Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ВТОРАЯ

Утром Фёдор Иванович снова отправился к своим пациентам.

Чуть прихрамывая, он шёл знакомой улицей, залитой ослепительно ярким солнцем. После проливных дождей дни теперь стояли ясные, тёплые. Приветливо голубело высокое небо, над головой неторопливо проплывали пушистые белые облака. На уличных клёнах о чём-то спорили меж собой неугомонные воробьи.

Прислушиваясь к птичьему щебету, оглядывая знакомую улицу и чувствуя на лице бодрящую свежесть осеннего ветерка, Фёдор Иванович ошеломлённо пожимал плечами, будто спрашивал кого-то: да как же понять всё это? Ему, например, порой казалось, что солнце не должно и не может светить, что даже воробьи, и те должны были смолкнуть, потому что город наводнён врагами, потому что город оккупирован!

Но солнце всё-таки светило, и воробьи беззаботно щебетали как ни в чём не бывало…

Фёдор Иванович исподлобья осматривался вокруг.

Ему было больно видеть, как по улицам родного города свободно разгуливали захватчики, как мчались их комфортабельные лимузины, как грохотали неуклюжие длинные грузовики и надоедливо трещали мотоциклы. Ему было удивительно: почему с чердаков, из окон, из калиток, из-за углов не гремят выстрелы, почему не сыплются кирпичи и булыжники на головы завоевателей? Неужели так и смирились люди, объятые страхом перед оружием врага?

Фёдор Иванович спешил: нужно было обойти всех раненых И успеть вернуться домой до комендантского часа. Конечно, можно было бы сократить путь, свернув на Пионерскую улицу, но тогда ему довелось бы проходить мимо больничной ограды, мимо той ограды, которую строил сам когда-то и за которой теперь не его больница, а чужой госпиталь.

Нет, лучше обойти стороной, чтобы не бередить душу…

Он торопливо свернул на Первомайскую улицу и за углом увидел огромный фанерный барабан для афиш и объявлений. Барабан был обклеен приказами комендатуры и городской управы. Хотя дождь и ветер основательно-таки потрудились над этими сочинениями, превратив их в клочья, но ещё можно было разобрать: «За укрывательство советских военнослужащих — расстрел», «За хранение огнестрельного оружия — расстрел», «За невыход на работу — расстрел…» Расстрел у фашистов был единственной и главной мерой наказания.

Среди лохмотьев объявлений и приказов белело свежее, по всей вероятности, недавно наклеенное «Воззвание к населению города» — захватчики приглашали городскую молодёжь ехать на работу в Германию. И чего только не обещали добровольцам: и хорошее обращение, и сытное питание, и отличные заработки. Словом, райскую жизнь сулили…

Но чья-то смелая рука вывела углём на этом «воззвании» внушительную фигу.

«Молодец», — в мыслях похвалил Фёдор Иванович неизвестного художника.

У колодца на Садовой улице он повстречал знакомую молодую женщину Елену Степановну Соколову, ту самую, которая первой когда-то принесла в больницу раненого ребёнка.

Фёдор Иванович поздоровался, спросил, как чувствует себя мальчик.

— Идёмте, посмотрите, — приветливо сказала Соколова, подхватив вёдра.

— Разрешите помочь вам.

— Ой, что вы, не тяжело.

В крохотной кухоньке Фёдор Иванович увидел своего маленького пациента. Малыш почти совсем выздоровел.

— Ай да молодец, обрадовал ты меня, дружище, — весело проговорил Фёдор Иванович, гладя мальчика по белой, как одуванчик, головке.

— Спасибо вам, Фёдор Иванович, век не забудем, — сердечно поблагодарила мать.

— Тесновато живёте, — заметил он, оглядывая кухоньку.

— Сами видели — жили просторно, а теперь офицеры дом заняли, а нас с Мишей сюда выдворили, — со вздохом пояснила хозяйка. Понизив голос до шёпота, она тревожно предупредила: — Я знаю, от нас вы всегда заходили к бабушке Вороновой. Теперь не ходите, её расстреляли.

— Как расстреляли? За что?

— За красноармейца, которого она у себя прятала. Кто-то донёс, что у бабушки раненый красноармеец лечиться, — со слезами рассказывала Соколова. — Немцы и пристали к ней, как с ножом к горлу: где да где большевика прячешь. Бабушка Лукерья ничего не говорит — знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю. Не поверили, забрали её и убили…

Поражённый этим рассказом, Фёдор Иванович торопливо спросил:

— А раненый? Что с ним?

— Не беспокойтесь, припрятан.

— Я обещал зайти к нему сегодня.

— Нет, нет, нельзя, пока нельзя, — ответила Соколова. — Я вас потом сама приглашу.

В этот день было невыносимо тяжело на душе у Фёдора Ивановича. После обхода раненых он еле дотащился домой и, не раздеваясь, устало опустился на старый скрипучий диван. Ему хотелось уснуть, забыться, а перед глазами, как живая, вставала старушка Воронова — непоседливая, говорливая, добрая, и явственно слышался в ушах её негромкий с хрипотцой голос: «Вы уж не сомневайтесь, как за родным присмотрю». Присмотрела за раненым красноармейцем и сама погибла…

«Погибла… Но другие женщины, та же Елена Степановна Соколова, не побоялись угроз и всё-таки раненого, скрыли, рискуя своими жизнями. Значит, не покорились они врагу и никогда не покорятся», — заключил Фёдор Иванович.

Вечером к нему в комнату зашла Майя — сияющая, чем-то взбудораженная. Именно такой он часто видел её когда-то в больнице после удачных операций. Тогда её радость была вполне понятной и оправданной, а сейчас? Чему она может радоваться сейчас?

— Мы теперь очень богаты! — неожиданно воскликнула Майя. — Представляете, я принесла десять килограммов картошки, два килограмма перловки и целый килограмм маргарина!

Фёдор Иванович понимал, что в их теперешнем положении это действительно немалое богатство, но стоит ли так восхищаться? Да неужели Майя и в самом деле безудержно рада этим килограммам?

С тех пор, как Майя поселилась рядом, в комнате Маши, Фёдор Иванович стал замечать, что она ведет себя как-то странно: куда-то уходит, где-то целыми днями пропадает, а то и вовсе ночевать домой не является.

Однажды он поинтересовался:

— Чем ты занята?

— Пока ничем. Ищу знакомых. Может быть, удастся устроиться на работу.

— На работу? — удивился он и после небольшой паузы съязвил: — Не думаешь ли ты поступить в немецкий госпиталь?

Майя тогда промолчала.

Сейчас Фёдор Иванович внимательно посмотрел на операционную сестру и почему-то решил, что её радует не картошка, не маргарин, не перловка, а что-то совсем другое, пока ему не известное.

— Давайте, Фёдор Иванович, поужинаем, — предложила она.

После ужина они пили чай без сахара, заваренный малиновыми черенками. Малинник буйно разросся во дворе, и теперь соседки экономно ломали его для заварки.

— Как ваши раненые? — спросила Майя.

Фёдору Ивановичу хотелось рассказать ей о гибели славной старушки Вороновой, о смелых женщинах, которые скрыли раненого красноармейца, но он промолчал.

— Некоторые уже выздоровели, — ответил доктор. — А старика одного нужно было бы положить в больницу, да откуда взять её, больницу-то…

— А вы разве не знаете, что комендатура и городская управа разрешают открыть больницу?

— Слышал… И ты думаешь, что я пойду туда работать? — с возмущением проговорил он.

— Это всё-таки лучше, чем ходить по городу и лечить раненых в домашних условиях, — возразила Майя.

— Нет, согласен день и ночь ходить по городу, но никогда не явлюсь с поклоном в комендатуру или в эту так называемую городскую управу — к предателям.

— Между прочим, и в комендатуре и в управе знают, что хирург Бушуев остался в городе, и готовы поручить руководство больницей.

— Скажи пожалуйста, какое доверие оказывают, — усмехнулся Фёдор Иванович. — Только и мечтал я о таком ответственном поручении.

— Не торопитесь с отказом, — стояла на своём Майя.

— А что же ты предлагаешь?

— Соглашаться.

— Соглашаться? Знаешь, Майя…

Она не дала ему договорить.

— Поймите, это нужно, очень нужно. Если вам противно идти в городскую управу, я сама пойду. Пойду и скажу, что хирург Бушуев, дескать, прихворнул немножко, но работать в больнице и руководить больницей согласен. В городе есть раненые, много больных. Ну скажите, кто, кроме нас, поможет им? Разве будет хорошо, если больницей станет руководить какой-нибудь фашистский прислужник, а такой может объявиться, — доказывала Майя.

В этот вечер Фёдор Иванович заупрямился и слушать не хотел о работе в больнице, которую разрешили открыть захватчики.

«Разрешают открыть больницу для помощи страждущему населению, а сами расстреливают старух за то, что те помогли раненым», — с гневом думал Фёдор Иванович.

Но всё-таки слова Майи не давали ему покоя. Он отверг её предложение, а внутренний голос твердил ему совсем другое: «Если бы у тебя была больница, ты мог бы положить туда красноармейца, избавив от смертельной опасности Елену Степановну Соколову и её малыша, ты мог бы что-нибудь придумать, и никто из посторонних не догадался бы, что раненый парень — красноармеец, ты мог бы сделать значительно больше того, что делаешь сейчас. Ты сейчас — один, одиночка… а в больнице у тебя был бы, какой-то коллектив… Ты сейчас ходишь по городу и возмущаешься фашистским «новым порядком», но разве не знаешь, что сейчас одного возмущения мало, нужно что-то делать…»

Утром Фёдор Иванович сказал Майе:

— Согласен.

— Я так и знала, — обрадовалась она.

— Теперь нужно подыскать удобное помещение. Нашу больницу немцы, конечно, не вернут.

— Не беспокойтесь, что-нибудь найдём.

Дня через два Майя сообщила, что помещение нашла, и показала Фёдору Ивановичу свою находку — старый, давно оставленный жильцами барак с вышибленными окнами, с изъеденной временем толевой крышей. Барак стоял далеко на окраине города и по всему угадывалось, что готовился он к слому, и только война, видимо, продлила его жизнь.

Эта «находка» совсем не обрадовала доктора Бушуева, и он диву давался: да неужели Майя всерьёз предлагает разместить здесь больницу.

— Посмотрите, Фёдор Иванович, здесь можно…

— И смотреть не хочу, — хмуро прервал он сестру. — Нечего сказать, обрадовала…

— А вы что же — хотите получить особняк в центре города, может быть, рядом с комендатурой, — сдержанно проговорила она.

— Я хочу работать по-человечески и уж, по крайней мере, не в каком-то, извини за выражение, свинарнике, — строго отвечал он. — Я хочу, чтобы больница хоть чем-то была похожа на больницу.

— И будет похожа, — оживлённо подхватила Майя. — Разве у нас рук нет, чтобы отремонтировать, чтобы навести порядок? Поймите, Фёдор Иванович, никто вам другого помещения не даст, всё занято немцами, — убеждённо доказывала она. — А что касается ремонта, найдем знакомых, они нам помогут. Мир не без добрых людей. Вот увидите, здесь будет совсем неплохо!

В поведении Майи Фёдор Иванович узнавал прежнюю операционную сестру. В больнице когда-то она была, как говорится, застрельщицей всех начинаний. Устроить ли вечер художественной самодеятельности, обсудить ли интересную книгу, пойти ли коллективно в городской театр или выехать в лес на пикник — ничто не обходилось без Майи. И уж если она бралась за дело, все верили: получится хорошо.

Майя и теперь, в лихую годину оккупации, была всё той же деятельной, изобретательной. Вместо доктора она сама ходила в комендатуру и городскую управу, потом она отыскала некоторых бывших сотрудников больницы, оставшихся в городе, привела каких-то незнакомых Фёдору Ивановичу женщин, и ветхий барак стал преображаться.

Однажды к Фёдору Ивановичу подошёл старик Игнатов — бывший больничный истопник. Этот Игнатов когда-то доставлял доктору Бушуеву немало хлопот. Старик любил выпить, и, бывало, частенько по ночам на квартиру к Фёдору Ивановичу звонили сёстры — дескать, безобразие, Игнатов заморозил всех, в палатах страшный холод. И Фёдор Иванович, мрачный, как туча, шёл в больницу, спускался в подвал котельной и там находил Игнатова. Положив лохматую голову на полено, истопник обычно был объят безмятежным сном. На волосатом лице его блуждала блаженная улыбка, а мокрые губы шептали что-то. Доктор сердитым окриком будил Игнатова. Тот мгновенно просыпался, и в его серых затуманенных глазах можно было прочесть невинное недоумение.

— Как? Опять потухло? Ах ты, ядрёна корень… Сичас, сичас растоплю, сичас отогреются, — торопливо говорил старик и начинал самоотверженно орудовать шуровкой.

Фёдор Иванович не раз давал себе слово уволить истопника из больницы, но те же сестры, которые по ночам жаловались на Игнатова, днём сами же бежали к Фёдору Ивановичу и просили оставить старика, убеждая, что он больше не будет…

Старик Игнатов был мастером на все руки: и плотник, и столяр, и стекольщик, и печник, понимал он и в слесарном деле, мог полы покрасить и даже отремонтировать автоклав. Чуть только где что разладилось, задымило, сестры бежали не к главврачу, а звали Игнатова.

— Ишь, ядрёна корень, сичас мы его подладим, подправим, как новый будет, — говаривал старик, принимаясь за дело.

Особенно любил Игнатов откликаться на приглашение аптеки. Если там, например, выходил из строя куб для перегонки воды, Игнатов чувствовал себя именинником и долго копался в аптеке, зная, что добрая заведующая непременно угостит его спиртиком. Если же в аптеке долго не случалось поломок, Игнатов сам шёл туда без приглашения и, конечно, находил себе работу, надеясь на вознаграждение…

И вот теперь он стоял перед Фёдором Ивановичем.

— Примете? — тихо спросил Игнатов.

— Да, да приму, — так же тихо ответил доктор.

А вскоре с топором в руках Игнатов уже расхаживал по бараку. На следующий день он приволок ящик с осколками стекла и стал стеклить окна. В другой раз он появился со столярными инструментами, долго ходил вокруг барака, что-то шепча себе под нос, а потом без спроса разобрал ближний дощатый сарайчик и стал усердно строгать доски.

Фёдор Иванович не спрашивал, что задумал мастеровой старик, и тот удивил хирурга.

— Вот, пожалуйста, столик вам для операций, — сказал Игнатов.

— Спасибо, — от всего сердца поблагодарил доктор Бушуев, крепко пожимая стариковскую, ещё сильную руку.

В бараке Фёдор Иванович торопил Майю с её помощницами. Им овладело какое-то нетерпение — хотелось поскорее надеть белый халат и начать приём больных. Тот день, когда он войдёт в кабинет и скажет Майе: «Приглашай больного», — представлялся, ему особенным праздничным днём. Фёдор Иванович даже чувствовал в душе какую-то смутную тревогу, как будто готовился к первому в своей жизни врачебному приёму.

И вот сегодня, чисто выбритый, в белом чуть подсиненном халате, в белой шапочке, он стоял посреди небольшой комнатки — кабинета. И пусть в этом «кабинете» обстановка была бедной, почти нищенской — стол, две табуретки да застланная простыней дощатая кушетка, — всё равно Фёдор Иванович радовался, потому что начинал работать в больнице.

— Майя, приглашай, — взволнованно сказал он. Голос звучал так, будто Фёдор Иванович готовился свершить великое таинство.

Впрочем, разве приём врача не похож на таинство? Человек на приёме вверяет врачу свою боль, свои страдания, человек может что-то скрыть даже от самого близкого друга, а врачу расскажет всё.

Прежде на амбулаторных приёмах доктор Бушуев чувствовал себя властелином положения. В самом деле, он держал в руках богатый арсенал средств борьбы за здоровье человека. В его распоряжении когда-то была отличная городская больница с лабораториями, с лечебными кабинетами, он мог обратиться за советом к любому медицинскому светиле страны, он был хозяином целительных курортов Советского Союза. Тогда он как-то не задумывался над тем, что несметно богат в выборе лечебных средств. Всё это само собой разумелось, всё это было близко и доступно…

А теперь? Он и теперь всей душой старался помочь больным людям, но как не похожи были нынешние врачебные приёмы на те прежние в городской поликлинике!

Однажды пришла на приём пожилая женщина. Фёдор Иванович по привычке внимательно осмотрел её.

«Нужно сделать анализ крови, нужна рентгеноскопия», — подумал он. А где всё это сделать? Нужно посоветовать больной строго соблюдать диету, а выполним ли его совет? И врач Бушуев остро, до боли понял, чего лишила его война, оккупация…

— Потерпите, Анастасия Андреевна, придёт другое время, и мы с вами займемся лечением по-настоящему, — сказал он.

— Спасибо, Фёдор Иванович, на добром слове, — ответила она и грустно улыбнулась, продолжая: — Я-то понимаю, всё понимаю, спасибо за утешение. — Женщина развернула узелок и положила на стол краюшку хлеба. — Вот вам за ваши добрые, слова.

Доктор Бушуев растерялся. Широко раскрытыми глазами он смотрел на пациентку.

— Что вы, что вы… Зачем?

Женщина ушла, а он смотрел на хлеб, чувствуя, как на глаза навернулись слёзы. Фёдор Иванович представил себе, что было бы с ним, если бы тогда, в те добрые довоенные дни, к нему пришла на приём женщина и положила бы на стол подачку… Он, конечно, разбушевался бы, пристыдил бы пациентку, может, отругал бы, а сейчас он взял в руки кусок хлеба, аккуратно завернул в бумагу и положил в ящик стола.

Как-то раз Майя отпросилась с амбулаторного приёма пораньше. Фёдор Иванович отпустил её, даже не спросив, куда она торопится. Он и сам уже был готов уйти из больницы, но к нему в кабинет несмело вошли две женщины. В одинаковых клетчатых платках и стареньких фуфайках они были удивительно внешне похожи, только одна лет на десять постарше. Женщины нерешительно переглядывались, как будто не знали, с чего начинать разговор, с доктором.

— Пожалуйста, садитесь, — пригласил он. — Рассказывайте, на что жалуетесь?

— Мы… мы хотели пригласить вас к больному, — сказала старшая.

— Тяжело болен? Не может прийти сам?

Старшая вздохнула.

— Очень тяжело. Не может…

— Ну что ж, я готов, идёмте.

В городе, кажется, не найдётся самого отдалённого уголка, в котором за десять лет больничной работы не пришлось бы побывать доктору Бушуеву. То туда, то сюда вызывали, приглашали его к больным, ездил он на санитарных машинах, на больничной пролётке, а то доводилось и пешком ходить. Весь город ему был знаком вдоль и поперёк. Вот и сейчас, миновав сожжённую инкубаторную станцию, женщины вели его в сторону знакомого Бабушкина хутора. Почему именно Бабушкиным хутором назывался этот старый окраинный поселок — никто толком не знал.

Фёдору Ивановичу памятен хутор тем, что здесь было трудно проехать на санитарной машине в пору весенней распутицы и непролазной осенней грязи, а ещё трудней, даже имея на руках адрес, отыскать нужный дом, куда вызывали врача к больному. Улицы здесь кривые, пересечённые прорвами оврагов. Дома стояли как-то вразброс, то взбегая на пригорки, будто для того, чтобы осмотреть как следует окрестность, то рассыпались по склонам оврагов, прячась в зарослях садов.

А как хорошо бывало здесь в пору весеннего цветения! Голова кружилась от густого аромата цветущих яблонь!

Сейчас на кривых улицах Бабушкина хутора было пустынно, под ногами шуршала опавшая желтая листва.

Женщины привели Фёдора Ивановича в небольшой одиноко стоявший на склоне оврага домик, окружённый пустым облетевшим садом.

— Вот сюда, здесь лежит он, — тихо сказала старшая, отворяя дверь.

В тесной горенке, на высокой кровати, спал молодой парень с обгоревшими волосами и с обожжённым тёмным лицом.

— Серёжа, проснись, доктор пришёл, — разбудила его хозяйка.

Фёдор Иванович заметил, как вздрогнул парень, как он, открыв глаза, настороженно посмотрел на него.

— Где это вы обожглись? — поинтересовался доктор.

Вместо парня ответила женщина постарше.

— Это мой муж, погибели на него нету, — строгим тоном начала она. — Лишнего хлебнул да с папиросой в зубах в сарае спать завалился… Сарай поджёг, чуть было последнюю хатёнку не спалил.

— Как же это вы так неосторожно, молодой человек, — с укоризной проговорил Фёдор Иванович и снова увидел настороженный взгляд парня.

— Я ему тоже говорила, так ведь разве они понимают? За стакан проклятой самогонки душу продать готовы, — с осуждением говорила хозяйка.

— Давно это было?

— Да уж недели две.

— Почему же так поздно пригласили, — упрекнул женщин Фёдор Иванович, осматривая больного. Ожоги на лице уже подживали, а на груди вместо кожи зияли гнойные раны. Парень дышал тяжело, пульс у него был слабый и частый, температура доходила до сорока градусов.

Обрабатывая раствором марганцовки нагноившиеся ожоги, Фёдор Иванович сокрушённо вздыхал — если бы раньше, в те добрые довоенные дни, к нему в больницу привезли такого обожжённого, он схватился бы с болезнью… А теперь? Что может он сделать теперь и чем поможет несчастному парню?

— Обгорел, говорите, в сарае? — переспросил он.

— А то где же, в сарае, папиросой поджёг, — ответила, как по заученному, старшая, и Фёдор Иванович заметил, как женщины беспокойно переглянулись.

«Нет, милые, мне кажется, не в сарае. Выдумали вы складно, ничего не скажешь, а только бензинчиком от ожогов попахивает. Ожоги-то не от соломы, а от горючей жидкости… Врачу сразу видно. Муж? Да он тебе, моя милая, чуть ли не в сыновья годится. Вон та, помоложе, могла бы назвать его мужем… А всё-таки кто же этот парень?» — раздумывал Фёдор Иванович.

Выйдя из горенки, он как бы между прочим обронил:

— Молодой у вас муж, это плохо.

— Почему плохо? — недоумённо спросила старшая.

— Вас как зовут? — обратился Фёдор Иванович к младшей.

— Наташа, — тихо ответила та.

— Вот если бы он был мужем Наташи, другое дело.

— Шутите, доктор, а нам не до шуток.

— Это вы, моя милая, шутите, — строго возразил Фёдор Иванович. — Вам сколько лет? Побольше тридцати, моя ровесница, а парню еле за двадцать перевалило. Вот и подумайте — всякий ли поверит вашей басенке. А Наташа…

— Она ещё девочка, в институт нынче поступать хотела, — живо перебила хозяйка.

— Вот и хорошо, назовётся женой, меньше подозрений будет.

Женщины испуганно смотрели на доктора.

— А разве есть-какие-то подозрения? — шёпотом спросила старшая.

— Как вам сказать…

— Прямо говорите.

— Обычно мне положено разгадывать болезни, и вот по его ожогам не трудно догадаться, что обгорел он не в сарае, а скорей всего с бензином дело было связано.

— А мы совсем не подумали об этом. Что же делать?

— Нужно придумать что-то другое, чтобы комар носа не подточил…

Хозяйка немного помолчала, потом решительно начала:

— Товарищ доктор, мы верим вам, верим, Фёдор Иванович, иначе не пошли бы к вам. Посоветуйте, что делать? Он совсем не муж мне, а лётчик, наш советский лётчик Сергей Дмитриевич Казаков. Его сбили. Самолёт загорелся. Мы всё видели, мы нашли его в лесу, а ночью сюда принесли. Мы сперва сами лечили, а ему всё хуже и хуже, — откровенно рассказывала она, с надеждой глядя в глаза врачу.

— О нём кто-нибудь из соседей знает?

— Нет, никто не знает. Мы живём на отшибе.

— Ну, а вы сами знаете приказ коменданта, что за укрывательство советских военнослужащих — расстрел?

— Знаем, Фёдор Иванович, читали, — вздохнула женщина. — Да разве могли мы бросить своего человека…

— Это верно, нельзя бросать своего человека, — одобрительно подтвердил Фёдор Иванович, восхищённый мужеством этих простых русских женщин.

«Спасти, во что бы то ни стало спасти лётчика, — пронеслось в голове Фёдора Ивановича. — А как спасти? Придётся ходить сюда ежедневно… Хотя нет, нужно положить Казакова в больницу. Но в больницу могут заглянуть гестаповцы, и если они обнаружат советского лётчика, и его и тебя расстреляют, — прозвучал внутренний предостерегающий голос. — Женщины не побоялись расстрела, женщины придумали версию, а разве ты сам не сможешь придумать? Сможешь и должен! В больнице Казакову будет лучше — всегда на глазах. Можно раздобыть лекарства, главное — сульфидин и глюкоза. Попрошу Майю, она достанет… Только в больницу, другого пути нет», — решил Фёдор Иванович и вслух сказал:

— Вот что, дорогие товарищи, надо положить лётчика ко мне в больницу.

Заметив протестующий взгляд хозяйки, он убежденно продолжал:

— Там ему будет лучше. Прошу не беспокоиться, всё обойдется хорошо. Он выздоровеет. По крайней мере я сделаю все, чтобы поставить его на ноги.

— А это не опасно лечить Серёжу в больнице? — забеспокоилась хозяйка.

— Откровенно говоря, сейчас в городе нет безопасных мест, — ответил доктор. — Будем вместе стараться, чтобы сохранить Казакова. Попытайтесь незаметно переправить его ко мне, хорошо бы на лошадке увезти, и днём, потому что ночью можно нарваться на патруль.

— Сделаем, Фёдор Иванович, — согласилась хозяйка. — У нашего дяди есть лошадь. Попросим и скажем, что нужно кое-какие вещи свезти на рынок. Спрячем Серёжу в бричке и привезем к вам.

— Вот и отлично. Завтра жду вас, — сказал на прощание Фёдор Иванович.