Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В маленькое оконце перевязочной заглянуло яркое, но ещё негреющее зимнее солнце. Майя прищурила глаза.

— Николай Николаевич, — обратилась она к фельдшеру, — у тебя бывает такое: увидишь, как всходит солнце, и на минутку забываешь о войне.

— Бывает, Майечка. Между прочим, я каждый раз во сне вижу мирную жизнь. Всё тороплюсь, тороплюсь куда-то на вызов к больному. Сельскому фельдшеру, если хочешь знать, почти никогда не удавалось вдоволь выспаться. Беспокойная должность, — отвечал Николаев. Он говорил это таким тоном, что Майя понимала, как истосковался Николай Николаевич по той беспокойной должности, как хочется ему вернуться в родное село.

— Нас тоже не баловали с Фёдором Ивановичем и часто вызывали по ночам на операции в больницу.

— Значит, ничего у нас с тобой не изменилось — раньше по ночам в больницу вызывали, а теперь… Правда, есть всё же изменение — жена моя спокойна. А то, бывало, этак с ехидцей спросит: а не зазнобушка ли тебя ночью вызывала? Пойди проверь, кого ты лечить ушёл. А я ей в ответ: Клавочка, буду очень рад, если ты станешь ходить со мной на вызовы — контроль осуществишь и поможешь при случае. От ночных походов отказалась. Верю, говорит, потому что без доверия и жизни-то нормальной нет.

— Видно, соскучился ты по жене.

— Не так по жене, как по дочкам. Их у меня троица: Шура, Нюра и Галочка — шумная семейка За неделю до войны уехали погостить к бабушке в Челябинскую область да там и задержались. Оно и лучше — ничего не видят, не знают.

Утром в больницу пришёл Зернов.

— Николай Николаевич, вы знали такого человека — Григория Коренева? — спросил он, пожимая руку фельдшеру.

— Ну как же! Мой односельчанин, вместе охотились! — воскликнул Николаев. — Да вот только… погиб на фронте.

— Нет, не погиб, — возразил Зернов. — Ходят слухи, что он в лагере, что ему каким-то чудом удалось передать жене записку. Вам нужно побывать в селе у Кореневой и всё выяснить. Если он действительно в лагере, это облегчит нам связь с пленными. Он, этот Коренев, парень надёжный?

— Думаю, вполне надёжный.

— В таком случае зайдите к старику, он вам оформит пропуск и в путь.

— Слушаюсь, Иван Егорович.

…Сегодня доктора Бушуева опять пригласили на консультацию в немецкий госпиталь.

— Летом я приглашу вас, коллега, на Рейн, мы там чудесно отдохнём, — говорил доктор Корф, дружески похлопывая русского врача по плечу.

За последнее время Фёдор Иванович научился бегло говорить по-немецки, и сейчас он ответил:

— С удовольствием воспользуюсь вашей любезностью, если к тому времени полковник Дикман не увезёт меня в своё имение.

— О, да, да, я слышал. Он говорил мне, что хочет показать вас своим старикам, которые теперь молятся за вас и в каждом письме присылают вам приветы. И всё-таки я надеюсь, что нынешним летом вы будете моим гостем.

Фёдор Иванович кивал головой в знак согласия и думал:

«Как бы нынешним летом не лежали твои кости на погосте».

А вслух озабоченно говорил:

— Извините, доктор Корф, я должен торопиться. В три часа меня ждут больные в домашнем кабинете.

Дома его уже поджидал Зернов. Фёдор Иванович обрадовался этой встрече, ему хотелось рассказать о вчерашнем походе в лагерь. И вчера к нему приводили на приём всё тех же угрюмых, не расположенных к разговору пленных с больными руками. В это второе посещение Бушуев острее почувствовал: пленные ещё больше возненавидели его.

— Особенно запомнился мне один. Я ему делаю перевязку, стараюсь облегчить его боль, а он смотрит на меня такими глазами, что, кажется, вот-вот набросится и задушит.

— Интересная деталь, — оживился Зернов. — А что вы ещё заметили?

— Ничего утешительного. С охраной пленные ведут себя до обидного покорно и дисциплинированно.

— Так, так… Говорите, покорно?

— Даже чересчур. И вообще едва ли там, за колючей проволокой, под автоматами и пулемётами есть какая-то, как вы говорите, подпольная организация.

— Дорогой Фёдор Иванович, там, где есть хоть один советский человек, продолжается борьба, — убеждённо заявил Зернов. — Давайте подумаем над некоторыми вашими наблюдениями. Первое — почему у многих пленных болят именно руки? Чем заняты пленные? Ремонтом техники. Я, бывало, покрикивал на своих механизаторов — руки, товарищи, берегите руки. Какой же работник в мастерской с больной рукою? Давайте попробуем сделать вывод: а не саботаж ли это — болезнь рук? А не борьба ли это за то, чтобы меньше работать, чтобы как можно меньше отремонтировать танков и пушек? Даже ребёнку понятно, что значит задержать в мастерских танк, пушку… Второе. Почему они питают, как вы говорите, открытую ненависть к врачу? Что делает врач? Лечит их больные руки, которые нужны лагерному начальству для ремонта техники. Вывод — ваши товарищи за колючей проволокой считают вас, врача, серьёзной помехой в их борьбе и потому не питают к вам нежных чувств.

— Значит, вы уверены…

— Я только предполагаю. Между прочим, мы в горкоме долго думали над вашими первыми наблюдениями. Конечно, если бы сейчас пойти в наш бывший клуб, где живут пленные, сесть в кружок, свернуть папироски да поговорить по душам — так, мол, и так, ребятушки, рассказывайте, чем вы тут заняты, какие у вас мысли, какие планы. Всё было бы ясно и всё понятно. Но мы лишены этой возможности, и вам, Фёдор Иванович, нужно всё это понять по глазам, даже по невидимым приметам, каким-то шестым чувством проникнуть в дела и мысли наших товарищей за колючей проволокой. Причем вам нужно соблюдать осторожность, иначе можно погубить всё дело. А в том, что мысль у наших товарищей за колючей проволокой одна — бороться, — я не сомневаюсь. И вам советую не сомневаться.

— Трудную вы мне задачку задали, — со вздохом сказал Фёдор Иванович, потирая ладонью лоб.

— Сумели же вы войти в доверие к матёрым фашистам и получить благодарность верховной ставки Гитлера.

— Там помог случай — операция на сердце.

— Здесь та же операция — вам нужно проникнуть в сердца бойцов.

— Вы так хорошо говорите, Иван Егорович, что у меня родилась идея, можно раздобыть вам пропуск в лагерь и вы пойдете со мной под видом лекарского помощника.

Зернов улыбнулся.

— Благодарю вас, Фёдор Иванович, но подобная идея уже обсуждалась в Горкоме и отвергнута, — отвечал он. — Отвергнута, между прочим, потому, что вы должны быть вне всяких подозрений. Не думайте, что охранники и тот же комендант не следят за вами. Они не дураки, следят зорко, и потому ещё раз прошу вас — будьте осторожны. А что касается помощника, можете воспользоваться предложением коменданта. Он предлагал вам ходить в лагерь с Майей Александровной, а мы подобрали другую, более надёжную для этого дела кандидатуру — Николаева. О том, что он работает у вас в больнице — знают и комендант и доктор Корф, а значит, на Николая Николаевича не обратят внимания, а он поможет вам — всё-таки четыре глаза…

— Помощник вполне устраивает меня.

В следующий вторник доктор Бушуев снова отправился на санках в лагерь. Рядом с ним сидел фельдшер Николаев. Они подъехали к той же калитке, опутанной ржавой колючей проволокой, отпустили Игнатова, попросив его приехать за ними часа через два, и благополучно прошли мимо часового, мимо огромной, как телёнок, овчарки. Фёдор Иванович поглядывал на спутника-фельдшера, как бы спрашивая: ну, как тебе нравится это страшное место?

Впрочем, и на этот раз в лагере было безлюдно и тихо, только от мастерских по-прежнему доносился лязг металла. Дымя сигаретами, на сторожевых вышках скучали продрогшие часовые. Несколько пленных подметали перед клубом квадратную площадку, обнесённую снежным валом.

— Не будь проволоки и этих сторожевых вышек, можно было бы подумать, что мы пришли к Ивану Егоровичу в гости, — тихо сказал Николаев.

— Мне сперва тоже так показалось, — ответил доктор. — Ничего, друг мой, мы ещё походим к нему в гости.

Подходя к бывшей эмтээсовской конторе, они увидели, как низенький, похожий на карлика, охранник, закутанный в шерстяной шарф, вытолкал из дверей высокого русоголового парня в изодранной и окровавленной нижней сорочке. Охранник суетливо подгонял прикладом пленного. Гордо вскинув голову, парень твёрдо, как на параде, шагал босыми ногами по ровной, очищенной от снега, дорожке. Казалось, родная мёрзлая земля, родной русский мороз в эту минуту согревали его, а холодный пронизывающий ветер ласково приглаживал русые кудри. Он был необыкновенно красив этот чуть скуластый, знающий себе цену русский парень.

У Фёдора Ивановича перехватило дыхание. Он готов был броситься на карлика-охранника, чтобы вызволить парня — бывшего бойца или командира… А почему «бывшего»? Нет, он и сейчас боец! И Зернов прав: такие не покоряются, таких не запугаешь ни колючей проволокой, ни сторожевыми вышками, ни овчарками, такие борются и будут бороться до конца, до последнего дыхания.

Фёдор Иванович взглянул на Николаева. Тот был бледен, губы у него упрямо стиснуты, в светлых глазах поблескивали, точно крохотные молнии, искорки гнева и ненависти.

«Не медли, доктор Бушуев, ищи здесь таких, как тот русоголовый парень, скорей, скорей ищи, они здесь есть, они тоже, наверное, ищут тебя», — подумал Фёдор Иванович. Эта неотступная мысль не покидала его и на амбулаторном приёме в лагере. Он напряжённо всматривался в лица пленных, зорко ощупывал их с ног до головы, желая проникнуть в сокровенные тайники мыслей каждого.

У окна, равнодушно позёвывая, стоял всё тот же унтер-офицер с большущей кобурой на животе. Казалось, он вовсе не интересовался этим приёмом и делал вид, будто ему ужасно тоскливо торчать без дела в приёмной. Но Фёдор Иванович замечал: унтер-офицер старательно прислушивается к его разговорам с пленными.

— На что жалуетесь? — тихо спросил Фёдор Иванович у невысокого щуплого пленного с острым птичьим личиком.

— Голова что-то, — плаксиво ответил тот.

— Николай Николаевич, поставь градусник, — попросил Фёдор Иванович фельдшера и опять увидел перед собой того первого пациента с нагноившимся ожогом предплечья, и опять их взгляды встретились — глаза у пленного были непокорны, суровы.

— Друг, передай записочку на волю, — услышал Фёдор Иванович торопливый шёпот. Это говорил Николаеву пленный с острым птичьим личиком.

В груди вздрогнуло — вот она, связь, вот кто им был нужен. Фёдор Иванович с опаской взглянул на унтер-офицера. Тот беспечно чистил ногти.

«Только бы не заметил, только бы не заметил», — билась в мозгу тревожная мысль.

Но в следующую минуту произошло такое, чего никак не ожидал доктор Бушуев. Николаев выхватил из-под мышки мужичонки градусник и, даже не взглянув на него, зло выкрикнул:

— Здоров! Нечего доктора обманывать. Я тебе не почтальон! — и дал пленному такую затрещину, что тот лбом распахнул дверь и растянулся на полу в коридоре.

Унтер-офицер захохотал раскатисто.

Фёдор Иванович растерянно смотрел то на охранника, то на фельдшера, не понимая, что произошло, и опять встретился с глазами стоявшего перед ним пленного.

— А с рукой у вас лучше, да, да, гораздо лучше, — сказал он, чтобы подавить в себе растерянность.

— Спасибо, — каким-то странным, не то насмешливым, не то осуждающим, голосом произнес пленный и, грубовато толкнув доктора, направился к выходу.

В санках по дороге домой Фёдор Иванович допытывался у Николаева — в чём дело, что случилось? Почему он так обошёлся с больным, наградив его затрещиной?

— Это была провокация. Сами охранники подсунули нам «больного».

— Ты уверен?

— Да, уверен, — твёрдо отвечал фельдшер, — Операция была рассчитана на простачков.

— На простачков, говоришь? Эх, Николай Николаевич, а я, выходит, простачок, потому что непременно взял бы записку, — с огорчением признался доктор.

— Нет худа без добра. Теперь нам с вами будет ещё больше доверия, — успокоил его Николаев.

— А что, если это был действительно наш человек?

— Не думаю, — возразил фельдшер. — Но если даже предположить, что это был наш человек, товарищи из лагеря должны понять: нельзя так грубо работать.

Дома Фёдора Ивановича встретила Майя.

— Ты что в темноте сидишь? — с порога спросил он.

— Поневоле сумерничаю. Забыла зажигалку в больнице, а спичек нет. — Она помогла ему снять пальто. — Давайте вашу зажигалку, дареную комендантом.

Фёдор Иванович сунул руку в карман халата и вместо зажигалки нащупал какой-то бумажный шарик. Зажигалка нашлась в другом кармане. Когда на столе ярко вспыхнула керосиновая лампа, он снова взял бумажный шарик и стал разворачивать его. Это был обрывок грубой обёрточной бумаги, на котором печатными буквами было выведено: «Эскулап, если ты ещё раз придешь к нам, вини себя и тех, кто тебя посылает». Подписи не было.

— Майя, ты посмотри, что оказалось у меня в кармане?

Прочитав записку, Майя в недоумении посмотрела на доктора.

— Откуда это? Кто писал? — забеспокоилась она.

— Ума не приложу. В кармане нашел.

— Быть может, записка давно лежит в кармане?

— Но ты мне сегодня чистый халат дала… Значит, записку мне подсунули в лагере, на приёме.

— Кто?

— Не знаю, — пожал плечами Фёдор Иванович. — Хотя постой, постой, меня толкнул один пленный с ожогом…

А может быть, не он, кто-то другой. Сегодня их было много, по мнению Николая Николаевича, был даже один провокатор. Может быть, и это провокация? — вслух рассуждал Фёдор Иванович. — Вот что, Майя, мне нужно сейчас же встретиться с Иваном Егоровичем. Давай-ка сходим к нему.

— Сейчас это невозможно.

— Но ты пойми — нужно.

— Понимаю. В лагерь вам идти не скоро. За это время успеете встретиться с Иваном Егоровичем. Да и сам он не утерпит, придёт.

— Но я не усну из-за этой записки. Дело-то серьёзное.

— У Ивана Егоровича тоже серьёзное дело. Забудьте на время о записке и отдыхайте, — посоветовала Майя.

Но позабыть об этой странной записке Фёдор Иванович не мог. Он ходил из угла в угол по комнате и всё думал, думал, не в силах разобраться в сегодняшнем загадочном происшествии. Кто подбросил в карман клочок грубой оберточной бумаги и с какой целью? Почему угрожают ему, доктору Бушуеву? Да, Зернов прав — товарищи за колючей проволокой считают его врагом. Он ходит туда, чтобы помочь им, чтобы связаться с ними, а пленные, ничего этого не зная, угрожают ему.

Зернова очень заинтересовала записка, найденная доктором в кармане халата. Вчера он встретился с Николаевым — фельдшер ничего утешительного не сообщил, встретиться с Кореневым не удалось, хотя было известно, что тот в лагере. Ждать, когда Коренева приведут на приём — бессмысленно: а вдруг он здоров и вообще никогда не появится в приёмной. И вот сейчас Иван Егорович вертел в руках клочок грубой оберточной бумаги, даже на свет рассматривал, будто хотел обнаружить что-то ещё неразгаданное и нужное.

— Может быть, записка написана какими-нибудь особыми чернилами, — предположил Фёдор Иванович.

— Едва ли они есть у наших товарищей за колючей проволокой. Но кто знает, попробуем обработать эту бумажку в нашей лаборатории и показать специалистам шифровальщикам.

На следующий день Зернов сообщил:

— Ничего не обнаружено, а записочка всё-таки любопытная. Видите, они угрожают, значит силушку свою чувствуют. А если мы укажем им, что под клубом спрятано оружие, да подбросим патрончиков — дела у них пойдут на лад. Присмотритесь, Фёдор Иванович, к тому пленному — серьёзному мужчине. Попросите, чтобы на приём пришёл Коренев.