Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Теперь на руках у доктора Бушуева был пропуск, подписанный самим комендантом полковником Дикманом, и он в любое время дня и ночи мог без боязни ходить по городу. Полковник Дикман относился к своему спасителю-доктору с подчёркнутым вниманием, нередко приглашал его к себе в гости, знакомил с какими-то чопорными офицерами и гражданскими лицами. Комендант каждый раз не забывал воскликнуть:

— Русская интеллигенция душой и сердцем принимает наш новый порядок, пример тому — замечательный русский хирург Бушуев.

А замечательный русский хирург посмеивался про себя, но всё-таки поддакивал.

Порой они вдвоём с Дикманом сидели в просторной, украшенной коврами гостиной, и тогда со стороны могло показаться, будто встретились за чашкой кофе добрые знакомые и ведут непринужденную беседу о том, о сём.

Видимо, чтобы ещё больше расположить к себе хирурга, полковник Дикман заводил речь о русской литературе, читал наизусть стихи Бунина, рассказывал о том, как слушал однажды Шаляпина и был покорен русскими песнями. Порою он включал приёмник, ловил Москву, и в гостиной звучали с детства милые сердцу Фёдора Ивановича русские мелодии.

Всякий раз, подходя к дому коменданта, доктор Бушуев видел внушительную охрану — вооруженных до зубов эсэсовцев, из чердачных окон торчали дула пулемётов, а вокруг дома по цепи ходили огромные злые овчарки. Во дворе, под навесом, стоял броневик. Хотя сам полковник не прочь был поговорить о непобедимости гитлеровской армии, о незыблемой прочности «нового порядка», в его глазах Фёдору Ивановичу виделся животный страх. Уже одно то, что во время таких непринуждённых бесед комендант старался садиться подальше от окна под защиту надёжного простенка, — говорило о многом. А после того, как на улице в легковой машине был убит начальник городской полиции изменник Ягнёнков, комендант стал разъезжать по городу на броневике.

«Боишься, фашистская морда, разглагольствуешь о силе, а сам дрожишь, как паршивый щенок», — с усмешкой думал Фёдор Иванович. Дома он докладывал Зернову о визите к бывшему пациенту.

— Хорошо, Фёдор Иванович, очень хорошо, — говорил, потирая руки, Иван Егорович. — Покровитель у вас вполне надёжный, и вы должны использовать это знакомство до конца. Нам пришла в голову такая мысль — не пора ли вам изменить образ жизни…

Фёдор Иванович заинтересованно взглянул на собеседника. Изменить образ жизни? Да, он согласен, ему надоело ходить к коменданту, ему надоело слушать полковничьи речи, от которых неудержимо кипела в груди ненависть.

— Пора, Иван Егорович, — согласился он. — Я сам давно хотел просить вас об этом, потому что не могу больше наносить визиты коменданту, потому что в одно прекрасное мгновение не выдержу и…

— Погодите, погодите, — остановил его Зернов. — У нас другая мысль. Мы думаем, чтобы вы жили на широкую ногу, как и подобает прославленному на всю Европу хирургу. Не удивляйтесь, Фёдор Иванович, именно на широкую ногу. Я знаю, квартира у вас просторная. Откройте-ка вы здесь частный приём. Немцы, как вы знаете, всячески поддерживают частных предпринимателей. Сделаем вам красочную вывеску: «Доктор Бушуев Ф. И. Приём от… и до…» Машиной мы вас обеспечить не можем, а добрую лошадку найдем и возницу подберём надёжного, своего человека. Не пристало известному хирургу ходить по городу пешком, да и трудновато ходить вам. Вы теперь, Фёдор Иванович, вне всяких подозрений, а нам так нужна ваша квартира…

— Это задание горкома?

— Да.

— Я согласен.

— Приём вы будете вести настоящий. Ваши помощники — Николаев и Майя Александровна. Больницу тоже не бросайте.

— Всё ясно, Иван Егорович, кроме одного — никогда не был врачом-частником… И деньги с больных брать за визиты?

— Придётся брать, ничего не поделаешь.

Как и следовало ожидать, полковник одобрительно отнёсся к частной практике доктора Бушуева и тут же позвонил в городскую управу.

— Желаю вам удачи, мой доктор. Буду рад навестить вас в вашем домашнем кабинете. Если что понадобится из оборудования — не стесняйтесь обращаться за помощью. Я ваш вечный должник, — вежливо говорил комендант на прощание.

— Благодарю. Вы очень добры ко мне, господин полковник.

В просторной и когда-то уютной бушуевской квартире царило запустение. Теперь Фёдор Иванович жил в одной комнате, а две другие были поспешно заколочены ещё Лизой перед эвакуацией. В тех заколоченных комнатах осталась мебель, кое-что из одежды, буфет с посудой. Все это увезти не было возможности, а кроме того, у всех, кто покидал город, где-то в глубине души таилась надежда, что отъезд краткосрочный, что, быть может, с недалёкой дороги они вернутся назад к насиженным местам, и тогда оставленное, кое-как припрятанное имущество пригодится в хозяйстве. Так думала Лиза, так думал и сам Фёдор Иванович.

И вот сейчас он стоял посреди комнаты, и щемящая тоска охватила сердце, все здесь напоминало жену и сына. Всюду были заметны следы торопливых сборов: на столе лежал какой-то пакет, забытый Лизой, на подоконнике — Филькины галоши. В углу стояло трюмо. Оно так запылилось, что Фёдор Иванович, подойдя к нему, не увидел себя в зеркале. Кругом — паутина, пыль, плесень. Над буфетом от инея посеребрилась промерзшая стена. В комнате стоял сырой холод, не верилось, что здесь была когда-то их столовая, теплая, чистая, нарядная…

«Что, если бы все это — пыль, паутину, плесень — увидела Лиза. Она бы, бедняжка, наверное, разрыдалась», — подумал Фёдор Иванович. Ему вновь припомнился первый день знакомства с будущей женой… Однажды его пригласили в городской театр на первомайский вечер. В фойе были танцы. Доктор Бушуев с завистью посматривал на ровесников-кавалеров, которые без стеснения могли подойти к любой девушке и пригласить на танец. Он был лишён этой возможности. Именно тогда ему приглянулась хорошенькая черноглазая девушка, которая так вдохновенно отплясывала, что он не мог оторвать от неё восхищенного взора. И если бы не протез, Бушуев обязательно выскочил бы на круг…

Поблёскивая чёрными лучистыми глазами, девушка задорно пристукивала каблучком и плыла, плыла по кругу, выбирая себе достойного партнера, и вдруг остановилась перед ним, доктором Бушуевым. Девичья улыбка и её горячие глаза звали — дескать, выходи, кавалер, покажи, на что ты способен.

К девушке подскочила подружка и шепнула так, что Фёдор Иванович расслышал её гневные слова:

— Лизка, ты с ума сошла… Он же на протезе, без ноги…

Лиза остановилась как вкопанная, растерянно глядя то на подружку, то на того, кого хотела пригласить на танец. А Фёдор Иванович, грубовато расталкивая любопытных, уходил из круга. Лицо его пылало от обиды и неловкости. Он хотел уйти из театра, но Лиза догнала его и ухватила за руку.

— Извините, товарищ, пожалуйста, очень, очень прошу вас — извините, — виновато говорила она.

Он что-то промямлил в ответ. Нет, девушку он не винил, она просто увидела высокого представительного парня, не обратив внимания на его ноги. Потом Фёдор Иванович случайно встретил её в городском парке Лиза сидела на скамейке и что-то читала Рядом лежал раскрытый портфель с книгами и тетрадями.

«Студентка, — догадался он. — Наверное, готовится к экзаменам».

Фёдор Иванович хотел пройти мимо, чтобы не мешать девушке, но желание познакомиться с хорошенькой черноглазой плясуньей взяло верх, и он подошёл к ней. Лиза приветливо улыбнулась, они заговорили как старые знакомые.

— Извините, вы очень заняты, — спохватился он.

— Да, завтра сдавать русскую литературу.

— А как вы отмечаете день успешной сдачи экзамена?

— Никак.

— Это плохо, это, если хотите знать, не по-студенчески. Мы, например, после каждого экзамена всей группой вечером ходили в кино.

— Я не знаю, согласится ли наша группа.

— В таком случае идёмте вдвоём.

Потом они встречались почти каждый вечер в том же парке. Фёдор Иванович видел, с каким сожалением она посматривала порой на танцплощадку, и ласково говорил ей:

— Ну, идем, попрыгунья, знаю, чего тебе хочется — потанцевать.

— Да. А ты не будешь сердиться? Нет? — спрашивала она и вихрем бежала на танцевальную площадку.

Он не сердился, но завидовал танцующим. Ему тоже хотелось танцевать с любимой.

В том же году Лиза окончила библиотечный техникум и стала работать в городской библиотеке. Теперь, кроме встреч, в их распоряжении был телефон Всякий раз если доктор задерживался в больнице на операции, он звонил в библиотеку.

— Желаю удачи и жду, — говорила Лиза. — Обязательно, преобязательно приходи. Расскажешь мне о своем сражении в операционной.

И он рассказывал ей о всех своих операциях.

— Хорошая у тебя специальность, — хвалила она работу хирурга. — Я тоже хотела быть медичкой, но ужасно боюсь крови.

Недели через две после свадьбы он привёл вот в эту квартиру молодую жену. Счастливая, обрадованная тем, что у них есть своя квартира, Лиза остановилась на пороге и всплеснула руками:

— Ой, какая большая! Куда нам столько! Зачем ты просил такую.

— В надежде на то, что мы скоро будем не одни, — с улыбкой ответил он.

Лиза покраснела и топнула каблучком:

— Как тебе не совестно говорить такое!

— Но ведь никто не слышит.

— И всё равно — не смей, не смей! — Потом она по-хозяйски озабоченно рассуждала: — Ой, сколько мебели покупать нужно, чтобы обставить такую большую квартиру. Не мог попросить поменьше. Здесь же одно разорение…

Фёдор Иванович смеялся, а Лиза, махнув на него рукою, дескать, ничего ты не понимаешь, уже порхала по комнатам, расставляя ещё некупленную мебель.

Каждая вещь в этой холодной комнате напоминала ему жену и сына, каждая вещь будила в душе воспоминания о бесконечно далеких и милых днях, когда все дышало здесь миром, любовью, счастьем.

Люди называли семью Бушуевых счастливой, и они не ошибались. Фёдор Иванович и Лиза любили друг друга. Лиза была мужу хорошим заботливым товарищем. Если, бывало, доктора вызывали среди ночи в больницу на срочную операцию, она тоже просыпалась и не могла уснуть до тех пор, пока он не возвращался домой. Дома всякий раз он подробно рассказывал о том, что случилось в операционной, и она шумно радовалась любой его удаче.

Однажды больничные комсомольцы пригласили лектора — им захотелось послушать лекцию «Брак и семья». После лектора выступали сами комсомольцы, и когда зашла речь о хороших живых примерах, Майя назвала семью доктора Бушуева, и все дружно согласились, да, мол, Бушуевы могут служить примером.

Но всё разрушено войной…

«Ничего, ничего, Лиза, мы ещё встретимся, мы ещё заживем по-прежнему, — в мыслях разговаривал с женой Фёдор Иванович. — От Москвы немцев погнали, погонят и отсюда. И я, — Лиза, хоть немножко, а помогаю гнать их».

В комнату вошли уставшие, чем-то возбужденные фельдшер Николаев и старик Игнатов.

— Эх, и тяжёл, еле втащили, — сказал Игнатов, вытирая рукавом вспотевший лоб.

— Что это вы притащили? — поинтересовался Фёдор Иванович.

— Диванчик — плюшевый, с ящичками, с зеркалом.

— Зачем?

— А как же, Фёдор Иванович, у вас теперь должна быть соответствующая обстановка, вы теперь частный врач, вам иначе нельзя, — пояснил фельдшер.

Несколько дней Майя и Маша наводили порядок в просторной докторской квартире, и сейчас в ней было тепло, уютно, чисто.

— Лучше и придумать нельзя, — говорил Зернов, осматривая комнаты.

Когда Фёдор Иванович поведал о встрече с комендантом, Зернов посоветовал:

— Если обещал помочь, не отказывайтесь и вообще почаще навещайте коменданта. А теперь, чтобы жить на широкую ногу, получите-ка деньги. В расходах не стесняйтесь, партизаны ещё подбросят оккупационных марок. Этого добра у них хватает.

И Бушуев, как и положено частно практикующему и преуспевающему врачу, зажил на широкую ногу. По городу он разъезжал на доброй кобылице, запряжённой в красивые, с богатым ковром, санки. На облучке по-старомодному восседал возница — старик Игнатов, который, оказалось, понимал толк и в кучерском деле.

На дверях бушуевского дома появилась издали приметная вывеска:

Каждый день, кроме воскресенья, в три часа дня Фёдор Иванович в белоснежном халате, в белой шапочке садился за стол и ждал пациентов. Правда, горожане по какому-то сговору бойкотировали преуспевающего доктора, называли его между собой шкурой и немецким прихлебателем. Зато услугами знаменитого хирурга с удовольствием пользовалась всякая дрянь — новоявленный бургомистр, полицейские, даже приходил бывший помещик, приехавший из эмиграции, как он выразился, на свои земли. С этих пациентов Майя и Николаев требовали такую плату за визиты к доктору, что те только ахали, но платили. Что поделаешь, доктор Бушуев запросто вхож к самому господину коменданту…

Но чаще всего бывали здесь другие пациенты — подпольщики и партизанские связные. У всякого, кто приходил на приём, Фёдор Иванович неизменно спрашивал: «На что жалуетесь?» И если слышал в ответ: «Что-то почки пошаливают и правую ногу судорога сводит», — он горячо пожимал руку такому пациенту и провожал его в соседнюю комнату. Там подпольщики занимались своими делами, в которые Фёдор Иванович не вмешивался.

Опасаясь провала и провокаций, подпольщики часто меняли пароли. Их передавала доктору Майя.

Фёдор Иванович стал чувствовать себя человеком нужным и полезным. Он по-прежнему навещал коменданта, по-прежнему приглашали его в немецкий госпиталь на консультации и по-прежнему имя его нет-нет да и промелькнёт в газете.

Однажды в домашний кабинет Бушуева заглянул Зернов. Больных на приём не было, и они вдвоём сидели на плюшевом диване, коротая время за дружеской беседой. Вдруг к дому подкатил комендантский броневик в сопровождении грузовых машин с автоматчиками.

Фёдор Иванович побледнел и бросил тревожный взгляд на Зернова. Он знал, что подпольщики надёжно законспирированы, однако гестаповцы и полиция тоже, надо полагать, не дремали. Днём и ночью они рыскали по городу, проводили частые облавы, устраивали засады и пытались даже заслать в подполье провокаторов. Словом, враг тоже действовал настойчиво и упорно. Фёдор Иванович догадывался, что у горкома на всякий случай имеются запасные явочные квартиры, но разве ему сейчас от этого легче? За Зернова он был спокоен — у того документы, как всегда, в порядке, но в соседней комнате находился партизанский связной, который нынешней ночью должен был уйти в лес.

— Не волнуйтесь, Фёдор Иванович. Главное — выдержка. Я у вас на приёме, — сказал Зернов, снимая рубашку.

В кабинет без стука вошел комендант полковник Дикман, а вслед за ним, как две тени, — дюжие, угрюмые автоматчики.

Фёдор Иванович встал, засуетился, не зная, куда посадить гостя.

— Кончайте с пациентом, — милостиво разрешил комендант.

Фёдор Иванович говорил Зернову:

— У вас, больной, бронхит. Во-первых, нужно бросить курить, а, во-вторых, вот вам рецепт, по одному порошку три раза в день. Сестра, банки! — громко распорядился Фёдор Иванович и подтолкнул Зернова в соседнюю комнату, на двери которой висела табличка: «Процедурная».

Настороженно поглядывая на коменданта, Фёдор Иванович поинтересовался:

— Как ваше сердце? Доставьте мне удовольствие послушать вас, измерить кровяное давление. Будьте добры, раздевайтесь.

— Я чувствую себя совершенно здоровым, — попытался отказаться Дикман, однако Фёдор Иванович настоятельно продолжал:

— Я буду рад лишний раз убедиться в этом, герр комендант. Осмотр врача никогда не вреден человеку, скорей наоборот…

— Согласен, согласен, мой доктор, — сказал комендант и кивком головы приказал автоматчикам удалиться.

Фёдор Иванович выслушивал, потом выстукивал полковничье сердце, измерил кровяное давление. К его огорчению, у коменданта всё было в норме.

— Беречься вам нужно, герр комендант, не обременять себя работой.

Застегивая подтяжки, Дикман откровенно признавался:

— Мы живем в беспокойное время, мой доктор.

— И всё равно, как говорит наша пословица, бережёного бог бережёт. Вам полезны лыжные прогулки, особенно благоприятен лесной воздух.

Комендант отрицательно покачал головой.

— Я очень ценю ваши предписания, но вы сами сказали, что бережёного бог бережёт. Понимаете?

— Простите, герр комендант, не понимаю.

— Партизанская пуля — лекарство далеко не безопасное, — сказал полковник и сам расхохотался остроте.

Фёдор Иванович улыбнулся.

— Но партизан в окрестности города нет, они боятся подходить сюда на пушечный выстрел.

— К сожалению, мой доктор, далеко не так, — с грустью возразил Дикман и сразу же перевёл разговор на другую тему. — Я вижу, вы отлично устроились.

— Пожалуйста, буду рад вам показать свои апартаменты, — гостеприимно сказал Фёдор Иванович и повёл коменданта в процедурную, где обычно собирались подпольщики. Навстречу с очаровательной улыбкой поднялась дежурившая там Майя.

— Что назначено господину офицеру? — спросила она.

— О, мой доктор, у вас восхитительная помощница. К сожалению, я здоров… Лечиться у такой прелестной сестрички я счёл бы за счастье, — балагурил комендант, не обращая внимания на партизанского связного и Зернова, которые покорно лежали на кушетках с банками.

Фёдор Иванович усмехнулся про себя, глядя на улыбающегося фашистского коменданта, и на мгновение представил себе, что было бы, если бы Дикман каким-то чудом узнал, что на кушетках сейчас лежат те, кого днём и ночью безуспешно ищут гестаповцы… Заштопанное сердце гитлеровца, по всей вероятности, не выдержало бы…

Ничего не подозревая, Дикман говорил:

— До свиданья, сестра, буду рад воспользоваться вашим участием, если болезнь подстережёт меня.

— Я тоже буду рада оказать вам помощь, — с улыбкой отвечала Майя.

— Мой доктор, — продолжал комендант, обращаясь к Фёдору Ивановичу, — почему бы вам не обзавестись телефоном, чтобы я имел приятную возможность иногда позвонить вам.

— Если можно, я буду рассчитывать на вашу помощь.

— Я подумаю, быть может, удастся провести к вам телефон, — пообещал довольный визитом комендант.

Когда нежданный гость уехал, в процедурной послышался умоляющий голос партизанского связного.

— Ох, сестрица, поскорей снимайте эти проклятые банки, всю кровь они из меня высосали, силушки нет.

— Зато, Михалыч, к тебе теперь никакая хворь не пристанет, — расхохотался Зернов. — Приняли мы с тобой, брат, курс лечения, хватит до конца войны.

— Фёдор Иванович, дорогой вы мой, в следующий раз не назначайте банки, придумайте что-нибудь поприятней, — с шутливой серьёзностью упрашивал партизанский связной.

— В следующий раз горчичники ему, — смеясь, посоветовал Зернов.

Фёдор Иванович тоже хохотал. На сердце у него было светло и радостно: всё-таки здорово они обвели вокруг пальца этого чванливого полковника Дикмана, которого гитлеровцы считали способной ищейкой.

На прощание Зернов говорил:

— Если в присутствии самого коменданта мы можем собираться у вас на квартире, значит всё идёт хорошо, лучшего и придумать нельзя. Спасибо, Фёдор Иванович, за выдержку, за то, что умеете вести себя. Телефон проводите, если комендант забудет, напомните ему сами.

В этот же день на приём к Бушуеву пришёл старик, одетый в заплатанный ватник. Сняв с головы потрёпанный треух, он вежливо поздоровался.

— Здравствуйте, папаша, раздевайтесь, рассказывайте, на что жалуетесь, — привычно заговорил доктор.

— Вы-то меня, должно быть, не помните. А я лечился у вас…

— Лечились? — Фёдор Иванович с напряжённым вниманием смотрел на старика. — Постойте, постойте. Операция по поводу заворота?

Старик заулыбался.

— Точно так, Фёдор Иванович. В тридцать шестом это было, осенью.

— Теперь вспоминаю. И живёте вы в Райгородке?

— Точно так. В Райгородке. Ко мне ещё одна часики ваши приносила, серебряные. Я говорю, кому война, кому горе, а кому и воровство.

Фёдор Иванович достал из кармана часы.

— Вот эти?

— Точно! — удивлённо воскликнул старик. — Значит, нашлись часики-то?

— Как видите — нашлись, хотя их никто не воровал у меня. Сам отдал.

— Да, да, понимаю, — закивал головой пациент.

— А теперь рассказывайте, на что жалуетесь?

Старик взглянул на Майю, вышедшую из процедурной.

— Болезней много, сразу обо всех и не расскажешь, — неопределенно молвил он.

— А вы по порядку, начинайте с главной, которая больше всего беспокоит.

Старик опять взглянул на сестру. Фёдор Иванович уловил этот взгляд. Он кивнул Майе, чтобы она ушла.

Когда Майя удалилась, старик не торопясь начал:

— С главной, говорите? Вот я и начну с главной. Тут говорят, будто бы германца лечите, а только не верю я, потому что ещё тогда присмотрелся к вам, как лежал в больнице. Вот и не верю, вот и пришёл поэтому…

— Спасибо, папаша, — растроганно сказал Фёдор Иванович. — Мое дело — лечить, если сумею и вам помогу…

Старик долго, пристально смотрел на доктора. Его серые под седыми лохматыми бровями глаза выражали и беспокойство, и доверие.

— Я-то потерпеть могу, пока германца прогонят, — осторожно продолжал он. — А вот внук у меня… повестку получил, туда его угнать хотят, в чужую землю на погибель, — в голосе старика слышалась горькая боль, надежда на то, что доктор чем-то поможет.

— А внук ваш здоров? — торопливо спросил Бушуев.

— Здоровьем бог не обидел, — ответил старик. — Вчера только оступился малость, прихрамывает. Да ноги-то молодые, пройдёт.

— Прихрамывает? Это хорошо, папаша, это хорошо, что он прихрамывает, — задумчиво говорил Фёдор Иванович. — Если так, то можно помочь… — Он позвал Майю и попросил гипс.

Майя не стала спрашивать, зачем понадобился Фёдору Ивановичу гипс. Если просит, значит, нужно…

— А теперь идёмте лечить вашего внука, папаша, — обратился доктор к старику.

Вскоре они уже были в доме, где жил внук — восемнадцатилетний рослый парень. Фёдор Иванович осмотрел ногу. Она была совершенно здоровой, парень совсем не хромал.

— Ложитесь-ка, друг мой, на кровать, — попросил доктор.

Парень в недоумении взглянул на него, но дедушка оживлённо заговорил:

— Ложись, ложись, доктор знает, что делать.

Фёдор Иванович загипсовал здоровую ногу парня, химическим карандашом размашисто расписался на гипсе, поставил дату наложения гипса.

— Вот и всё, папаша, никто вашего внука не тронет, — говорил Фёдор Иванович, смывая с рук затвердёвшую гипсовую крошку.

— Фёдор Иванович, а ежели? — тревожным шёпотом спросил старик.

Фёдор Иванович понимал, что значит это «ежели»… Если кто-то из немцев снимет гипс и увидит, что нога совершенно здорова, доктора не пощадят…

— Будем надеяться на лучший исход, папаша, — сказал Фёдор Иванович и, похлопав парня по плечу, добавил: — Зачем нам ехать в какую-то Германию, если и здесь дел много.

Парень понятливо кивнул головою. Потом, недели через две, Майя увела его к своим людям.

Как-то, отказавшись от услуг возницы Игнатова, Фёдор Иванович возвращался домой из больницы пешком. Тупорылый немецкий репродуктор снова на все лады орал о приближении весны, о новом весеннем наступлении фюрера.

«Болтай, болтай, да назад оглядывайся», — подумал Фёдор Иванович.

Проходя мимо развалин какого-то дома, он приметил подозрительного паренька лет четырнадцати. Паренек настороженно огляделся по сторонам, потом схватил камень и швырнул в доктора. Увертываясь от удара, Фёдор Иванович поскользнулся на протезе и рухнул в снег.

— Так тебе и надо, колченогий изменник! — зло выкрикнул паренек и скрылся.

Фёдор Иванович поднялся, отряхнул снег. Чувство горькой обиды до краёв переполнило сердце.

«В меня швыряют камнями, как в библейскую грешницу… Эх, парень, парень, я тебя и винить-то не имею права, потому что сам запустил бы камнем в изменника», — раздумывал по дороге Фёдор Иванович. Он уже привык видеть косые взгляды, привык слышать за спиной слова проклятья. Ну разве может он забыть недавний случай. На днях он решил завернуть на минутку к Елене Степановне Соколовой. Предполагая, что она терпит нужду, доктор хотел помочь ей деньгами.

— А я к вам, — мягко сказал Фёдор Иванович, переступив порог тесной кухоньки.

— А чего ко мне, что я вам родня какая? — хмуро ответила Соколова, даже не предложив сесть.

— Да вроде сродни… Красноармеец-то наш оказался хорошим парнем.

— Да, хорошим. Немцы о нём по радио не говорили, в газете портретов его не печатали.

Фёдор Иванович пропустил мимо ушей эти намеки и достал из кармана деньги.

— Вот возьмите, Елена Степановна…

Соколова сразу гордо вскинула голову, отступила на шаг и, обжигая доктора суровым взглядом, крикнула с гневом:

— Сребреники иудины брать не приучена, лучше с голоду помру, господин доктор. Вон бог, а вон порог — уходите, пока я вам кипятком глаза не выжгла!

Фёдора Ивановича бросило в жар. Соколова, та самая Соколова, малыша которой он оперировал когда-то, с которой вместе они тревожились о судьбе раненого красноармейца, рискуя своими жизнями, та самая Соколова, которая доверчиво говорила ему о песнях, услышанных из Москвы по немецкому приёмнику, теперь готова выжечь ему кипятком глаза. И пусть она не знает, кто он и чем занимается, но разве легко переносить, когда свои же родные люди открыто тебя презирают.

Вот и сегодня паренек швырнул в него камнем. И кто знает, что случится, если в руках паренька окажется настоящее оружие.

«Крепись, терпи, доктор, — подбадривал себя Фёдор Иванович, — люди потом узнают и извинятся. — Не на тебя косятся, не в тебя бросают камнями, а во врага Родины. Весь народ от мала до велика встал на борьбу, значит, мы непобедимы».

Как всегда, ровно в три часа дня Фёдор Иванович снова сидел в своём домашнем кабинете. Сегодня он принимал один (Майя и Николаев ушли по каким-то делам). На этот раз ни подпольщиков, ни партизанских связных не было, не пришли к нему и больные.

Фёдор Иванович уже давно вскрыл ящики с книгами, припрятанные Лизой перед отъездом. Теперь ему особенно дорогими и близкими были книги советских писателей «Как закалялась сталь», «Поднятая целина», «Люди из захолустья», «Страна Муравия»… Он перечитывал эти знакомые книги и понимал их сейчас по-иному. На каждой странице он находил то особенное, на что не обращал внимания прежде. В доме Бушуевых вообще книгам отводилось почётное место, и покупали они их часто. Лиза, бывало, прибежит из библиотеки с новостью:

— Ты посмотри, Федя, что за прелесть я купила — новинка, — и разгорался спор, кому первому читать новинку. Чаще всего этот спор решался мирно: уложив спать сына, сами они до полуночи вслух читали.

В то время, когда Фёдор Иванович в домашнем кабинете поджидал пациентов, коротая время над книгой, Майя была далеко от дома — в Райгородке. Там на окраине села стояла колхозная паровая мельница. В спешке мельницу, видимо, забыли взорвать, и она почти целёхонькой досталась немцам. Вскоре оккупанты окружили кирпичное мельничное здание колючей проволокой, поставили часовых с овчарками и стали молоть хлеб для своих армейских пекарен. В горкоме было принято решение — взорвать мельницу, и поручили это нелёгкое дело Майе.

Было известно, что на мельнице работал механиком угрюмый неразговорчивый мужчина лет тридцати Назар Щербак — из окруженцев. Щербак жил там же, на мельнице, и не заводил в селе никаких знакомств. Раз в неделю он возил на тощей лошадёнке мешок муки на рынок, получал большие деньги и снова скрывался за колючей проволокой.

Подпольщики уже пытались наладить связь с механиком, но тот отмалчивался, а потом решительно заявил: «Отстаньте». На угрозу рассчитаться с ним он неожиданно ответил: «Только скорей, надоела собачья жизнь».

— Странный какой-то… Совсем ненормальный этот Щербак, — говорили подпольщики.

— Попробуйте вы, Майя Александровна, может быть, вам удастся, — сказал Майе Зернов.

В Райгородке жила Майина дальняя родственница, и Майя частенько наведывалась к ней, ища случая повстречать Щербака. Однажды Майя в окно увидела, как механик выехал на лошадёнке с мельницы. Она торопливо оделась и огородами выбежала на большак, по которому должен ехать Щербак.

Прихрамывая, Майя неторопливо плелась по дороге.

Механик догнал её.

— Подвёз бы, что ли, — сказала она.

Тот промолчал.

— Или не видишь, что человек еле ноги тащит, к доктору в город идёт.

— Садись, — пробурчал Щербак, не глядя на неё.

Майя молча сидела рядом, присматриваясь к нему.

Она не спешила начинать разговор, да и он не был расположен к беседе. Дымя огромной, чуть ли не в полгазетный лист, самокруткой, Щербак угрюмо смотрел куда-то вдаль. Щёки его заросли густой рыжей щетиной, на лоб небрежно надвинута старая, с прожогом, солдатская шапка-ушанка. Одет он был в запылённую мукой фуфайку.

Когда они въехали в город, Майя нарушила молчание.

— Может быть, и назад отвезёшь. Мне трудно идти.

— Отвезу, не жалко.

— Через сколько времени будешь возвращаться?

— Быстро. Муку расхватают враз.

— Подожди меня вон у того колодца, — указала Майя.

— Ладно, подожду.

Ни к какому доктору Майя не пошла, а стала бродить взад и вперёд по соседней улице, неподалёку от колодца. Если Щербак обманет и не будет ждать, она сумеет догнать его и встретит в конце улицы.

День стоял холодный, а Майе было жарко. Она с тревогой думала, удастся ли ей войти в доверие к Щербаку, удастся ли когда-нибудь уговорить его взорвать мельницу. Конечно, эта мельница для него доходное место, но разве он не понимает, что кормит хлебом врага.

Часа через полтора Щербак подъехал к колодцу и стал поить лошадь.

Майя подошла к нему.

— Вот и я. Спасибо, что подождал. Не знаю, как бы я добиралась назад с больной ногой, — говорила она, садясь в сани.

Щербак молча сел рядом.

По дороге Майя как бы между прочим полюбопытствовала;

— Что же ты на танцы никогда не зайдешь, мы иногда собираемся.

— Не до танцев мне.

— Почему же? Всё равно жена далеко — не узнает.

— Я холостой.

— Тем лучше. А то сидишь на мельнице, как в тюрьме, людям не показываешься.

— А чего мне им показываться? Что хорошего они увидят во мне?

— Но всё-таки когда-нибудь придётся показаться.

Щербак внимательно посмотрел на собеседницу.

— Говоришь, придётся?

— Обязательно придётся. Не век же тебе сидеть на мельнице. Гимнастерка на тебе красноармейская, ещё не износил, а запачкал. Если хочешь, давай постираю.

— Гимнастерка запачкана, это ты правильно сказала. — Щербак немного помолчал, потом со вздохом сказал: — Отмыть её теперь трудно.

Майя сделала вид, будто не поняла смысла этих слов и простодушно ответила:

— У меня мыло прежнее осталось, отмою.

— Не о том я говорю, милая ты девушка, — мотнул головой механик. — Сама-то ты замужняя или как?

— Вроде тебя — бобылиха.

Щербак впервые скупо улыбнулся:

— Такая красивая и замуж не вышла.

— Да и ты не плох, а, видишь, холостым остался.

— У меня дело другое, — грустно сказал Щербак, и Майя сразу поняла, что затронута какая-то живая струнка в душе угрюмого механика. — Если хочешь знать, милая ты девушка, то у меня целая трагедия получилась, — доверительно продолжал он.

— Безответная любовь?

— Был мне ответ, был, — неожиданно разгорячился собеседник. — Если хочешь знать, до войны я в тюрьме сидел, за драку. Катенька ждала, ждала…

— И не дождалась?

— Не такая она, чтобы не дождаться, — живо возразил Щербак. — Вернулся я из тюрьмы, а Катенька мне говорит: посмотрю, Назар, каким ты стал, а потом решим. Пока присматривалась, а тут война, и все опять у нас окончательно расстроилось. Из окружения хотел к ней податься, недалеко она живет, за пяток дней смело можно дойти. Да только пойми ты, милая девушка, как я ей на глаза покажусь? То из тюрьмы, а теперь из плена. А ты говоришь — отмоешь, мыло прежнее сохранила. Воды в море не хватит, чтобы отмыть всю грязь… Э, да что там говорить, — махнул он рукою. — Загублена жизнь…

— А ты сожги мельницу — и в лес, — как бы между прочим посоветовала Майя.

Щербак остановил среди дороги лошаденку и стал в упор рассматривать собеседницу. Майя с тревогой в сердце тоже смотрела на него.

— Вот ты какая советчица… А скажи, кто меня в лесу ждёт?

И Майя решилась:

— Да ты что, слепой или в самом деле ничего не знаешь о партизанах? Эх ты, защитник Родины, фашистов кормишь хлебом, а они, может быть, твою Катеньку в Германию на каторгу угнали, может быть, надругались над ней, — со злостью говорила она. — С таким даже сидеть рядом противно. — Майя вскочила с саней и быстро зашагала вперед.

Щербак догнал её.

— А говорила — нога болит, — сказал он.

— Душа у меня болит, глядя вот на таких, — через плечо бросила она. — Из-за вас немца вон куда допустили. Если бы твоя Катенька знала, что ты сейчас делаешь, прокляла бы, на веки вечные прокляла…

Щербак молча подхлестывал кнутом лениво шагавшую лошаденку.

— А ты садись, зачем же пешком идти, — пригласил он.

Майя снова села рядом.

— Я тебе вот что скажу, милая ты девушка, ко мне уже многие подходили вроде тебя с советами: спали мельницу, даже мину предлагали. А потом я узнал, что в полиции служат некоторые советчики. Одного такого, когда он приставал с миной, отдубасил я, не знаю, жив ли теперь… Похвалили меня за это в комендатуре, и комендант самолично прислал бутылку водки с закуской. — Заметив тревожный взгляд спутницы, Щербак улыбнулся — А ты не бойся, тебя я бить не буду Ты вот скажи мне, милая девушка, человек я здесь чужой — ни кума, ни свата, кому верить, на кого положиться? Не буду скрывать у немцев я на хорошем счету. Когда они узнали, что я в тюрьме сидел, гут, говорят, наш, говорят. Значит, они думают, что я против Советской власти иду, что злость у меня есть на Советскую власть. Они того не понимают, что Советская власть наказала меня за дурость, за драчливость. А я, милая ты девушка, человек совершенно советский, мне без Советской власти жизнь не нужна…

Все это Майя рассказала Зернову. Иван Егорович пожурил её за торопливость.

— Нужно было поосторожней с ним, — говорил он. — Но дело сделано, придётся продолжать. Только прошу, вас, Майя Александровна, будьте осторожны.

В тот же вечер они разработали подробный план Майиного поведения.

В следующий раз Майя поджидала Щербака у знакомого колодца и снова поехала с ним в Райгородок.

— А ты смелая, — поощрительно сказал механик. — Люблю смелых. И давай договоримся так: не будем медлить.

— Поспешишь — людей насмешишь, — возразила Майя. — Ты работай, как и работал, и объяви своему немецкому начальству — невеста, мол, приехала.

— Это не тебя ли я должен величать невестой?

— Предположим, меня.

Щербак широко заулыбался:

— Скажи на милость — до чего дожил. Такая красавица в невесты.

— Вот что, Назар, всякие глупости отбросим, — строго предупредила она. — У нас дело серьёзное.

— Понимаю. Извини. Давно я ни с кем по-человечески не разговаривал. Я верю тебе, верю и знаю, что у тебя за плечами настоящие люди, ты не одна. Я выполню всё, что ты скажешь.

— Нужно взорвать мельницу. Согласен?

— Ты ещё спрашиваешь! Взрывчатку дадите? Я с этим делом знаком. В саперных частях служить доводилось…

Было решено так: Майя встретит Щербака в городе и передаст ему мину. Но произошло непредусмотренное — немцы вдруг отобрали у механика лошаденку и перестали отпускать его в город.

— Придётся вам, Майя Александровна, самой навешать Щербака, — сказал Зернов.

Хотя на мельницу часовые Майю не пускали, они привыкли видеть у проходной будки «фрейлин Кетрин», болтали с ней, посмеивались над её немецкой речью, сами пытались говорить по-русски, порой они разрешали очаровательной «дефушке» заходить в караульную будку, чтобы погреться в ожидании «жениха» у раскаленной до красна чугунной печки.

Щербак вполне прилично играл роль влюблённого, и Майя замечала, что ему доставляло удовольствие называть её Катенькой (её настоящего имени он пока не знал). Всякий раз Майя приносила ему гостинцы — пирожки, молоко, иногда бутылочку самогонки. Самогонку распивали тут же вместе с часовыми.

И вот сегодня у механика Щербака день рождения… Фрейлин Кетрин снова появилась у проходной будки с плетёной корзинкой, набитой всякой снедью и выпивкой. Там же, в корзинке, находился большой именинный пирог с двадцатью девятью свечами.

Знакомый часовой, закутанный от холода каким-то шерстяным платком, приветливо улыбнулся «дефушке». Он тоже знал, что нынче у механика Щербака день рождения, и рассчитывал на обильное угощение.

У Щербака в этот день, как назло, было много работы. Во дворе стояла вереница грузовиков с мешками зерна. Во всю трудились вспотевшие грузчики. С перебоями постукивала паровая машина.

Часовой пригласил Майю в будку. Там, за столом, играли в карты караульные солдаты. Увидев фрейлин Кетрин, они, как по команде, вскочили, чтобы помочь ей снять пальто. Один из солдат ухватил было корзинку, но Майя отстранила его. Тщательно подбирая немецкие слова, она сказала, что в корзинке есть слушком дорогая жидкость, которую господин Фридрих может разлить по неосторожности…

Солдаты загоготали. Один из них заглянул в корзинку и ловко выхватил оттуда бутылку.

У Майи замерло от страха сердце. Корзинка была с двойным дном, и там находилась с таким трудом добытая мина большой разрушительной силы. Что, если солдаты набросятся на выпивку и закуски, выпьют, съедят всё, и тогда по весу опустошённой корзинки они могут догадаться?..

Планом было намечено, что Майя передаст корзинку Щербаку. Щербак достанет мину, заведёт её, и через час мельница перестанет существовать. Сначала всё шло хорошо. Солдаты тут же, как и следовало ожидать, приложились к бутылочке, пригласили в будку Щербака. Майя при всех чмокнула его в щеку и поздравила с днём рождения. И вдруг солдаты предложили выложить всё из корзинки на стол, разрезать именинный пирог, чтобы тут же поздравить именинника.

Майя почувствовала, как что-то оборвалось внутри.

«Провал всё кончено, — в отчаянии подумала она. — Солдаты сразу же обнаружат мину и тогда…» Майя знала, что будет тогда. Она видела, как изменился в лице Щербак Если бы он не был с ног до головы обсыпан мукой, можно было бы заметить, как побледнели его щёки.

— Пирог разрезают в присутствии хороших друзей, — сказал он чуть дрожащим голосом.

Подвыпившие солдаты хором заявили, что они считают Щербака своим другом. По всей вероятности, ради того, чтобы выпить и отведать именинного пирога, солдаты готовы были назвать своим другом самого дьявола.

— По нашему русскому обычаю пирог разрезается за праздничным столом в семейной обстановке, — сказала Майя.

Молодой задиристый солдат вспыхнул, говоря, что на русские обычаи им наплевать, что эта земля стала немецкой и обычаи здесь должны быть немецкие.

От волнения, путая немецкие слова, Майя медленно, очень медленно говорила, что она уважает замечательные немецкие обычаи, что они ей кажутся верхом совершенства. А сама думала, думала, что делать. Конечно, она теперь не выйдет живой отсюда, потому что можно нажать в мине кнопку мгновенного действия, и она нажмет её. Молодой задиристый солдат никогда уж не будет хвалить свои обычаи… Взлетит на воздух караульная будка… Но будку построят новую, поставят новых часовых, и мельница будет продолжать молоть русский хлеб для прожорливой гитлеровской армии. И Зернов, быть может, скажет Фёдору Ивановичу — напрасно мы поручили это нелегкое дело ей, Майе Александровне. Слов нет, она была не из трусливого десятка, но в тайной борьбе с врагом одной смелости мало, в тайной борьбе нужны хитрость и находчивость.

А она ничего не могла придумать. Единственное, чего ей хотелось, чтобы никто из солдат не выходил из будки.

— Мы бы могли организовать уничтожение пирога лучше… Я бы пригласила своих подружек. Рядом со школой у нас есть приличный домик, — говорила она.

Упоминание о подружках произвело неожиданный эффект. Солдаты набросились на молодого задиристого сослуживца — дескать, молокосос, ничего ты не понимаешь в жизни. По немецкому обычаю пирог требует присутствия женского общества…

Майя оживилась.

— Забери пока корзинку, — сказала она Щербаку. — А я побегу подружкам скажу. В десять вечера мы будем ждать наших друзей, — и кивнула на солдат.

Щербак подхватил корзинку и ушёл к себе на мельницу.

Солдаты окружили фрейлин Кетрин и стали наперебой сообщать ей, кому какие нравятся девушки. Даже задиристый молодой солдат и тот попросил, чтобы у его девушки были косы…

Майя пообещала исполнить желание каждого и ушла. С Щербаком у них был уговор — встретиться в доме родственницы. Сама родственница в этот день ушла из Райгородка с дочерью-подростком, чтобы не попасть в лапы к гестаповцам. Фашисты, конечно, будут расследовать причину взрыва мельницы.

Майя одна сидела в пустом доме родственницы. На столе ей был оставлен обед — хлеб, луковица, варёная картошка. К еде она не притронулась. Тревожно колотилось в груди сердце. Она думала о Щербаке, что с ним и как он там? А вдруг немцы обнаружат мину…

Она отбрасывала эти навязчивые мысли, расхаживая по пустому дому. Время тянулось медленно.

Стемнело. Майя заперла дом на замок, сунула ключ в условленное место и огородами пошла к бывшей колхозной ферме. Увидев на дверях замок, туда придёт Щербак.

Майя сильно продрогла. Чтобы согреться, она ходила вокруг сарая, Вглядываясь в темноту и прислушиваясь. На мельнице по-прежнему стучала паровая машина — значит, Щербак продолжает работать… А что, если немцы заставят его работать всю ночь? Нет, не заставят: солдатам очень хочется повеселиться на именинах… Да, но они могут забрать его и вместе с ним разыскивать тот дом у школы… Об этом она сперва не подумала.

Стало тихо. Ага, умолкла, на мельнице паровая машина. До боли в глазах Майя смотрела на часы, но не могла в темноте разобрать, который час, и пожалела, что нет у неё спичек. Ей казалось, что давно уже перевалило за полночь. А Щербака нет, и тишина кругом, такая тишина, что было слышно, как далеко-далеко где-то тяжело пыхтит паровоз. Но что это? Послышались осторожные шаги. Майя нащупала в кармане холодную рукоятку пистолета и притаилась за углом.

Раздался тихий свист.

— Наконец-то, — облегчённо вздохнула Майя, — Ну как?

— Всё в порядке.

— Который час?

— Половина десятого.

— Только половина десятого? — удивилась она. — А мне казалось, что скоро рассвет. В путь, товарищ Щербак.

— В путь, товарищ Катенька.

Утопая в снегу, они шли в сторону города. Майя считала шаги — каждый шаг — секунда, шестьдесят шагов — минута, значит, через тысячу восемьсот шагов загремит… Она уже насчитала тысячу двести, и вдруг сзади будто что-то раскололось — грохнул раскатистый взрыв.

Майя обернулась и увидела пылающую мельницу.

— Вот и всё. Немножко почище стал Назар Щербак, — произнёс механик, и при свете недалекого пожара Майя увидела, что этот угрюмый неразговорчивый человек улыбается.

— Между прочим, как тебя зовут? — спросил он.

Майя рассмеялась:

— Жених называется… Между прочим, зовут меня Майя.

— Майя… Имя весеннее. Спасибо, товарищ Майя. Катеньке о тебе расскажу, а дочь родится — именем твоим назову и прикажу ей быть такой же, как ты, Майя. Без тебя и погибнуть бы я мог, а теперь не погибну. Если и придётся сложить голову, то в бою…

Назар Щербак не сложил голову. Майя потом узнала, что он стал знаменитым партизанским подрывником, Героем Советского Союза.