Подвиг доктора Бушуева

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Как-то утром, подъезжая к больничному бараку, Фёдор Иванович неожиданно услышал песнь жаворонка.

— Слышишь, Кузьмич, поёт, — обратился он к старику Игнатову.

— Запел сердешный. Ишь, как заливается, — одобрительно говорил возница. — Это, Фёдор Иванович, сама весна голосок подаёт.

— Весна… Скоро за подснежниками можно идти.

Бывало, у Фёдора Ивановича первого в городе появлялись дома и в больничном кабинете свежие подснежники. Он любил ходить за ними в рощицу вместе с Филькой. Правда, самому Фильке больше нравилось бывать весной на речке. Ему всё хотелось посмотреть, как тронется лед. Однажды им с отцом удалось-таки увидеть это ни с чем не сравнимое зрелище — начало ледохода.

Чуть зеленоватый и крепкий лед лежал ещё уверенно. По краям, у самого берега, струилась тёмная полая вода. Лёд, казалось, не обращал на неё внимания, продолжая сдерживать своим могучим панцирем вешний поток. И вдруг, словно чёрная молния пробежала по зеленоватому льду, раздался оглушительный треск, и пенистая вода напористо хлынула в расщелину.

— Папа, посмотри, посмотри, пошёл! — ликующим голоском закричал Филька, хлопая в ладоши.

Огромные льдины сталкивались, вставали торчмя, будто мерясь силами, отважно ныряли в бурлящую пучину, с грохотом трескались, а потом, как бы смирившись, покорно поплыли к далёкому-предалёкому морю.

Фёдор Иванович и этой весной пошёл бы с сыном за подснежниками, показал бы ему ледоход, но их разлучила война.

Когда-то он мечтал о том, как ясным сентябрьским утром поведёт Фильку в школу. Будут они, два Бушуева, торжественно идти по улице с букетами цветов, и встретит их молоденькая учительница, первая Филькина учительница…

Но не удалось ему пережить ту незабываемую минуту, когда сын впервые садится за парту. Да и самого Фёдора Ивановича никто не провожал в школу. Отец не вернулся домой с первой мировой войны, а мать, обременённая семьёй и хозяйством, не выкроила свободной минутки для сына, она только перекрестила его и тихо сказала:

— Ну, беги с богом, Феденька, надежда ты моя, опора ты моя.

И Феденька побежал…

Федя Бушуев был мечтательным пареньком. Он зачитывался книгами о далёких морских путешествиях, о сказочных тропических странах. Страсть к морским путешествиям привил ему старик-сосед, бывший матрос, объехавший чуть ли не весь белый свет. Попыхивая какой-то необыкновенной трубкой, он часто говаривал.

— Земной шар, Федя, он такой, что много на нём интересного, и человек должен побывать всюду. Ты вот читаешь про этих самых папуасов с берега Маклая, а я с ними, можно сказать, как с тобой сидел…

Мальчик восхищёнными глазами смотрел на словоохотливого старого матроса и уже тогда твёрдо решил пойти в морское училище, чтобы стать капитаном дальнего плавания. Может быть, и осуществилась бы мечта Фёдора Бушуева, но в пятнадцать лет с ним стряслась беда — попал под поезд. Шёл он однажды вдоль железной дороги и вдруг увидел, как семи- восьмилетняя девчушка гналась по полотну за козой. Сзади громыхал поезд. Увлечённая погоней, девочка, наверное, не слышала паровозного свистка. Не раздумывая, Бушуев бросился к девочке, столкнул её и в тот же миг почувствовал, как что-то огромное обрушилось на него…

Очнулся он в больнице, без ноги.

Как-то раз ковыляя на костылях по больничному коридору, он услышал сердитый голос доктора из кабинета.

Доктор говорил кому-то:

— Вы, коллега, поторопились, Бушуеву можно было бы сохранить ногу, ну прихрамывал бы немножко, а всё-таки ходил бы на своей.

Это так поразило Фёдора, что он с обидой крикнул:

— А вот я выучусь на врача и не буду отрезать ноги!

Видимо, этот случай и решил его судьбу — он стал врачом-хирургом.

Сейчас Фёдор Иванович думал о Фильке.

«Какие отметки у тебя, сынок? Пятёрки? Молодец… Ты, Филька, всегда был молодцом… Мог бы теперь сам письмо написать папе милыми каракулями…» От этих мыслей у Фёдора Ивановича даже слёзы выступили на глазах.

В больнице Николаев сказал:

— Фёдор Иванович, а вам привет, — он широко развёл руки в стороны, — вот такой большущий.

— Это кто же так щедр на приветы?

— Казаков. Наш лётчик.

— Казаков? Вот спасибо! Обрадовал ты меня. Как он там?

— Герой парень! — Известное дело — сокол. Вот только… — начал фельдшер и умолк.

— Что? Что «только»? — не на шутку забеспокоился доктор, знавший, что Казаков — голова отчаянная.

— Женился.

— Тьфу ты, Николай Николаевич, и до чего же ты, братец, подшутить над человеком любишь.

— Но вы не дослушали, — весело продолжал фельдшер. — Женился-то он с вашей лёгкой руки на Наташе. Помните такую? Ежели, говорит, Фёдор Иванович нарёк нас мужем и женой, значит быть по сему. И Наташа согласилась. Теперь они вместе в партизанской разведке.

Фёдор Иванович улыбнулся — вот она, жизнь… Война, смерть крутом, а любовь цветёт, она, как те подснежники, что не ждут буйного таяния снегов, а расцветают даже на крохотных проталинах.

— Фёдор Иванович, может быть и Машу обвенчаете с каким-нибудь танкистом. Лётчика она не желает. Высоко, говорит, забирается, не достанешь, — балагурил фельдшер.

Маша засмущалась.

— Вот ещё выдумщик, — краснея, сказала она.

— А что? Пожалуй, моей соседушке пора к бережку приставать, — говорил Фёдор Иванович, поддавшись общему весёлому настроению. И вдруг умолк, сдвинул широкие брови, посуровел, как будто на лицо упала тень. В окно он увидел подходившего к больнице доктора Безродного.

С того вечера, когда Фёдор Иванович узнал об измене врача, он не мог скрыть чувства омерзения к Безродному.

Зернов убеждал Бушуева:

— Если известны карты врага, его легче бить. Если мы заведомо знаем, что в больнице работает гестаповский осведомитель, значит — больница вне подозрений, значит гестаповцы уверены, что в больнице всё в порядке.

— Но как работать рядом с предателем? Я на него смотреть не могу, — горячо говорил Фёдор Иванович.

— Зрелище, конечно, не из приятных. Но умеете же вы скрывать свои чувства у коменданта, умеете обводить его вокруг пальца…

Да, Фёдор Иванович научился скрывать свои истинные чувства, но ведь комендант совсем другое дело — он захватчик, поработитель, а Безродный был когда-то его помощником, своим человеком. Как же не плюнуть ему в глаза?

— Потерпите, Фёдор Иванович, — опять советовал Зернов. — Предатель будет сурово наказан. А ваше дело — лагерь, не забывайте о нём ни на минуту.

В первые дни в лагере доктор Бушуев смотрел на пленных с чувством острой жалости и замечал только их страдания, а теперь он видел другое — мужественные лица и глаза, горящие жаждой борьбы и свободы. Теперь он знал, что Александр Васильевич Самарин — связной руководства лагерным подпольем, что подпольем руководит бывший секретарь райкома из оренбургских степей.

На одном из приёмов в лагере, когда унтер-офицер вышел из приёмной, доктор встретился с Самариным.

— Здравствуйте, Фёдор Иванович, — сердечно сказал он, пожимая руку доктору.

— Здравствуйте, здравствуйте, Александр Васильевич, — радушно отвечал доктор глядя в глаза Самарину. Глаза у него были совсем не злые, они смотрели сейчас по-дружески ласково.

— Принесли? — спросил Самарин.

— Сказано — сделано, — ответил Фёдор Иванович. Понизив голос, он пояснил. — Мы перевязали Коренева. На бинте подробный план, по которому вы можете найти оружие.

— Спасибо, от всех спасибо, — горячо поблагодарил Самарин.

— В горкоме интересуются, нельзя ли использовать отремонтированные танки, когда начнётся операция но разгрому лагеря?

— Передайте, Фёдор Иванович, никак нельзя, — ответил Самарин. — Мы сами думали, но в моторах нет горючего. Отремонтированные танки но ночам утаскиваются из мастерских буксирами под очень сильной охраной.

— Н-да, значит, не выйдет.

— К сожалению. Передайте товарищам нашу просьбу — нужны патроны и как можно больше.

— Патроны будут, — заверил доктор.

Недели через три в лагере произошло событие, которое не на шутку всполошило охранников. Однажды, выходя из бывшей конторы МТС, где Фёдор Иванович по-прежнему проводил приём, Самарин случайно обронил винтовочный патрон. Это заметил рядом стоявший солдат, похожий на карлика, и сразу поднял тревогу.

Самарина схватили.

Оба коменданта — и лагеря, и города — сами присутствовали на допросе пленного.

— Валялся на дороге, вот я и поднял, — как по заученному отвечал Самарин.

— А как же эта штучка могла оказаться на дороге? — спросил полковник Дикман, подбрасывая на ладони патрон.

— Не знаю, наверное, из-под снега вытаял, — пожал плечами Самарин.

— Из-под снега? Но патрон совсем новенький, он только что вынут из обоймы. Как вы это объясните?

— Не знаю, — последовал ответ.

— Если бы он лежал под снегом и, как вы утверждаете, вытаял, патрон позеленел бы. Вы разве не разбираетесь в элементарных вещах из химии?

— Я малограмотный.

— Где взяли патрон?

— Валялся на дороге.

Теряя самообладание, полковник Дикман крикнул:

— Отвечай, где взял патрон?

— Валялся… — Не договорив, Самарин рухнул от неожиданного удара.

Коменданты были в тревоге: если у пленных есть патроны, значит, могут оказаться и винтовки. Эти русские на всё способны.

Из клуба-казармы были выведены все пленные.

Начался обыск.

Ничего этого не знал доктор Бушуев. Вечером, за чаем, он рассказывал Зернову, что всё в лагере идёт нормально, оружие найдено и товарищи за колючей проволокой готовы по первому зову ринуться в бой, что каждый из них уверен в победе.

— Бдительность охранников несколько усыплена мнимой покорностью пленных, — заключил Фёдор Иванович.

— Хорошо, очень хорошо, — потирая руки, говорил Зернов. — Нам тоже нужно подготовиться как следует, чтобы задать фашистам жару. — Он с сожалением добавил: — Плохо, конечно, что нельзя воспользоваться хотя бы одним танком. Горючего нет… Знал бы такое дело, оставил бы в укромном месте бочку с горючим, пригодилась бы сейчас.

В следующий раз, как только доктор Бушуев и фельдшер Николаев прошли знакомую лагерную калитку, опутанную ржавой колючей проволокой, к ним подбежал, видимо, давно ожидавший их унтер-офицер и приказал следовать в кабинет к коменданту.

Фёдор Иванович и Николаев в недоумении переглянулись.

— Быстро, быстро, — торопил унтер-офицер.

Смутная тревога охватила сердце. В кабинете лагерного коменданта Фёдор Иванович увидел несколько гестаповцев.

— Обыскать! — по-немецки приказал офицер, видимо, старший из всех.

У доктора и фельдшера вырвали из рук чемоданчики и их содержимое — бинты, порошки, таблетки, пузырьки, баночки, ножницы, пинцеты — всё это было вывалено на широкий письменный стол и глаза эсэсовцев жадно впились в каждую вещь врачебных принадлежностей.

Ловкие, привычные к обыскам, руки быстро обшарили карманы, полы одежды медиков, проверили каждую складку.

Фёдор Иванович стоял посреди кабинета с вывороченными, торчавшими в стороны карманами, чувствуя, как леденеет в груди сердце. Он видел, с какой внимательностью осматривали эсэсовцы каждый свёрнутый бинт, ощупывали каждый порошок, пробовали даже остроту ножниц, заглядывали в бутылочки с лекарствами, потом долго и дотошно ковыряли ножами в чемоданчиках.

Фёдор Иванович еле стоял на ногах, уже стала покалывать культя, холодная испарина выступила на лбу, а эсэсовцы продолжали своё дело. Он краешком глаза взглянул на фельдшера — тот стоял внешне спокойный и невозмутимый, он даже чуть насмешливо смотрел на увлечённых обыском фашистов. Но было заметно, как от напряжения пульсировали бугорки желваков на лице у Николаева.

— Забирайте! — крикнул офицер. Разочарованный неудачным обыском, он отошел к окну, прикуривая от зажигалки.

Фельдшер стал бережно укладывать в чемоданчики их содержимое. У него хватило мужества подмигнуть унтер-офицеру, дескать, напрасно старались, ошибочка вышла…

Фёдор Иванович не заметил, когда появился в кабинете комендант лагеря, он только услышал его хриплый голос:

— Извините, доктор, служба…

— Да, да, служба, — машинально ответил он, ещё не веря в то, что опасность миновала, что в их чемоданчиках ничего не нашли.

«Почему нас обыскивали? Неужели охранникам стало что-то известно? А может быть, это предосторожность?» — терялся в догадках Бушуев.

— Пожалуйста, идите и продолжайте приём, — любезно предложил комендант. А когда медики ушли, он схватил телефонную трубку. — Вы были правы, полковник, доктор Бушуев и его помощник не причастны к этому злополучному патрону, — сообщил он Дикману. — Мы проверили у них всё до ниточки и ничего не обнаружили.

— Вы хоть извинились перед доктором Бушуевым? — прозвучал в трубке голос Дикмана.

— О да, полковник, я не мог не извиниться.

— И всё-таки, что вы думаете о патроне? — спросила трубка.

— Ума не приложу, полковник, мы перевернули в казарме всё кверху дном, проверили каждую щель и ничего не нашли.

— Странно, очень странно, майор, — удивлялась трубка. — Всё-таки будьте более бдительны.

В этот день унтер-офицер с большущей кобурой на животе вообще не появлялся в приёмной.

Фёдор Иванович взглянул на фельдшера.

— Ну как, Николай Николаевич? — спросил он.

— В норме, — с улыбкой ответил фельдшер. — Сегодня мы приняли самое настоящее боевое крещение. Без этого боец не бывает бойцом.

Фёдор Иванович кивнул головой.

— Да, приняли крещение. Нелёгкое это дело — быть бойцом.

— Нелёгкое, — согласился Николаев. — Ну что ж, Фёдор Иванович, начнем наш очередной приём.

Первым пришёл Коренев. По его виду было заметно — в лагере что-то произошло.

— Самарина расстреляли, — глухим голосом сообщил он.

— За что? — спросил ошеломлённый этой вестью Фёдор Иванович.

— Неизвестно. Других никого не тронули. Самарину мы верили. Он человек твёрдый.

— Нас обыскивали, — сообщил Фёдор Иванович.

Коренев с тревогой посмотрел на доктора.

— Не беспокойтесь, ничего не нашли.

— У нас тоже был обыск и тоже ничего не нашли. Командир просил передать товарищам, чтобы ускорили операцию.

— Хорошо, передам.

Это был, пожалуй, самый тяжёлый приём в жизни Фёдора Ивановича. Он думал о Самарине, о твёрдом и смелом человеке, который умер, но не выдал товарищей.