Подземный корабль

11

Кортеж из четырех машин — в первой из них сидел Мстислав Морохов с секретарем и помощниками — направлялся в сторону города Донницы, на бумажную фабрику. Солнце светило так ясно, в машине играла музыка. По обе стороны дороги расстилались поля, где цепенели армии из высохшего гнедого бурьяна. Ветер срезал тончайшие слои снега, они поднимались и, пригнувшись, перебегали шоссе прямо перед кортежем.

Деревни, шлагбаумы, черная нитка заводской узкоколейки. И вот принялись приближаться Донницы. Сначала ненадолго появилась река Сарыза. Ее высокие берега защищал крепостной вал из вытянувшихся в длину гаражей, собравших на себе политические граффити, утратившие смысл три, пять или восемь лет назад. Проехали мимо стадиона, мимо деревянных домов с наличниками, мимо кинотеатра “Сарыза” с мозаичной речной волной на бетонном фасаде, мимо старых торговых рядов, где шла торговля льняным постельным бельем и мобильными телефонами.

Вот и главная площадь. Ее центр защищает то ли Александр Невский, то ли Юрий Долгорукий со щитом, похожим на перевернутую каплю. Ресторан “Посольская трапеза”, паб “Трафальгар”… Проскочили сквозь город и оказались уже на другой его окраине. Дорога, мягко поднявшись на небольшой холм, завершилась тупиком. Выйдя из машины, Морохов не понял в первую секунду, где оказался: прямо у его ног падал вниз склон глубокого оврага, набитого кустарником и таившего, конечно, всякую нечисть. Он обернулся и увидел фабрику перед собой.

Старый дом, словно вылепленный из глины ребенком: ни одной прямой линии. Над фасадом извивается кокошник, в него впечатана лиловая мозаика: жар-птица и дата — “1902 годъ”. Дом с обеих сторон окружают и держат под локти плоские поздние строения. И входить сейчас придется не через господскую дверь, а через боковую, скучную, главную проходную.

Слева от него идет Максим Караваев. Справа — Петр Валерьевич Изюмов, руководитель департамента одного из министерств. Уже два года, как Морохов тихо его прикармливал, а в ответ к нему шел скромный, но постоянный караван госзаказов. Несколько дней назад Морохов, упомянувший будущую поездку, услышал в ответ:

— А в гости к вам напроситься можно? Да? Ну что ж, ловлю вас на слове.

Сопровождаемый с двух сторон этими херувимами, Мстислав Романович заходил на фабрику. Пространство на проходной наполняли старые советские сотрудники администрации. Было много женщин в узорчатом. Морохов опасался хлеба-соли, но вместо этого им показали букеты цветов. Гостей привели в широкую светлую комнату, где были составлены столы, накрытые белыми скатертями.

Солнце ослепительно сияло, било сквозь мутные стекла. Мандариновые дюны поднимались из стеклянных ваз. На серых фаянсовых тарелках скромно лежали нарезанные огурчики, стружка корейской моркови, толстые ломти хлеба с полосатой грудинкой. Подкупающая бедность, не велик их бюджет на представительские расходы. Приволокли и поставили перед гостями резную хрустальную чашу, где плавали золотистые грибы. (“Это паутинники, или, как их иначе называют, сентябрьские рядовки. Их солили наши девочки”. — И показали на двух дам, каждой из которых было не менее полувека.)

— Славик, ты уверен в этом продукте? — вяло спросил Караваев. — Может быть, они меня отравят?

Морохов поймал вилкой гриб, который, как и следовало ожидать, оказался отличным.

— Наслаждайся, — сказал он Караваеву. — Мы с тобой умрем не от этого.

Здесь директор, главный инженер, начальники цехов, вся бухгалтерия. Печать торжественности постепенно опускалась на их лица.

— День-то какой! Почти весенний… — начинает один из них. Это Аркадий Савельевич, уже двадцать три года он директор фабрики. На нем добротный костюм (наверняка совместное предприятие — итальянские станки, наши руки), галстук, завязанный тонким узлом, как в семидесятые годы. Кажется, он не ворует. Если так, можно его не увольнять: “не сломано — не чини”, как говорят американцы.

— Ну что же, как гость, представлюсь вам, — выступил Мстислав Романович, когда пришел его черед. — Пусть мы — другое поколение, у нас все более динамично, но ваш опыт ни на что не променять…

Начиная с третьего тоста все вокруг оживилось. Местные люди пытались напоить охранников Караваева — те не поддавались, им с уважением говорили: “Мы понимаем, такая у вас работа!” — и тут же возобновляли попытки. Первый испуг прошел, каждый стремился заговорить с Мороховым. Известно, чем все закончится — самая разухабистая и толстая дама пригласит его на белый танец. Нет, это следует предотвратить… Мстислав Романович объявил, что пора начать экскурсию по территории фабрики. Они отправились в путь, поднимались и опускались по многим лестницам, долго шли по тесному коридору, на его стене еще висел стенд с фотоотчетом о субботнике: безнадежно выцветшая весна 1989 года, голубые комья земли, белая листва деревьев.

Наконец послышался гул машин, открылась обитая железом дверь, и они оказались в широком и длинном пространстве цеха. Караваев, который мало соприкасается с миром производства простых вещей, по-жирафьи вытянув шею, наблюдал, как десятиметровой ширины бумажное полотно стремительно наматывалось на бобину. Максиму явно представлялось очень занимательным то, что все эти некрасивые, неновые агрегаты, которыми управляли немолодые люди в василькового цвета спецодежде, эти дешево и тускло покрашенные трубы под потолком, лязгающие цепи — все это в конце концов приводило к созданию понятного, хорошего товара, которым и сам он мог бы пользоваться. Морохов забавлялся, глядя на своего партнера. Вообще все было хорошо и весело. Единственное, что напрягло его в этот день, — телефонный звонок, совершенно ненужный и от ненужного человека. Он напомнил ему об очень неприятных вещах, этот звонок. Немедленно надо забыть о нем — тем более что сейчас их привели в административный корпус и будут что-то рассказывать. Рядом с дверью в кабинет директора устроена стеклянная витрина. Старинное тяжелое кресло стоит внутри. Зеленая обивка вся в проплешинах, однако же она сберегла темный злобный блеск. Еще там представлены подстаканник, пресс-папье и несколько черно-белых фотографий.

Мы хотим предложить вам рассказ о замечательных людях, которые основали нашу фабрику, о купеческой семье Черноруковых. Чудом сохранились кое-какие их личные вещи, и в 1989 году мы решили создать маленький музей. Представляю вам Антонину Владимировну, она приемщица продукции в восьмом цехе и одновременно наш экскурсовод.

У стены, сложив на животе руки, стояла высокая и застенчивая женщина лет сорока пяти. Увидев гостей, она сделала три шага вперед.

Подобно многим талантливым русским предпринимателям, Никита Егоров пришел в Донницы босиком — в полном смысле слова. Обосновавшись в городе, стал торговать гусиными перьями, бумагой, чернилами. И, конечно, все пальцы от такой работы были у него в чернильных пятнах. Оттого прозвали его горожане Черноруковым. — Ее низкий голос напоминал несладкое, темное яблочное повидло. — Через двадцать лет был Никита уже богатым купцом. А сына своего Степана отправил он учиться в Германию. Там понял молодой Степан, что надо менять ручное производство на машинное. Степан женился на Софье Кармановой, дочери купца Карманова, что построил в нашем городе торговые ряды. У них родилось семеро детей, трое мальчиков и четыре девочки. Все дети говорили по-французски и по-немецки, могли играть на музыкальных инструментах. А почему? Потому что генетическая сердцевина была хорошая…

(Разнообразные дамы семейства Черноруковых. В этих юбках бочонками они выглядят так, словно стоят на коленях. Суровые картофельные носы. На висках гладкие волосы, подобные ушам спаниеля. Тип красоты, не очень доступный его пониманию.)

— … Есть легенда, что художник Нестеров создавал эскизы для картины “Видение отроку Варфоломею” на бумаге именно нашей фабрики. В 1902 году архитектор Гаузен построил на месте обветшавшего хозяйского особняка волшебную избушку в стиле модерн.

Морохов увидел этот фасад с мозаикой. Каким маленьким и бедным все кажется на старой фотографии. И еще один снимок, сделанный точно не в особняке: квадратный зал с низким потолком и ряды, ряды, ряды кроватей.

— Славик, тебе надо на это обратить внимание, — оживился Караваев. — Вот когда я служил на острове Ольхон, у нас казарма была в точности такая.

— Фабрика была домом и для хозяев, и для рабочих, — объяснил Аркадий Савельевич. — На рубеже веков здесь трудились две тысячи человек. Вы видите, современным языком говоря, общежитие. Здесь они ночевали, поднимаясь утром по звонку.

— А половой жизнью где они жили? — спросил Максим. Мстислав Романович изумился его деликатности.

Аркадий Савельевич позволил себе покачать головой.

— Как вот вы! — огорчился он. — Не это тогда было главным. А главное вот что — цеховой мастер на свою зарплату мог купить себе четыре коровы. А? Как вам это понравится?

— Слава, ты все знаешь. Расскажи нам, сколько сейчас стоит корова? — тут же потребовал Караваев.

Морохову стало скучно.

— Макс, — сказал он негромко, — давай уже отсюда двигаться. Я, честное слово, ничего не знаю про коров. — И громко, обращаясь ко всем: — Мне приходилось бывать во многих музеях Парижа, Лондона, Мадрида, но я не помню ни одного, где все было бы выполнено с такой любовью, как здесь. Поэтому я горячо благодарю вас за ваш замечательный рассказ о тех, кто до нас создавал богатства России…

Покинув административный корпус, по узкой, битой лестнице они вышли в новый двор, и там их встретил скромный памятник. В середине заснеженного квадратного газона, похожего на ровно расстеленную тряпочку, торчал круглый, узкий и несоразмерно высокий постамент из гранита. Его вершину венчал маленький бронзовый бюст.

— Что этот хрен символизирует? — изумился Караваев.

— Мы видим памятник рулону обоев, — объяснил Морохов.

— Перед вами Нил Хорин, — тут же выступила приемщица восьмого цеха. — Уроженец нашего города, председатель большевистской ячейки, после революции он был назначен новым директором. В 1926 году товарищ Хорин скончался от туберкулеза, и фабрике присвоили его имя. Как вы знаете, и до сих пор она его носит: “ОАО Донницкая бумажная фабрика имени Н.В. Хорина”. Хоринские тетради и папки — это всероссийский бренд. Мы гордимся!

— А барин в Париж удрал? — спросил вдруг Караваев.

— Нет, купеческая фамилия Черноруковых осталась верной России, — поучительным и праздничным голосом объяснила приемщица. — Последний владелец, Филипп Черноруков, смог объяснить новой власти, какую пользу принесут его знания и опыт. И тогда оставили его работать на фабрике старшим инженером. Вплоть до ноября 1937 года Филипп Степанович трудился заведующим хозяйственной частью в кооперативе “Главгараж”.

Все представители рода Черноруковых связали свою судьбу с развитием родного города, — вмешался директор. — Скажу про себя, мне выпало познакомиться с его внуком. Эдуард Черноруков преподавал физкультуру в нашем ПТУ № 2. К сожалению, его нет больше с нами, несколько лет назад Эдик поехал на майские праздники рыбачить на Сарызу и утонул в урочище Черные Камыши. Вы еще там не были? — обратился он к Морохову. — Вы обязательно должны там оказаться, это красивейшее место в области, уникальный природный памятник.

— Я считаю, — сказала Антонина смелым и ясным голосом, — что историю нельзя переписывать. Все ее страницы должны быть нам дороги. Я просто вижу иногда, как Нил Хорин и Филипп Черноруков ведут с нами незримый диалог через десятилетия.

— Ага, — сказал циничный Караваев. — Классный получится диалог, если оба мужика сейчас воскреснут.

Все время демонстрировавший уверенную незаметность, Петр Изюмов подошел к Морохову и отвел его чуть в сторону.

— Что ж, Мстислав Романович, вы тут говорили про разные поколения. Для кого-то это слова, абстракция, а для меня все, так сказать, жизненно. В мае, да — двадцать пятого мая, сын у меня получает диплом и на повестке дня будет вопрос о его работе. Я, конечно, хочу с самого начала видеть его на хорошем месте. А то ведь ваш же брат, капиталист, будет его третировать, если он начнет устраиваться без моей протекции.

Мстислав Романович, летящий на волне успеха, решил немедленно показать, что воспринял сигнал.

— Какое совпадение! — ответил он радостно. — Я вот-вот собрался искать человека, который, сидя в Москве, отвечал бы за стратегический анализ рынка Урала. Молодость, незашоренность, энергия — все это у нас сейчас очень востребовано. Пускай попробует…

— Нет, нет, это нам не подходит! — быстро ответил Изюмов. И буквально шарахнулся так, что Мстислав Романович остался в недоумении. Так что же он хотел? Подобные разговоры просто так не заводят.

Когда они вышли за ворота, природу уже охватила глубокая задумчивость. Двор и деревья успели обзавестись длинными серыми тенями.

— Все-таки русскую зиму трудно перенести, — пожаловался Караваев. — В воскресенье я завтракаю, и, уже когда начинаю пить кофе, приходится включать свет.

Они распределили себя по машинам. Караваев пожелал общения и уселся рядом с Мороховым. Когда автомобиль разворачивался, Мстислав Романович повернулся к окну и еще раз посмотрел на фабричный фасад с мозаикой.

— Ну как? — спросил он Караваева. — Не жалеешь, что со мной связался? Красавица!

— Все классно. Только, Слава, ты мне разъясни, кто этот, который нас сопровождает и молчит? У которого костюм, галстук и рубашка выдержаны в одном цвете. Когда, наконец, в России наступит понимание, что так нельзя…

— Это наш с тобой большой друг, Изюмов Петр Валерьевич, из министерства. Заказ на те каталоги для форумов, помнишь? Контракт заключили не без его содействия.

— Тогда я не вполне догоняю, зачем он с нами поехал. Совершенно не его формат.

— Знаешь, мне самому не вполне ясно. Но в последнее время он ко мне очень проникся. “Замечательный бизнес, перспективная компания, стране такие нужны, я покоя не нахожу, все думаю, как тебе помочь”. Говорит, что я — герой происходящих сейчас в России новых политических процессов.

— Политических процессов! — очень медленно произнес Караваев. Он выпил много коньяка и теперь расслабленно откинулся на спинку сиденья. — Скажите, пожалуйста! Герой новых политических процессов! Слава, не кажется ли тебе, что пока еще не начались новые политические процессы, пора перебираться куда-нибудь на берег Женевского озера?

— Пока рано. Лет через пять начну притормаживать, когда у меня будет пять в ячейке и пятьдесят в деле.

— Я старше тебя, — начал вдруг философствовать Караваев, — и должен тебе рассказать, что сорок лет — это возраст, когда уже серьезно задумываешься о жизни. Нет, ты понимаешь, есть вещи, которые надо осознать, надо для себя ответить на важные вопросы. Кто я вообще такой в этом мире? Какова цель моей жизни? Где границы моих возможностей? Вот у меня восемнадцать миллионов — это много или мало? Смогу я заработать еще четыре с половиной?

Цепочка их машин уносилась прочь от города Донницы, дорога сделалась неузнаваемой и темной. Распрощавшись у въезда в Москву со своими спутниками, Морохов сидел в машине, задумавшись, потом повернул голову, посмотрел в окно — и не понял в первую секунду, что происходит на улицах. Ему показалось, что толпы движутся на какой-то праздник, что город переполнен людьми, он подумал: “Уже час ночи, откуда они взялись?” Но тут же стало ясно, что улицы абсолютно пусты. Единственный, кто встретился по пути, был сторож платной автостоянки, в своем клеенчатом переднике поверх шинели он прохаживался, похожий на печальную бабу.

Но никогда Слава не видел Москву такой торжественной, оживленной и красивой. Замечательным было сочетание света, лившегося с улиц, и глубочайшей синевы ночного неба с прочерченными линиями черных облаков.

Наконец ему стало ясно, что произошло. Крупный и легкий снег выпал на город и лежал нетронутым, люди его пока не втоптали в асфальт и даже машины не раздавили колесами. Этот снег сиял, светился, отражал свет фонарей и луны, и одновременно с ним не спала и трудилась реклама. Как толпа на улице кажется нам интересной и оживленной именно потому, что все люди в ней непохожи один на другого, так и реклама создавала эту иллюзию движения и жизни именно оттого, что была совершенно разная по размаху. Грандиозный сияющий ковер, брошенный на фасад казино… за ним тонкие, словно составленные из спичек пунктирные цифры обменника, рубиновые квадраты карабкаются по стенам ресторана… дальше условный человек перебирал ногами-палочками, стремясь быстрее расплатиться за мобильник… мирно торжествовали ножи… выплыл закругленный угол здания с ярко освещенным нижним этажом, где ночевало стадо блестящих мотоциклов. Эта жизнь была так разнообразна, так самодостаточна. Его машина как раз ехала по Садовому кольцу.

В “Мадагаскаре” консьерж и охранник устало подняли головы ему навстречу. И бармен для чего-то не спал и сидел на работе. Морохов услышал его громкий голос:

— Тридцать в ноябре, потом сорок пять. Ведь это же настоящее интенсивное развитие. Кстати, вчера мне хорошая мысль в голову пришла. Я нашел в нашем птичьем атласе… Следите за мной, господа, — в этом квадрате, здесь, возле Старого Двора, где уже почти граница с Латвией, есть заброшенная турбаза. Если они придут туда ночью…

— Антон! — громко сказал охранник.

— Я предлагаю ее как запасной аэродром, ну, аэродром — это я говорю фигурально. Надо только понять…

— Антон, — повторил охранник. — Мстислав Романович приехал.

Неясное лицо бармена появилось в темноте коридора, он суетливо и неуверенно начал что-то объяснять. Добравшись до своей койки, Морохов немедленно упал в нее и заснул, поскольку ночь в общем-то можно было уже считать утром.

В это темное зимнее утро ему приснился один из тех четких снов, что посещают по утрам и отпечатываются в памяти гораздо сильнее, чем многое из происходящего наяву. Вокруг было море, и он находился недалеко от берега, по пояс в воде. Тут же плавала большая яхта, широким клином нависал ее парус. И вот одному из пловцов рядом с ним, здоровому, широкоплечему парню, проломило голову бамбуковой реей, на которой косой парус крепился. Пловец погиб мгновенно, какие-то люди бросились вытаскивать его тело. Мстислав приготовился осмыслить это событие, подумать о том, какая страшная вещь только что произошла… но тут же стрелки времени перескочили на несколько секунд назад, сам он оказался в воде и рея понеслась на него. Ясно, что некие высшие силы вздумали продемонстрировать ему, как именно все происходило. Он стал объяснять им, что не хочет переживать это сам, принялся просить, чтобы его отсюда вытащили, но никем не был услышан…

Момент удара не почувствовал, только понял, что он произошел. Затем последовало несильное физическое напряжение, словно его тело прорвало некую в меру прочную пленку. Тут же он оказался в реальности очень черной и плотной и сразу понял, что здесь нет и не будет ничего — ни чувств, ни мыслей, ни голосов, ни ангелов, ни людей, ни каких-либо событий, ни самого времени. Крайне интересно было, что все это он чувствовал, об этом думал — именно о том, что никогда больше не будет ни чувств, ни мыслей. И еще — оценивая себя со стороны, он отметил, что принял все со спокойным смирением и не пришел в ужас, как следовало бы ожидать от нормального человека. Это удивило его, он стал об этом думать. Его мысль — конкретная, мучительная и четкая — разрезала сон, как нож разрезает ткань. Он дернулся и проснулся.

Все еще продолжалось зимнее утро. Небо цветом напоминало антрацит, и словно искры на изломах сияли крупные ледяные звезды. Он погулял по квартире, посмотрел в окно. В районе промзоны двое людей с усилием открывали железные ворота. Туда въехал грузовик, нагруженный бетонными плитами. Наверху, на плитах, сидел человек и курил. Во многих окнах окрестных домов уже зажгли свет. По узким, протоптанным в снегу дорожкам люди шли на работу.

Пора было идти и ему.