вот если бы припомнить, где, в каком лесу живёт тот старый лесник, безусловно связанный с партизанами, он сразу побежал бы к коменданту… Но он, Безродный, потом слишком долго блуждал по лесам и забыл, где стоит хата лесника. Вот если бы к нему пришёл на приём партизан… Если бы, если бы… А коменданту не нужны эти «если бы».

В больнице Безродный был хмур и рассеян. Он присматривался к приходившим на приём пациентам, но ни в одном из них не видел партизана.

После амбулаторного приёма, оставшись наедине с Николаевым, он пожаловался:

— Эх, Николай Николаевич, душа горит у меня.

— Так ведь время сейчас такое — кругом огонь.

— Время, время! — с какой-то злостью выкрикнул Безродный. — У тебя там не найдётся?

Николаев понял, о чём спрашивает врач, и ему впервые захотелось по-дружески сказать: «Не пейте, Матвей Тихонович, не надо. Чтобы погасить огонь души, есть другие, более действенные средства». Майя уже давно поведала Николаеву о желании доктора Безродного сперва открыть частный приём, а потом и свою частную больничку и просила быть с ним осторожным. Сейчас фельдшер был слишком занят: в больницу вот-вот должен прийти один человек, а доктор Безродный не удалится отсюда, пока его не угостят.

— Для вас, Матвей Тихонович, всегда найдётся, — . сказал Николаев, отпирая тумбочку.