Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голь на выдумку хитра, говорит пословица, и смысл этой мудрой пословицы теперь стал особенно близким и понятным Фёдору Ивановичу. Хотя в больнице не хватало бинтов, лекарств, инструментов, он всё-таки отваживался оперировать в своей крохотной и совсем неудобной операционной.

Зная о бедственном положении больницы, сами пациенты старались помочь доктору Бушуеву: одни приносили порошки, таблетки, флаконы с микстурами и каплями, сохранившиеся в домашних аптечках; другие несли марлю и вату; третьи ветошь — старое выстиранное бельё. Предприимчивые Майя и Маша (соседка Маша тоже работала в больнице, санитаркой) превращали дареную ветошь в аккуратные валики бинтов. У Майи, заведовавшей больничным хозяйством, вскоре появились кое-какие запасы бинтов и лекарств.

На редкость изобретательным оказался старик Игнатов. Тот где-то раздобыл заброшенный автоклав и отремонтировал его, потом сделал стеклянный шкафчик для инструментов, похожий на тот, какой стоял когда-то в просторной операционной городской больницы.

— Ничего, Фёдор Иванович, обживемся, устроимся, — бодрился Игнатов. — Была бы кость, а мясо нарастёт, — добавлял он.

— Что же нам, век здесь работать? — заметил Бушуев.

— Век не век, а малость потерпеть придётся. Потерпим. Народ мы терпеливый, не всегда туче быть, выглянет и солнышко.

Не отставал от других и доктор Безродный. На днях он приволок огромный, как детское корыто, хромированный стерилизатор с набором хирургических инструментов.

Увидев такое богатство, Фёдор Иванович застыл от приятной неожиданности, не в силах оторвать завороженного взгляда от пинцетов, скальпелей, зажимов.

— Спасибо, Матвей Тихонович, — растроганно поблагодарил он. — Где вам удалось раздобыть этакую роскошь?

— На базаре купил. Теперь на нашем базаре можно приобрести всё, что угодно, — живо ответил Безродный и взглянул на Майю, точно хотел определить, как она относится к такому дорогому подарку больнице.

Но Майя почему-то оставалась равнодушной. После она сказала Фёдору Ивановичу.

— Я догадываюсь, откуда эти инструменты. Бывший заведующий городской аптекой припрятал, а теперь на барахолке разбазаривает государственное имущество.

— Но это возмутительно! — с гневом воскликнул Фёдор Иванович. — Нужно отобрать у него всё аптечное имущество.

— Постараемся, — заверила Майя.

Порой доктору Бушуеву казалось, что город наводнён одними больными людьми. Когда бы ни пришёл он в больницу, в тёмном барачном коридоре уже теснились пациенты, терпеливо ожидая приёма врача. Он готов был сутками не выходить из барака, лишь бы только хоть чем-нибудь помочь каждому. А помогать было трудней и трудней, потому что всё чаще ему доводилось видеть почти совсем забытые болезни — авитаминозы и дистрофии. Фёдор Иванович знал, что для лечения подобных больных лекарство известно всякому — хорошее питание.

Однако назначение такого лекарства прозвучало бы сейчас открытым издевательством, люди в городе сплошь голодали.

Особенно тяжело было принимать истощённых детей. У Фёдора Ивановича сердце ныло от боли и жалости, когда он видел сморщенных, вялых ребятишек, похожих на маленьких старичков. Дети были тихими и неразговорчивыми, а если и отвечали доброму дяденьке доктору, то только шёпотом. Дети — и вдруг шёпотом! А как зазвенели бы ребячьи голоса, если бы накормить… Если бы, например, вон тому пятилетнему мальчику, которого бабушка вновь привела на приём, да назначить бы самое обыкновенное лечение — молоко с вкусным ситным хлебом, да вдоволь дать ему полакомиться сладостями, фруктами — его болезнь, фурункулы, как рукой сняло бы. А то вторую неделю ходит с внуком бабушка в больницу, сама извелась, глядючи на малыша, а цепкая болезнь не отступает.

— Ничего, брат Миша, крепись, Михаил Сергеевич, — подбадривал мальчика Фёдор Иванович, а сам думал о том, сколько, сейчас обездоленных, голодных малышей.

Он открыл ящик стола и достал оттуда завёрнутый в бумагу свой обед — кусок хлеба, намазанный маргарином.

— Ну-ка, брат, возьми для подкрепления, — ласково сказал он, протягивая мальчику хлеб.

Миша взглянул на бабушку, точно спрашивая: можно ли взять, потом с неохотой отвернулся от доктора.

— Возьми, внучок, возьми, — разрешила бабушка.

— Экий ты, брат, нерешительный, — улыбнулся доктор.

— Учёный, — всхлипнула бабушка. — Поманил его однажды солдат немецкий куском хлеба. Побежал наш Мишенька. Ребенок ведь, что с него взять. А солдат-то хлеб себе за спину спрятал, а Мишеньку щёлкнул пальцем по носу и загоготал, как гусак.

Мальчик за обе щеки уплетал хлеб и сияющими глазёнками поглядывал на дяденьку доктора.

— Спасибо, Фёдор Иванович, и за хлеб спасибо и за добрые слова спасибо, — церемонно сказала на прощание бабушка.

Фёдор Иванович задержался на приёме дотемна. Уставший, разбитый и подавленный, он сейчас не имел сил добраться до дома — в пустую холодную комнату. В больнице тоже было холодно, но здесь он чувствовал себя лучше.

При свете лампы (лампа была заправлена бензином с солью и устрашающе попыхивала) он листал амбулаторный журнал, даже не отдавая себе отчёта, для какой цели просматривает нынешние записи. По всей вероятности, сказывалась давняя, ещё довоенная привычка. Бывало, после каждого амбулаторного приёма он задерживался в кабинете, чтобы наедине, просмотрев записи, обдумать, какие больные обращались к нему, что нового — радостного или, наоборот, тревожного — принёс ему рабочий день. Эти раздумья над амбулаторным журналом, по твёрдому убеждению Фёдора Ивановича, помогали ему своевременно оперировать, избегать ошибок.

Сейчас, невольно сравнивая те довоенные записи с нынешними, он с отчаянием замечал, как возросла заболеваемость. Виной тому, конечно, война.

Война… Каждый человек смотрит на ужасы войны своими глазами. Строитель, например, в ужасах войны в первую очередь замечает развалины — гибель творения рук своих; крестьянин-хлебороб видит израненные поля, втоптанные в землю сапогами солдат, колесами орудий и гусеницами танков несозревшие колосья хлеба… А врач? Врач прежде всего видит разрушение самого ценного, что имеют люди, — здоровья. Врач видит печальные детские глазёнки, тонкие, как спички, детские ножки, искривленные рахитом от недоедания. Врач видит кровь, раны, смерть.

Стихнет война, будут написаны о ней книги, будут воздвигнуты памятники героям, будут судимы и наказаны изменники и военные преступники. На развалины придёт строитель, возьмёт в руки мастерок, и встанут дома ещё краше и добротней разрушенных. Придёт хлебороб, распашет извилистые окопы, заровняет воронки, сотрёт с лица земли гусеничные следы, и зашумят поля хлебами… А врач? Врач будет лечить старые, часто открывающиеся раны. Но врач знает, что не бесследно проходят для человечества и для будущего потомства раны, голод, страх.

Можно с точностью до копейки подсчитать материальный ущерб, нанесённый народному хозяйству. Но как подсчитать ущерб, нанесённый войною здоровью человечества?

Нельзя учесть неисчислимое…

Мысли Бушуева прервала Майя.

— Фёдор Иванович, вы ещё не ушли домой?

— Здесь отдохну, что-то нога разболелась, — ответил он. — А тебе пора уходить. Уже темно.

— А я только маленькой темноты боялась, — улыбнулась она.

Майя отворила дверцу тумбочки и достала оттуда большое чуть желтоватое яблоко.

— Фёдор Иванович, посмотрите, какая прелесть. Для вас берегла, — весело говорила она, подбрасывая на ладони, как мячик, яблоко.

Фёдор Иванович нахмурился, упрекнул:

— Ты видела, здесь были дети, разве не могла отдать им.

— Что поделаешь, детей было много, а яблоко одно. Я не Исус Христос, чтобы накормить одним яблоком всех детей города. Давайте пить чай. Помню — вы любите с яблоком…

Что он мог возразить этой хитрой Майе, которая знала все его привычки и любимые лакомства. Но на этот раз он всё-таки от яблока отказался и посоветовал:

— Отнеси больному Казакову.

— Казаков отлично накормлен, а мы будем пить чай, — стояла на своем Майя.

— Не время чаёвничать, уже поздно. Поспеши-ка домой, — сказал Фёдор Иванович.

— Успею.

— Не будь ребёнком, — рассердился он. — Разве не знаешь, что ходить по городу очень опасно, разве не знаешь, что кругом патрули, которые стреляют даже в призраки.

Майя улыбнулась.

— Я не призрак, а человек живой.

— Прибавь — легкомысленный!

Эти слова ещё больше раззадорили Майю.

— Фёдор Иванович, что я слышу! — смеясь, воскликнула она. — Когда-то вы говорили о моей серьёзности, даже в пример другим ставили…

— Не притворяйся, Майя, — отмахнулся он. — Я вижу, тебе совсем не весело.

Майя оборвала смех.

— Да, вы правы — не очень весело. А что касается патрулей, не волнуйтесь, я им могу показать вот это. — Она достала из кармана какую-то бумажку, на которой, точно кровавое пятно, краснела немецкая печать.

— Пропуск? — удивился Фёдор Иванович.

— Как видите — пропуск. Могу ходить по городу в любое время.

— По всей вероятности, кто-то вручил тебе этот пропуск не для того, чтобы ты ходила на чаи.

— Тоже верно, — согласилась Майя. — Откровенно говоря, пришла я сюда не для того, чтобы угощать вас яблоком. Ночью в больницу из леса явится один человек. Я должна кое-что передать ему. Вы не возражаете, если встреча состоится здесь?

Фёдор Иванович покачал головой.

— А разве моё возражение помешает встрече, разве раньше ты спрашивала разрешения, а встречи-то, наверное, здесь уже были. — Фёдор Иванович подошёл к ней, заглянул в глаза. — Знай, Майя, я тебе не помеха, я твой союзник. Помнишь, я просил тебя сказать обо мне товарищам. Ты говорила?

— Извините, не успела.

— Не успела? Как же так, Майя, — с обидой продолжал он. — Я надеялся, я верил.

— Завтра кое-кто придёт к вам.

На следующий вечер Майя привела на квартиру к Фёдору Ивановичу Зернова.

— Иван Егорович? Здравствуйте! — воскликнул обрадованный и удивлённый доктор. — Как ваша рана?

Пожимая руку, гость ответил:

— Совсем зажила. Спасибо.

— Нехорошо, Иван Егорович, после операции ни разу врачу не показались, ни разу к себе не пригласили, — упрекнул он Зернова.

— Каюсь, Фёдор Иванович. Как это говорится, виноват, исправлюсь, — ответил тот.

— Рано встали, очень рано.

— Тоже грешен, — улыбнулся Зернов. — Сами знаете — время такое, не до лечения.

Доктору Бушуеву давно хотелось встретить Зернова и откровенно поговорить с ним. Сперва он только догадывался, а теперь был уверен, что бывший директор МТС играет не последнюю роль в городском подполье, что Зернов, по всей вероятности, специально остался в городе для партизанской борьбы. Поэтому сейчас Фёдор Иванович без предисловий начал:

— Я знаю, Иван Егорович, кто вы и что делаете, и хочу быть с вами. По-другому жить не могу. Прошу принять.

Обветренное небритое лицо гостя было серьёзным и сосредоточенным. Из-под сдвинутых кустистых бровей изучающе и строго смотрели острые карие глаза. Зернов не торопился с ответом, он как бы обдумывал и взвешивал каждое слово доктора.

— Это не просьба, дорогой Фёдор Иванович, это ваше законное гражданское право, — как-то по-домашнему просто заговорил Зернов. — Только вот какое дело: мы-то давно считаем вас в наших рядах. — Заметив недоумённый взгляд собеседника, он деловито пояснил: — Вы уже немало сделали за это время, и если бы немцы узнали, что вы лечили раненого красноармейца, что оперировали подпольщика, что скрыли у себя в больнице советского лётчика, они повесили бы вас незамедлительно.

— Вешать они мастера.

— Умеют. Только знаете, как говорится, кто с петлей к нам придёт, на ней и повиснет.

Они допоздна засиделись в докторской комнате, и эта пустая комната теперь не казалась Фёдору Ивановичу холодной и бесприютной. Они с Зерновым долго и откровенно беседовали, припоминая прежние дни, общих друзей и знакомых.

В этот вечер доктор Бушуев узнал многое такое, что раньше было непонятным и странным. Прежде Фёдор Иванович слышал от Елены Степановны только отрывочные вести с фронтов, а сейчас Иван Егорович сообщил ему подробную сводку Информбюро за целую неделю.

Где-то за окном, в ночи, неожиданно залаяли зенитки, и сквозь этот нервный лай послышался спокойно-уверенный гул самолёта. В следующую минуту заухали взрывы — один, второй, третий…

— Наши бомбят, слышите, Иван Егорович, наши! — возбужденно крикнул доктор Бушуев.

— Слышу, пожаловали в гости.

— А немцы горланят, будто всю нашу авиацию уничтожили.

— Пусть себе горланят, пока не охрипли.

В комнату вошла Майя.

— Иван Егорович, пора, — сказала она.

Зернов порывисто встал.

— Да, да, погостевали и хватит, пора, как говорится, и честь знать. До свидания, Фёдор Иванович.

— Куда вы на ночь глядя?

— Ночка тёмная — помощница наша. Майя Александровна проводит меня.

— Это могу сделать я, — заявил доктор.

— Ей сподручней, а потом кое-какие дела у нас есть по дороге, кое-кого навестить нужно.

Зернов и Майя ушли. Сейчас Фёдору Ивановичу хотелось быть вместе с ними, хотелось быть участником тех «кое-каких дел». Он понимал, что эти дела — неустанная подпольная борьба.

В другой раз, вот так же поздно вечером, на улице, у самого дома, визгливо заскрипели тормоза автомашины, потом послышались голоса и нетерпеливые удары в дверь.

— Фёдор Иванович, вы слышите? — с тревогой спросила вбежавшая Майя.

— Слышу. Немцы пожаловали. Иди к себе в комнату.

— Нет, нет, — запротестовала Майя.

Снаружи доносились глухие голоса:

— Доктор Бушуев, откройте!

— Это ко мне стучат. Уходи, — решительно потребовал Фёдор Иванович. В тёмном коридоре он отодвинул засов. Распахнулась дверь, и его сразу ослепили несколько фонариков.

— Доктор Бушуев? Хирург?

— Да, я хирург.

— Быстро, быстро с нами! — потребовали немцы.

И не успел он сообразить, что происходит, не успел спросить, что нужно непрошеным гостям, а его уже подхватили под руки и потащили на улицу, потом втолкнули в машину.

«Хорошо, что не её забрали, — подумал Фёдор Иванович о Майе. — А меня за что? Неужели пронюхали о лётчике Казакове?», — билась в мозгу тревожная мысль.

Подпрыгивая на выбоинах, машина с сумасшедшей скоростью мчалась но затемнённому городу, потом, взвизгнув тормозами, внезапно замерла, и в слабом свете подфарников доктор Бушуев неожиданно увидел парадный вход своей городской больницы.

— Шнель, шнель! Быстро! — подталкивали его из машины.

«Привезли в больницу, а зачем?» — терялся в догадках Фёдор Иванович. На какое-то мгновение он остановился в широком просторном коридоре. Здесь когда-то на табуретках стояли бочонки с цветами — роскошными вечно зелёными пальмами, с широколистыми развесистыми фикусами. Здесь когда-то даже в холодные зимние дни чувствовалось дыхание весны — цвели розы… А сейчас широкий больничный коридор был похож на казарму. Во всю длину у стен стояли железные койки, а на койках раненые, раненые… Воздух был тяжёлым, спёртым, пропитанным запахом гноя и пота.

— Шнель! Шнель! Быстро! — опять подтолкнули его сзади.

Навстречу доктору Бушуеву неумело ковылял на костылях высокий худой мужчина в госпитальном халате, похожий на арестанта; из бывшей детской палаты вышел другой человек — с перебинтованными обрубками рук. Всюду были видны перевязанные головы, забронированные в белый гипс голые волосатые тела. На какой-то миг сердце врача сострадательно сжалось — он увидел больных, искалеченных людей.

«Но это не люди, это твои враги, это те, которые пришли поработить твой народ, осквернить твою землю», — пронеслось в голове хирурга.

— Шнель! Шнель! Быстро! — торопили его.

Фёдора Ивановича повели в соседнее крыло — знакомый хирургический блок. Там он увидел десятка два-три, видимо, только что привезённых и кое-как перевязанных раненых. Они лежали на полу, на носилках, на сдвинутых стульях. Слышались крики, стоны, ругань. Между носилками бегали растерянные, испуганные немецкие медики в белых, испачканных кровью халатах. По суетливой и бестолковой беготне медиков было заметно, что этой ночью раненых в госпитале не ожидали.

«Откуда у них столько раненых? — удивлялся Фёдор Иванович. — Фронт далеко, бомбежек уже дня два не было… Наверное, партизаны», — с удовлетворением решил он.

— Сюда. Быстро, — пригласили доктора.

Вот и знакомая предоперационная, залитая ярким электрическим светом. Давно отвыкший от такого освещения Фёдор Иванович невольно щурил глаза.

Немецкий врач доктор Корф — невысокий плотный мужчина с брюшком, в больших роговых очках, в шёлковом ослепительной белизны халате, в белой шапочке — заметно обрадовался, узнав, что перед ним русский хирург Бушуев. Смешивая немецкие, русские и латинские слова, он торопливо силился объяснить коллеге, зачем его так спешно пригласили ночью в госпиталь.

«Пригласили… Хорошенькое «приглашение», — усмехнулся про себя Фёдор Иванович.

Немецкий врач продолжал говорить, и доктор Бушуев с трудом понял, что произошло нынче вечером на недалеком разъезде — там взорвался вагон снарядов.

Для борьбы с партизанами гитлеровцы завозили в город боеприпасы. Опасаясь бомбежек, они разгружали вагоны километрах в пятнадцати от города. По неосторожности немецких грузчиков произошел взрыв. Были убитые, раненые.

Фёдор Иванович понял: его привезли сюда для помощи немецким врачам, для того чтобы он встал к столу и оперировал раненых немцев.

«Нет, ни за что на свете», — твёрдо решил он, а вслух проговорил:

— К сожалению, я плохо себя чувствую и не уверен, что смогу держать в руках скальпель.

— Русский доктор отказывается? — строго спросил по-русски стоявший рядом офицер в небрежно наброшенном на плечи халате. — Русский доктор за отказ будет повешен, — пригрозил он и грубо приказал: —В операционную!

— Прошу вас, коллега, очень прошу, — торопливо сказал по-немецки доктор Корф, неодобрительно поглядывая на офицера.

Фёдор Иванович опять усмехнулся про себя, понимая всю нелепость и офицерского приказа и просьбы немецкого врача. Да неужели они в самом деле думают, что он, советский хирург, со всех ног бросится в операционную, чтобы спасать фашистов. В первое мгновение ему хотелось гордо вскинуть голову и дерзко крикнуть в лицо захватчикам: не желаю!

А что будет потом? Потом… повесят… Да, повесят. Он знал, что гитлеровцы не церемонились, виселиц в городе было много. Захватчики вешали и заложников, и тех, кто делал попытку не подчиниться «новому порядку», и просто схваченных на улице во время облав.

«Что же делать мне? Как быть?» — лихорадочно проносилось в голове Фёдора Ивановича. Он спрашивал себя, как в таком положении поступили бы Зернов и Майя? И не находил ответа. Окружённый врагами, он был один в своей бывшей больнице.

— В операционную, — вновь зловеще процедил за спиною офицер.

Фёдор Иванович не двинулся с места. Будь, что будет, а он не пошевельнёт пальцем и не станет спасать раненых оккупантов. Пусть лучше смерть…

И вдруг вспомнил обожжённого лётчика Казакова. Парень медленно, очень медленно выкарабкивался из тяжелейшего состояния. Фёдору Ивановичу с трудом удалось ликвидировать угрожающее осложнение ожога — крупозное воспаление легких, но больной был ещё слаб. Пройдет неделя, другая, прежде чем сможет он встать на ноги… А сможет ли без его, доктора Бушуева, помощи? Вряд ли. А вдруг раскроется тайна и станет известно, что Казаков — советский лётчик, сбитый в воздушном бою, — что ждёт тогда обожжённого парня? Ведь он, доктор Бушуев, дал слово и себе и тем двум женщинам-сестрам, которые, рискуя, первыми укрыли у себя лётчика, выходить, вылечить, спасти его… И вдруг… А другие больные, которых положил к себе в больницу, что будет с ними?..

«Не время, не время умирать тебе, доктор Бушуев», — с какой-то острой душевной болью подумал Фёдор Иванович.

— Халат! — решительно потребовал он.

Когда халат был подан, Фёдор Иванович подошёл к рукомойнику и медленно стал обрабатывать руки — куда ему спешить. Краешком глаза он видел, как нетерпеливо расхаживал по предоперационной сердитый офицер, как вносили в операционную и выносили оттуда раненых.

— Быстро! Быстро! — торопил доктора офицер.

Фёдор Иванович выпрямился и требовательно сказал:

— Господин офицер, я прошу не мешать мне и вообще оставить предоперационную. Здесь распоряжаются врачи!

Гитлеровец опешил от этих слов. Широко раскрытыми глазами он смотрел на дерзкого русского хирурга, судорожно сжимая кулаки, но к нему подбежала сестра и что-то сказала. Офицер чертыхнулся и вышел в коридор.

Фёдор Иванович проводил его торжествующим взглядом и вдруг увидел над дверью облупившийся потолок.

«Придётся перекрашивать после них, ремонтировать», — озабоченно подумал он, продолжая неторопливо мыть руки.

— Спирт!

Сестра-немка бросила ему на мокрые ладони тёплый шарик со спиртом.

— Стерильный халат, перчатки.

— Битте, битте, — услужливо говорила ему сестра-немка.

С высоко поднятой головой, с полусогнутыми разведенными руками Фёдор Иванович вошёл в свою бывшую операционную. Сколько раз, бывало, хозяином входил сюда, чтобы сразиться с болезнью. А сейчас? Сейчас он снова увидел знакомые, чуть голубоватые стены, паркетный с зеркальным блеском пол, высокий потолок, большие окна, плотно задёрнутые тёмными шторами светомаскировки, и почувствовал, как заклокотал в груди неудержимый гнев. Здесь, в его операционной, слышалась чужая речь, были чужие халаты, чужие маски и пахло чужими лекарствами. Хотелось распахнуть настежь окна и двери и требовательно крикнуть: вон отсюда! Но понимая своё бессилие, он стиснул до боли в скулах зубы и шагнул к столу.

Доктор Корф был встревожен. Опять смешивая немецкие, русские и латинские слова, он объяснил русскому коллеге, что у них тяжёлый, раненный в сердце.

— Я много слышал о вас, коллега, и уверен, что вы справитесь, — заискивающе говорил он.

Раненый лежал на операционном столе, прикрытый, как саваном, белой простыней. Лицо его было заострённым, бледным от потерянной крови. Чуть полуоткрытые мутные глаза ввалились под надбровные дуги. Раненый дышал часто и жадно, как рыба, выброшенная на берег.

«Здесь, кажется, и без моей помощи скоро всё будет кончено», — подумал Фёдор Иванович.

На стеклянном столике уже поблескивали приготовленные хирургические инструменты. Высокая, тощая операционная сестра-немка, в широкой марлевой маске, в аккуратно повязанной косынке, выжидательно смотрела на русского хирурга. В её холодных голубоватых глазах была видна готовность выполнить любое его распоряжение. На противоположной стороне стола, как из-под земли, вырос перед Фёдором Ивановичем доктор Корф.

— Ассистент, — сквозь марлевую маску сказал он.

Доктор Бушуев чуть заметно кивнул головой, и вдруг им овладела какая-то робость. Он был один, совершенно один в своей бывшей операционной, а рядом чужие люди, по какой-то злой иронии судьбы — его коллеги, его помощники и вместе с тем его враги. Он старался побороть эту робость и, чтобы окончательно стряхнуть ее, потребовал:

— Йод!

Перед ним было небольшое квадратное окошко в простыне, сквозь которое виднелось так называемое операционное поле — бритая кожа груди. На коже груди, чуть пониже соска, зияла на первый взгляд безобидная ранка.

— Новокаин! — раздался в операционной чей-то незнакомый, чуть дрожащий голос. Только потом Фёдор Иванович понял — это его собственный голос.

— Скальпель. Пинцет!

И вслед за этими словами, как эхо, отзывался переводчик. Впрочем, перевода не требовалось, потому что и ассистент, доктор Корф, и опытная операционная сестра понимали русского хирурга без перевода.

Доктор Бушуев приступил к привычному делу. Руки его работали почти автоматически. Он окружал рану веером пинцетов-зажимов, останавливая кровотечение, и всё дальше пробирался в грудную клетку. Вот и сердце. Оно то вздрагивало, будто чего-то испугавшись, то надолго замирало и казалось неживым.

На мышце предсердия Фёдор Иванович увидел тёмное пятнышко. Он осторожно коснулся кончиком пинцета — это был осколок, кусочек металла чуть поменьше копеечной монеты. Отчётливо было заметно, как при каждом сокращении сердца вокруг осколка сочилась кровь.

«Ага, значит проникающее ранение», — подумал Фёдор Иванович. И вдруг вспомнилось ему, как однажды привезли в больницу случайно раненного в сердце охотника. Почти все врачи сочли раненого дядю Борю безнадёжным, а Фёдор Иванович заупрямился и пошёл на операцию. Дело было вот в этой же операционной ранней весной. Он вот также увидел тогда на сердце охотника тёмное пятнышко — дробинку и так же сочилась кровь. Даже в глазах у Майи он успел тогда прочесть — дескать, напрасны наши старания, дяде Боре уже нельзя помочь. Нет, не напрасны, взглядом возразил он операционной сестре. Мы будем продолжать операцию, мы будем продолжать борьбу, потому что врач не должен терять надежды до самой последней минуты, не должен опускать руки до самой последней секунды.

Кое-кто из медиков считает сердце неприкосновенным органом… Чепуха! Неприкосновенных органов нет, хирургии все органы покорны, — рассуждал тогда Фёдор Иванович. И всем на удивление спас охотника.

А осенью неутомимый дядя Боря опять бродил с ружьём по лесам и болотам. Почти каждое воскресенье в знак благодарности он приносил Бушуевым то пару диких уток, то зайчишку… А как радовался Филька! Он всё просил и просил дядю Борю, чтобы тот принес ему живого зайчика. И дядя Боря уважил просьбу малыша — принес Фильке зайчонка.

Вот и сейчас Фёдор Иванович видел на сердце кусочек металла — исключительный случай, в практике не каждого хирурга бывает такое… Вот если осколок извлечь, а потом с виртуозной быстротой зашить ранку сердца, то оно забьётся вновь, как прежде. Смерть может отступить.

— Иглу, лигатуру! Не эту, вон ту! Скорей, скорей! Вы что, уснули, безрукая! — раздраженно прикрикнул хирург на операционную сестру-немку.

Доктор Корф по-немецки тоже что-то крикнул сестре.

Как-то само собой получилось, что Фёдор Иванович увлёкся этой редкой операцией. Он видел раненое сердце и расчетливо спешил, экономя десятые доли секунды. Он с удивительной ловкостью накладывал швы. Скользкое сердце вырывалось из руки, оно будто сопротивлялось, а упрямый хирург продолжал своё дело. Увлечённый, он потерял счёт времени. В какое-то мгновение он заметил, как ровнее и настойчивей затрепыхалось зашитое сердце, точно радуясь неожиданному чудесному спасению.

— Так, так, заработало, заработало сердце, — взволнованно бормотал себе под нос хирург. — Теперь мы его подстегнем уколом. — И он попросил шприц.

Часа через два уставший Фёдор Иванович отошёл от операционного стола. К нему сразу бросился доктор Корф. Он ухватил сильную руку русского хирурга и о чём-то быстро, быстро говорил. Русскому хирургу улыбалась операционная сестра-немка.

— Браво, доктор Бушуев! Это было великолепно! Неподражаемо! Это было гениально! Такой операции позавидовал бы великий Кохер! — переводил переводчик восклицания доктора Корфа.

Фёдор Иванович молча вышел из операционной и устало зашагал по коридору, на ходу снимая маску, перчатки, халат, чувствуя какую-то гнетущую опустошенность в душе; он хотел поскорее убраться отсюда, чтобы не слышать восторженных речей доктора Корфа, не видеть заискивающей улыбки операционной сестры-немки.

Вслед за доктором Бушуевым торопился доктор Корф.

— Вы спасли драгоценную жизнь офицера непобедимой армии обожаемого фюрера, — патетически продолжал он. — Вы, коллега, отлично прооперировали храброго полковника Дикмана — коменданта города, и он, разумеется, никогда не забудет этого.

Фёдор Иванович споткнулся и сразу почувствовал, как горячей волной ударила в голову кровь. Так вот кого спас он от неминуемой смерти — военного коменданта, того самого коменданта, чьей рукой были подписаны расклеенные по городу приказы — расстрел, виселица… Сейчас он готов был кинуться назад в операционную, где ещё лежал на столе полковник Дикман, и вцепиться ему в горло…

«Поздно, поздно», — с отчаянием подумал он.

— Вы спасли и свою жизнь, доктор Бушуев, — с усмешкой проговорил откуда-то появившийся уже знакомый офицер. — Если бы полковник умер во время операции, мы сочли бы это преднамеренным убийством, а по закону военного времени, сами знаете, за это — виселица…

«Уж лучше виселица, чем жить теперь после этой ужасной операции, после того, что случилось в операционной», — пронеслось в голове Фёдора Ивановича.

— Машина вас ждет, доктор Бушуев, — с непривычной мягкостью сказал офицер.

— Погодите, — остановил их доктор Корф и через переводчика сказал: — Может быть, у коллеги есть просьбы, есть затруднения. Коллега может не стесняться, мы рады помочь и услужить отличному хирургу.

Просьбы? Какие могут быть просьбы… Впрочем, есть одна — поскорей отпустите.

— Может быть, есть затруднения с медикаментами? — продолжал интересоваться доктор Корф.

Все эти дни Фёдор Иванович был в тревоге за состояние лётчика Казакова. С Майей они часто говорили о витаминах, о сульфидине, об ампулах глюкозы. Сейчас он, видимо, машинально назвал эти лекарства.

Доктор Корф что-то сказал сестре, и вскоре Фёдору Ивановичу вручили объёмистый пакет.

Была тёмная, сырая ночь.

Под холодным ветром глухо стонали деревья в больничном саду.

Доктор Корф услужливо отворил дверцу легковой машины.

— Битте, битте, коллега.

Домой Фёдор Иванович не поехал. Что скажет он и как посмотрит в глаза Майе после нынешней операции? И попросил отвезти себя к больничному бараку.

…Рано утром в больницу пришла Майя. Плача и смеясь, она смотрела доктору в глаза и бессвязно повторяла:

— Милый, родной Фёдор Иванович, вы живы, здоровы, живы, здоровы…

На её длинных густых ресницах поблескивали слезы, а голубые глаза сияли, как два утренних солнышка. В них светилось счастье.

— А я думала… Ой, Фёдор Иванович, я хотела броситься к вам на выручку, но машина с такой скоростью помчалась… Я очень, очень рада, Фёдор Иванович… Я всю ночь не спала и мне чудилось… А теперь всё хорошо, всё хорошо…

— Не всё хорошо, Майя, — тихо сказал он.

— Что-нибудь случилось?

— Да, случилось. — Он снова зашагал, прихрамывая, по тесной приёмной.

— Главное, что вы здесь, что вы живы…

— Не всегда главное — жизнь, — прервал он. — Вот глюкоза для Казакова, вот сульфидин, витамины…

Она развернула принесенный им пакет и ахнула:

— Фёдор Иванович, такое богатство! И шоколад. Посмотрите, Фёдор Иванович, и шоколад.

— Тоже Казакову.

— Откуда все это? — изумлённо поинтересовалась она.

— Тридцать сребреников… — резко проговорил он.

Майя отшатнулась. Она смотрела теперь на доктора с удивлением и страхом.

Он продолжал ходить взад и вперёд по тесной приёмной, не зная, что делать — то ли рассказать ей о вчерашней кошмарной ночи, то ли умолчать. А может быть, ему всё это приснилось? Может быть, никакой операции не было и скользкое сердце коменданта он видел во сне? Но нет — то была явь, и вон доказательства — пакетик с сульфидином, аккуратная коробка с ампулами глюкозы и круглые, в серебряной обертке, плитки шоколада.

— Фёдор Иванович, я ничего не понимаю, — нарушила молчание Майя.

— Представь себе, я тоже ничего не понимаю, — подхватил он. — Присядь, Майя, выслушай. — И он рассказал ей о тяжелейшем ранении коменданта во время разгрузки снарядов, о своей операции.

Она молчала, и это молчание Фёдор Иванович расценил как осуждение. Ну что ж, она имеет полное право осуждать его… А что теперь скажет Зернов?