Подземный корабль

14

Страницы из дневника Александра Л., написанные им во время двухдневной презентации загородного отеля “Сенатор-Club”, рядом с зеркалом, в котором отражаются Элтон Джон и Памела Андерсон, приехавшие на церемонию торжественного открытия.

…Постепенно, не прилагая к этому никаких усилий, я стремительно стал входить в некое новое сообщество. Как шарик для пинг-понга, который уронили со стола, он несколько раз подскакивает на месте, потом прыгает со ступенек дачной террасы, катится, набирая скорость, и неизвестно где остановится — так же в новом направлении устремилась и моя жизнь. Меня зачислили в молодые богатые жители столицы, я стал именно тем вожделенным персонажем, за которым гоняются издатели глянцевых журналов, владельцы бутиков, автосалонов, фитнес-центров. Редок и ценен был я, за мной стоило поохотиться, и в азарте этой погони не оставалось времени выяснять, чем, собственно, зарабатывает на жизнь будущий трофей. Люди в хороших костюмах и с тщательным загаром подходили ко мне, начиная разговор о чем угодно, чтобы с неумолимой непринужденностью вручить мне свой прайс-лист или каталог.

Мои занятия и источник доходов оставались для всех неясными. Мне показалось целесообразным прибегнуть к какой-нибудь одной короткой фразе, которая, как рекламный слоган, навсегда связалась бы с неясной моей персоной. Всем и повсюду я стал объяснять, что у меня биологическое образование и это очень помогло мне в жизни, хотя я до сих пор жалею, что полностью не посвятил себя науке.

Это был грамотный и хороший ход, всех удовлетворивший. Рассуждения о том, что Александр Л. — несостоявшийся ученый, избавляли от необходимости размышлять, кто он, собственно, этот Александр Л. Что до моей нынешней работы — все считали меня приятелем и партнером Коростылева, который и сам не знал, кто я таков. Но он держал меня при себе, ожидая от меня пользы…

Мир мужчин, с которыми я общался, был ясен для меня, как три копейки. Но девушек я как-то не понимал и совсем не улавливал, как завязывать с ними отношения. Помню одну вечеринку — открытие галереи магазинов, куда я не мог не пойти: так изощренно и отчаянно меня зазывали. Вдруг толпа расступилась, и фотографы выскочили вперед. Оказалось, что нас посетила знаменитая владелица дизайнерского ателье. По происхождению русская, жизнь свою она делила между Москвой, Флоренцией и Парижем. Недавно именно ей выпала миссия оформлять пентхауз для одного из российских олигархов (тогда это слово, пусть поблекшее и увядшее, все еще было в ходу).

Сама она шла впереди — короткая, широкая, немыслимо старая, напоминавшая те коряги, из которых мебельные мастера создают табуретки для загородных коттеджей. Она привела свою команду, и это было похоже на шествие матрешек оттого, что ее помощницы (или заместительницы, или секретари) четко распределились по возрасту, в порядке убывания. Сразу за хозяйкой шагала тетка помоложе — было ей около пятидесяти, огромная зеленая роза колыхалась на ее воротнике. Той, что шла третьим номером, исполнилось, должно быть, лет тридцать восемь, она была сухая, ухоженная, с породистыми, точеными ногами. И потом появилась последняя. Невероятно юная, она шла, ни на кого не глядя, опустив длинные ресницы на орехового цвета глаза. На ней был строгий коричневый брючный костюм. Ее русые волосы, длинные и прямые, падали на спину и, как сияющий шелковый занавес, колыхались в такт шагам.

С ней я решил завязать знакомство, но сразу же потерял из виду и долго разыскивал. Во время поисков на моем пути встретился магазин подарков, там я увидел отличную вещь. Небольшая корзина с синими цветами на высоких стеблях, все сплетено из стекла, фантастически здорово сделано, на цветах сидят белые и фиолетовые попугаи, также стеклянные. Вот это надо купить для нее, причем купить немедленно, сейчас… Потом подвести к витрине, сказать: "Это — ваше". По-моему, удачный ход, пусть и слегка понтярский. Я легко отдал двести долларов, велел оставить свое приобретение на витрине и отправился искать будущую владелицу.

Нашел я ее лишь в конце вечера, случайно. В углу дальнего, безлюдного коридора, прислонившись к двери с табличкой "Только для персонала", она самозабвенно целовалась с другой девицей, запрокидывала ей голову и ладонями стискивала плечи. Их ноги наступали на сваленные у стены коробки, скользили на обрывках картона, давили пустые пластиковые стаканчики. Я прошел мимо девушек, но они меня не заметили.

Вернулся обратно. Снаружи, за зеркальными стеклами, остановились еще машины, оттуда вышла группа гостей. Двое из них, судя по всему, особенно важны. Прочие держатся чуть позади и поодаль, и я вдруг увидел, что один из них — Герасим Линников. Спутники его двигались так стремительно, что Герасим не успел ни поприветствовать меня, ни даже толком удивиться. Их путь лежал в главный зал, где были накрыты столы, но на входе они встретились с другой компанией, как раз покидавшей это место. Серьезные господа приступили к ритуалу приветствий. Линников, как менее значимый, топтался рядом, я тем временем рассматривал его.

Да, это был явный Герасим, но сильно изменившийся. Я запомнил его элегантным, циничным и самодостаточным барином. Теперь основатель Клуба традиционных ценностей весь как бы подобрался, черты его лица заострились и сделались заурядными, как лезвие кухонного ножа. Сам он сделался более целенаправленным и беспокойным. Был похож уже не на барина, а на его легавую собаку.

И все-таки мне надо было что-то решать с подарком. Хорошо, пусть эти попугаи поживут у меня дома до более удачного дня, только мне лень и скучно тащить их сегодня с собой. Служительницы в лавочке сказали, что, конечно же, завтра служба доставки привезет покупку в мою квартиру. Я был огорчен, и оттого меня покинула всякая осторожность. Я громко сообщил свой домашний адрес. Мне дали бланк, и я написал его — отчетливо, крупными буквами.

Гости уходили. Я сам совершил последний обход разоренного зала. И вот, обернувшись, увидел, что Герасим Линников, вытянув шею, внимательно разглядывает карточку с моим адресом и, кажется, даже шевелит от удивления губами.

Все чаще теперь я уходил вечерами, иногда их проводил в компании, иногда — один. Повадился заглядывать в модный новый клуб, расположенный в старом московском подвале, который понтовые декораторы предложили считать подземельем индийской крепости. В один из вечеров я направился туда, развлечения ради приземлился за стол к двум молоденьким девушкам, принялся бесцельно за ними ухаживать и поить глинтвейном. По количеству и качеству ума они напоминали цветы, хотелось заказать бутылку воды и полить их — как поливают клумбу. Кругом было накурено и жарко, официанты волокли кальяны, на танцполе тяжело топали. Свалив, наконец, оттуда, на Садовом кольце я изловил себе машину. У водителя над ветровым стеклом болталась картонная лиловая елочка, источавшая аромат самого лучшего технического лимонада. Этот запах раздражал меня, я открыл окно — струи ледяного, влажного воздуха тут же расползлись по салону, обняли меня за уши, затылок и шею.

Потом среди ночи я проснулся, точнее, вышел из сна, как выходят из остановившегося поезда. Было ясно, что наступают какие-то большие неприятности.

Вся действительность вокруг состояла из нечетких серых обрывков. Меня знобило, на горло изнутри словно надели железное кольцо. Сел в кровати, подтянул к себе ноги. Над моей головой простирал крылья прикованный над ложем орел, бронзовый в оригинале, но черный в этой темноте. "Символ императорского величия и военных побед, излюбленное украшение парадных апартаментов в эпоху ампира", — как рассказывал об этой птице каталог. Мне в глаза, как прожектор, светила неподвижная зеленая луна. Убежать от них двоих было нельзя, и я спрятался, завернувшись в одеяло.

И вот пришел белый день. За остаток ночи вирусы надо мной хорошо поработали — весь я словно был распилен на части. Раньше не задумывался о том, что могу заболеть, и вот в жилище нет даже градусника, а между тем было бы интересно узнать — доползла ли температура до тридцати девяти. Я стал собираться с силами, чтобы вынуть себя из кровати, и через пятьдесят минут осуществил свое намерение. Воздух словно состоял из мягких горячих валиков, приходилось пробираться, осторожно их раздвигая. Добрался до кухни, сделал себе горячего чаю, сел за стол и попытался наладить какие-то разумные отношения с окружающим миром. Но мир не шел на компромиссы со мной. Каждое движение было мучительным — при одной смысли, что надо взять со стола ложку и размешать в чае сахар, начинала болеть голова.

Сейчас надо правильно собой распорядиться. Позвонить и вызвать сюда мою маму? Она привезет лекарства и начнет меня лечить. Но в таком состоянии у меня физически не найдется сил изобрести пригодную для использования историю о том, откуда я вдруг взялся в этой квартире. Другой вариант — прямо к подъезду заказать такси, чтобы железная коробка два часа волокла меня через Москву и ее окрестности в милый Электрогорск. Никуда не хочу уезжать. Но, похоже, придется.

Тут новая мысль понемногу стала возникать в моем сознании. Общительный Михаил Федорович с нижнего этажа. Пенсионер, и делать ему, в общем, нечего. Вот для него занятие и полезное, и нетрудное, и увлекательное — помочь соседу. Совершив путешествие в кабинет, я взял лист бумаги (чересчур пафосный, с водяными знаками, серебряным обрезом, но ничего, сойдет) и нацарапал перечень всего, что мне было необходимо. Положенный набор лекарств, а также молоко, мед, какая-нибудь замороженная пища быстрого приготовления, хлеб, вино. Градусник, наконец. Надо будет потом отблагодарить старика. Притащу ему бутылку коньяку и каких-нибудь деликатесов из гастрономического бутика.

Точно рассчитав свои силы, я доковылял два пролета вниз, нажал на кнопку звонка. Сейчас окажется, что какое-нибудь дело вытащило его на улицу… Нет, слышны шаги. Тут же дверь открылась.

— Михаил Федорович, я не очень хорошо себя чувствую, — быстро сообщил я ему, пока он уже звал меня присесть, зайти, поговорить, закусить… В его руки вложил деньги и список того, что надо было купить.

— Так, мигом! — откликнулся он, сразу повеселев, потом убежал в комнату переодеться, между тем как я остался в колышущемся сером водовороте. Его прихожая была полна обуви: великое множество раздавленных тапок, ботинки разного цвета и степени изношенности, древняя кеда без шнурков, даже валенки, заткнутые за зеркало. Мне показалось, что все они, снявшись с якоря, начинают неторопливо двигаться на меня, перестраиваясь в линию для атаки.

Я оттранспортировал себя в квартиру, дверь оставил открытой. Пусть является кто угодно, хоть воры, хоть Михаил Федорович, мне все равно. Добрался до спальни, прилег на несколько минут.

Когда проснулся, за окнами уже темнело. Дошел до кухни, смутно понял, что теперь здесь что-то не так. Сообразил, в чем дело, — на плите стояла кастрюля, место которой было в шкафу. Поднял крышку — внутри был еще теплый бульон, в нем плавала курица. Все это относилось к области чудес. Суп я, однако же, с удовольствием съел. Все продукты из моего списка были куплены и находились в холодильнике или в шкафах. На столике лежали лекарства и сам этот список. На обратной стороне листка было написано:

"Если понадобится что-то еще, звоните. Я не считаю это для себя беспокойством". Дальше крупными цифрами был написан номер телефона.

Но некрасиво было бы и дальше напрягать старика. Через Интернет я нашел службу доставки обедов, и ее курьеры каждый день привозили мне несложную еду. Следующие семь однообразных, скучных, быстро пролетевших дней мною занималась болезнь. Наконец, я принял прежние очертания и решил, что пора Горчанскому позвонить, выразить благодарность и подтвердить ее каким-нибудь неутомительным поступком. Наиболее разумно — пригласить его посидеть в правильном и простом пивном заведении. Взял оставленный им листок, набрал номер.

— У меня действительно плохо с интеллектом, — сказал я через две секунды после того, как разговор начался. — Как можно было не догадаться, кто именно оставил ту записку.

— Вот это новость! Я сама собиралась позвонить — и вдруг поняла, что у меня нет вашего номера. Ну, пациент скорее жив?

— Почему вы вдруг приехали меня спасать? То есть спасибо, конечно.

Еще бы я могла не приехать. Мой отец мне позвонил, он волновался так, будто вы попали под пулю киллера. Потом я поняла, что случилось, и решила принять участие. Есть вещи, которые женщина должна делать. И в любом случае, мне было любопытно. Через три часа дочь заканчивала уроки танцев, ну так времени оказалось достаточно. Я сбегала в ближайший магазин. Потом прихожу к вам и вижу: дверь в квартиру приоткрыта. Я вас позвала и поняла, что вы спите.

— Просто безобразие. Будить надо было тут же.

— Ну-ну, — сказала она. — Не каждый мужчина любит, чтобы его заставали больного в постели.

— Тогда объясните, что мне теперь делать. Вашего отца я хотел пригласить где-нибудь посидеть — хороший ресторан и все такое. Не знаю, должен ли я вам это предлагать?

— Думаю, что да, — ответила она. — Будет правильно, если вы сами выберете время. У вас много дел, а я свободна.

Мы встретились в тот же день, через два часа. Я посадил ее в такси. Машина медленно катилась мимо старых домов в районе Таганки, там, где Москва словно не решила, то ли это у нее пыльные и заброшенные кварталы центра, то ли уже окраина…Трехэтажные дома, просевший балкон на фасаде, дворик с двумя деревьями и одной скамейкой. Затем нас долго сопровождала длинная стена неинтересного, большого здания. Последняя его дверь была украшена аркой из тесаного камня, рядом висели вывеска "Кафе "Cinecitta" и стилизованный обрывок кинопленки. Тротуар в том месте приподнимался, ко входу вели ступеньки. Сквозь открытые окна я увидел скатерти гранатового цвета, низкие диваны и свечи на столе.

— Вот здесь мы можем остаться, — предложила эта женщина.

— Уверены? Просто есть вариант интереснее. Недавно в центре открылось кафе в стиле хай-тек. Все синее и прозрачное: столы, тарелки, вилки…

— Нет, нам туда, — сказала она с твердостью маленькой девочки, которой понравилась кукла.

Мы вошли в почти пустой зал. Официантка выбрала нам столик у стены, я сел, раскрыл меню. Госпожа Горчанская прилегла на диван и вытянула ноги, скрестив их в щиколотках. Во время первой нашей встречи мне показалось, что она очень высокого роста, но я ошибся — и понял это сейчас, когда она сбросила свои, на высоких каблуках, сапожки. Нам принесли мягкий пестрый плед — я поднялся и аккуратно укутал ей ноги.

На кирпичной стене висел большой экран. Я успел заметить улицы, кажется, Парижа: фонари, кареты, господа в цилиндрах. Старинный черно-белый фильм медленно себе тек с выключенным звуком, и только внизу усердно появлялись желтоватые полоски титров.

— Еще раз хочу сказать спасибо за эту помощь, совершенно неожиданную, — начал я, неловко складывая слова. — Представить, что в современной Москве найдется женщина, которая так вдруг все бросит…

— Это вовсе мне не стоило никакого труда. — Она усмехнулась. — Вы благодарите так, словно я приготовила вам омара. Что может быть проще куриного бульона? И моей заслуги нет совсем. Это мой отец, с его жаждой деятельности. Ему невозможно привыкнуть к жизни на пенсии.

— Кем он был? — сказал я быстро и не подумав. — Так понимаю — рабочим.

Она удивилась настолько, что опустила на стол кожаный томик меню.

— Да что вы, Саша! Разве мог бы рабочий оказаться в такой квартире? Нет, нет. На вас ведь произведет впечатление слово "Камникель"?

— Еще бы. И особенно тот дикий случай, когда председатель совета директоров должен был выехать в Швейцарию. Уже миновал паспортный контроль в Шереметьево, и тут, за пределами государственной границы, к нему подходят два мужика, предъявляют какие-то корочки, говорят: "У нас к вам несколько вопросов", уводят… а потом его тело нашли в подсобке местного ирландского бара. Причем его компания как раз должна была инициировать допэмиссию акций…

— Ну, это недавняя история, — сказала она неодобрительно. — Мои воспоминания совсем другие. Начало восьмидесятых. Тогда отец был назначен ни больше ни меньше как первым секретарем парткома на Камарканском металлургическом комбинате. Те времена вы не помните, но все-таки должны знать, как много это значило. Формовщик литейного участка, так он начинал свою карьеру… да, и правда он был когда-то рабочим. Он показывал мне цех, где когда-то стоял его станок.

— Вы представляете те края? — увлеченно продолжила она, улыбаясь. — Вот утро, меня собирают в школу. День начинается с цифр: на улице температура минус сорок два и ветер пятьдесят метров в секунду. Быстро в машину. Темно, метель за окнами. Справа в этой темноте пятно совсем уже черное, и огни самосвалов по нему ползут — это карьер Волчий Камень, самый большой в мире. Его видно из космоса: так нам в школе рассказывали, чтобы мы гордились. А когда отец возвращался из командировок, я так любила встречать его на вокзале! Ночь, подходят грузовые составы. Лай собак, лязг вагонов. Путевые обходчицы — всегда женщины, замотанные в платки, в варежках, в валенках…

— Рассказывайте дальше, — попросил я Горчанскую. Мне в самом деле было интересно. Я всегда отчего-то испытывал извращенное влечение к этим промгородам в глубинах континента. Нет, мне понятно, что там жуть немыслимая, но все-таки в этом есть величие, пусть совершенно антигуманное… И какой замечательный контраст между рассказами про рельсы, ночь, снег и тем, что я вижу сейчас: темные глаза женщины, свеча на столе, блики этой свечи, скользящие по цепочке на ее шее.

— Да, и свой праздник у нас был, важнее, чем другие в году, День металлурга, — говорила она медленно, задумчиво, с удовольствием. — Я помню, как оркестр играл на площади перед Дворцом культуры. Мы поднимались по ступеням — я с мамой, бабушкой, братом. Отец на сцене вручал почетные грамоты, девочки из школы завидовали мне. А вечером в дом приходили гости, они уходили курить на балкон, огоньки их сигарет светились в темноте. Наше короткое лето, я так его любила. Экскаваторы работали на склонах сопок, они снимали морену, и взрослые объясняли мне, что эти валуны принес ледник. Но я, конечно, придумывала, что там не камни, а люди, которые закутались в блестящие плащи. Посмотрите, — сказала она вдруг с беспокойством, показав на черные и белые тени, которые все занимались своими делами на экране. — Все-таки она не Фредерика любит, а второго, в белом. Но и с ним она не останется, вот увидите.

Меня в очередной раз восхитила эта способность женщин одновременно заниматься несколькими делами. Оказывается, разговаривая со мной, она еще и следила за фильмом.

Я тоже посмотрел на экран, и, совершенно не понимая сюжета, принялся рассматривать титры.

— Мне нужна комната для мадмуазель, ее застал дождь.

Официантка поставила на стол бутылку красного чилийского карменера. Я уже автоматически, ибо был отныне к этому приучен, оценил вино: цвет темно-рубиновый, почти черный, аромат черной смородины и слив, вкус свежий, но простоватый. "Стремительная атака и короткий нос", как сказал бы мой новый знакомый, Кристиан Галль-Буше, российский представитель Международного союза сомелье.

— Почему вы принесли сюда столько цветов, разве кто-то умер?

За соседним столиком шумно принялась устраиваться компания из пяти человек. Один из них все требовал у официантки немедленно стейк по-тагански, ему объяснили, что придется подождать, он сделал вид, будто сейчас зарыдает.

— Да, мадмуазель, и этого человека убили вы. Все, что принадлежит мне, я кладу к вашим ногам.

— А когда мы устраивали походы, то отправлялись в предгорья Сарун-Чалыма. Родители стелили на траве скатерть, разводили костер. За каменной грядой, совсем рядом, был старый Конторский рудник, заброшенный еще с царских времен. Один раз я сбежала туда и в склоне оврага нашла вход в штольню. Еще сохранились остатки деревянных подпорок, которыми крепили свод. Было так тихо и пусто внутри, я пошла вперед — и вдруг мне навстречу выбежала маленькая лисица. Дальше ствол был завален породой, я вернулась, меня ругали. А потом, через год, на старых рудниках убили кого-то там, и тело именно в той штольне попытались спрятать. Мне было так страшно! — сказала она, вдруг приподнявшись и схватив меня за руку. — Мне страшно до сих пор.

— Только при этом вы гордились, что побывали в таком жутком месте.

— Да, и столько еще придумала, когда рассказывала одноклассницам. И шорохи, и как что-то заскрипело и затряслось впереди меня. Но все-таки иногда на каникулы, — продолжила она, иногда чуть растягивая слова, — меня вывозили к дедушке и бабушке, на юг России. Они жили в настоящей деревне, у них были утки, кро-олики, во дворе рос виноград. А родилась я в Петербурге, то есть в Ленинграде, когда отец оканчивал там партийную школу. Правда странно?

Официантка поставила перед нами тяжелые плоские тарелки, оказавшиеся где-то на уровне наших колен, так как мебель в этом заведении была крайне дизайнерской. Наталья, нагнувшись, старательно попыталась изловить кусочек цуккини и пожаловалась:

— Кто придумал такие низкие столы? Это же неудобно…

Ни слова не говоря, никак не объясняя свое поведение, я сел рядом, взял тарелку, вилку и принялся ее кормить. Она покорно ела и только один раз попросила выдавить лимон на кусочек форели. Искоса еще ей удавалось поглядывать на экран, я из вежливости делал то же самое.

— Я хочу, чтобы вы любили меня ради меня самого.

— Вы удивительный человек. Вы богаты, а хотите, чтобы вас любили, как бедняка. А как же бедняки? Будьте разумны, друг мой. Нельзя же отнимать у бедняков последнее…

Уже давно позади нас слышались стук, шелест и разнообразные негромкие голоса. Наконец, обернувшись, я выяснил, что там происходит: на стол, такой же длинный и низкий, что и наш, усадили модель с ногами невероятной протяженности. Прислужница-визажистка продолжала совершенствовать свой объект работы и помахивала кисточками вокруг неподвижного лица, на котором особенно тщательно матовой белой помадой были накрашены губы. Суетились люди, фотограф устанавливал освещение с помощью зонта, раскрытого над головой модели, словно небесный свод.

Вокруг двигался самый, вероятно, здесь главный персонаж — лысый, с длинным лицом и в узком вязаном свитере до колен.

— Давай, бэби! — вяло вскрикивал он. — Общая картина должна нас волновать мыслями о Тибете. Быстрее работаем, Чебурашки!

— Фотосессия для журнала, — сказала Наталья.

— Да, и почему-то кажется, что денег у ребят не в избытке.

Режиссер кому-то кричал в мобильник:

— График очень четкий. Сегодня заканчиваем "Откровения Лхассы". Завтра снимаем "Маньяки Млечного Пути"… Официант, принесите нам что-нибудь хорошее. Принесите нам водочки!

Модель была обернута в белый платок, испещренный красными пятнами, изображавшими, вероятно, кровь. В руки ей вложили букет черных тюльпанов, на самом деле — чернильно-фиолетовых, цвета копеечного молдавского вина.

…А потом, уже в конце восьмидесятых годов, мы приехали в Москву, отец получил работу в министерстве. Все перевезли сюда: тот постамент, нет, монумент, который вы видели в нашей квартире — он всегда находился в его служебных кабинетах, и на стене висела карта страны. Вот так, смотрите, я всегда права. Он бежит за ней, но не сможет догнать карету.

Она подняла голову. Я рассматривал ее шею — длинную, цвета молока, куда добавили капельку кофе.

— Если вы любите старые фильмы, то у меня сейчас возникла идея. В моей квартире, той, где вы уже были, — сказал я, твердо проходя через болото ужасающих и рискованных банальностей, — так вот, я собрал интересную коллекцию старых картин, довольно редких. Предлагаю — еще минут десять мы посидим здесь, потом прогуляемся где-нибудь и заедем ко мне, так, чтобы вы смогли выбрать. Уверен — вы найдете интересные кассеты. Мне кажется, я уже представляю ваши вкусы.

Она улыбнулась удивительным образом — всего лишь чуть отодвинув в сторону край нижней губы.

— Про старое кино… — ответила она очень неторопливо. — У меня есть семья, не знаю, понял ли ты это. Неправильно будет для меня вернуться домой слишком поздно… Принесите, пожалуйста, пинаколаду. Только — со взбитыми сливками, бывает, что наливают простые сливки, это неправильно. И сразу можете нас рассчитать.

Она допила коктейль, мы быстро вышли. На улице начинался крупный теплый дождь, апрельское небо было высоким и серым.

…Маневры московской весны напоминают мне заход на посадку тяжелого, начиненного туристами авиалайнера. Время полета истекает, и давно зажглось табло "Пристегните ремни". Внизу, под крылом, уже различимы лиловые и оливковые квадраты — поля чужой страны. Но вместо того чтобы снижаться и сесть, машина по неведомым причинам снова лезет вверх. Никакой земли больше нет в помине. За иллюминаторами, как и три часа назад, только белый туман. Так проходит три минуты, пять, четверть часа, и, наконец, лайнер делает разворот. Сквозь клочья облаков на секунду, как отражение в наклоненном зеркале, появляется земля, но мы снова карабкаемся туда, куда не надо, — в небо. У пассажиров закладывает уши, их трясет в креслах, когда самолет выпускает шасси. И все-таки через пятнадцать минут они, еще в пальто и теплых ботинках, выйдут в незнакомый, теплый, сухой воздух и увидят пальмы за зданием аэропорта.

Так было и на этот раз. Сначала наступила весна: уверенная, легкая, быстрая. Официанты кофеен вытаскивали на тротуары столы и зонты для защиты от солнца. Девушки в блузках с короткими рукавами шли по улицам мне навстречу. Казалось, что так теперь будет всегда, но потом на город надвинулись пепельного цвета тучи, из них посыпались редкие, крупные, ручной работы снежинки. Затем наступила смутная и неясная пора, отряды пыли без толку мотались по голым улицам, где уже растаяли сугробы, но не появилась еще трава. Начались долгие дожди, иногда с применением снега. Каменный холод пришел им на смену. Город оцепенел, на асфальте замерли фиолетовые тени домов, облака, как по льду, скользили по мутному зеленому небу.

Но все-таки самолет наш приземлился. Окончательно наступило лето.

Однажды мне позвонил Эдуард Цыган и сказал, что есть повод для встречи.

— Сашка, ты знаешь, что я вложился в фармацевтику и мы привозим лекарства в Россию, — сказал он, сидя напротив меня за столиком в кафе. — Сейчас одна австрийская компания предлагает покупать у них кардиопрепараты — новое слово в медицине, без побочных действий, и прочая ботва. Австриец будет в Москве через пять дней, я хочу быстро поднять активность, уже назначены время и место для переговоров.

— Так вот, мне нужен обзор будущего рынка. Сколько людей по Москве и по регионам имеют проблемы с сердцем? Какие у них доходы? Они собираются тратить деньги на лекарства или будут так умирать? Объем записки не меньше 50 страниц, чтобы все было ясно до полной запредельности. Я обращаюсь к тебе, потому что у тебя, говорят, есть контакты — отыщи мне классного специалиста, если это вообще реально в такие жесткие сроки. У меня отведен бюджет — четыре штуки. Две можешь расписать тому, кто напишет доклад. Будет справедливо, если остальное возьмешь себе.

— Попытаюсь помочь, но ничего не обещаю, ты даешь мне слишком мало времени. Подожди три часа, и у меня будет ответ.

Тут же я понял, кому надо звонить. Николай Андреянович Сапожников, который теперь, за его почтенность и заслуги, был взят на должность главного редактора некой медицинской газеты. Мы с ним помянули светлой памяти Центр науки и культуры. Еще минуты две попечалились о том, как непросто все в жизни. Потом я попросил познакомить меня с лучшим специалистом из тех, кто в Академии медицинских наук занимается кардиологией. Н.А. дал мне телефон профессора Бориса Ильича Хрушина, и, решив, что кто-то у меня серьезно болен, наказал держать хвост пистолетом.

К этому Хрушину я поехал на Профсоюзную. Человек, открывший мне дверь, был невысок ростом, лыс, обладал черной с проседью бородой и огромными, глубоко запавшими, страшными глазами…Раскольники, лесные скиты, пожары — вот что сразу представилось мне. Ради моего визита он нарядился в рубашку, зеленый галстук и старый, добротный пиджак с рисунком, в точности напоминавшим "белый шум" на экране телевизора, когда окончены все программы. Мы с ним, впрочем, договорились. "Удачно, что вы позвонили мне именно сейчас. У меня есть черновик моего доклада в академии, там собраны все данные — и крайне интересная статистика". Затем он с усмешкой поинтересовался, собираются ли господа бизнесмены оплатить его услуги. Когда я назвал ему сумму, он удивился так сильно, что схватил себя за бороду, словно мужичок из сказки.

А доклад он сделал вполне качественный, и Цыган, посмотрев на цифры, сказал, что, похоже, речь может пойти о серьезном контракте. Несколько дней спустя у нас произошла еще одна встреча. "Моя компания зарабатывает очень много, — говорил мне Цыган, умеренно и обоснованно понтуясь. — В медицине я ничего не понимаю и честно тебе скажу: чем меньше буду понимать, тем лучше будут идти дела. Мне понравилось, как ты нашел того мужика. Соглашайся на две штуки в месяц знакомить меня с людьми, подгонять контакты. А в случаях, когда ты мониторишь сделку от начала до конца и она приводит к деньгам, я бы платил тебе десять процентов. Я знаю, что у тебя есть свои проекты, но заработки лишними не бывают".

Это оказалось не такой уж трудной работой: быть посредником между академическим, старым миром, миром моих родителей и родственников — и миром тех людей, которые наняли меня. Мое образование и здравый смысл пригодились Цыгану — несколько раз я спасал его, когда он с невежеством и азартом отечественного бизнесмена хотел впутаться в разные шарлатанские проекты. Он уважал меня и слушал. Работа на него занимала немного времени.

Но часто я думал, как мало зависит от самого человека, как много — от обстоятельств и той бессмысленной вещи, которая называется статусом. Обратись я тогда, той безнадежной осенью к Коростылеву за работой, я бы ее, скорее всего, получил. Быть может, меня — как не слишком эффективного менеджера среднего звена — точно так же подарили бы снисходительному и успешному Эдуарду Цыгану. Возможно, что занимался бы я, учитывая мой диплом, примерно тем же самым. Только за мой труд мне были бы снисходительно брошены совсем другие деньги. Но так получилось, что к этим людям я вошел с парадного, а не с черного хода.

За свою новую жизнь я особенно не цеплялся, но и выпадать из нее не хотел. Раз судьба выносит меня куда-то к иным берегам, не стоит препятствовать ей.

…И теперь у меня была Наталья.

Перед вторым нашим свиданием я спросил, что подготовить к ее приезду.

— Все, что сочетается с шампанским, — ответила она. — И если достанешь розовый брют, это будет супер!

Я понял стиль, которого надо придерживаться, и одобрил его. Вместе с ней в "Британскую империю" явились комнатные туфельки из синего атласа, на высоких каблуках-шпильках, с неуловимыми, невесомыми помпонами из меха. Со своей стороны я ответил тем, что стал водить ее в лучшие бутики Москвы и покупать шелковые халаты, купальники и дорогое белье. Вот это она любила. При виде разложенной на прилавке горки атласа и кружев стоимостью пятьдесят евро за грамм ее красивое лицо итальянской крестьянки оставалось бесстрастным, но глаза загорались просто зверским блеском.

Иногда ее кожа пахла травами, ванилью, лимоном — это означало, что ко мне эта женщина явилась из спа-центра или массажного салона. Она с большим уважением относилась к своему правильному, сильному телу, служа ему так, словно то была доверенная ей святыня. И в то же время ей была свойственна какая-то небесная, высшая объективность в оценке своей внешности. Я спросил, любит ли она надевать деловые костюмы. "Милый, — тут же отозвалась моя подруга, растягивая слова, — это же будет соверше-енно нелепое зре-елище!" И правда — ей были свойственны расширенные книзу юбки, свитера из нежной шерсти, носила она и темные платья с высокими воротничками, как у школьницы, а на длинной шее всегда блестела тонкая цепочка. Один раз по моей просьбе она надела черные брюки, бросила на плечи узкий, гранатового цвета шарф, волосы распустила — и стала похожа на героиню тех фильмов, где свидетели падают с манхэттенских небоскребов, а последний выстрел звучит уже в финале, под титры.

Я пробовал располагать ее в курительном салоне, устраивал на диване, словно восточную красавицу, все это делать с собой она разрешала, хотя и без особенного энтузиазма.

Но ванную комнату оценила вполне. Тогда в одной из торговых галерей я посетил специальную лавочку, где накупил мешочки с морской солью, шершавые бомбочки, которые в воде с шипением взрывались в пену. Выбрал все, что могло бы понравиться ей — и за свои труды был вознагражден картинами нереальной красоты.

Несмотря на свой первобытно-языческий облик, эта женщина, посещавшая меня два или три раза в неделю, была существом крайне рассудочным. Ни разу в жизни я не видел, чтобы чьими-то действиями до такой степени управлял здравый смысл. Как-то в разговоре я сказал, что в будущем, когда создам семью… Коротко и ясно тут же мне объяснили: "Дорогой, за тебя выйдет замуж только су-умасшедшая". В глазах разумной Натальи Михайловны невысока была цена постоянному союзу с кем-то подобным мне: чрезвычайно богат, располагает досугом; вокруг, несомненно, алчные девушки, постоянные соблазны. Ко всему этому следовало относиться крайне неодобрительно. Сама же она в семейной жизни превыше всего ценила стабильность.

О своем призрачном Вадиме она реально заботилась. Нет, правда, то был истинный идеал жены и матери. Однажды я вдруг ее потерял, искал по всей квартире и, наконец, обнаружил в кухне. Прижавшись к столу, как-то внутренне собравшись, поставив одно колено на стул, она обсуждала, как строить отношения с неким буржуйским партнером: "И всякий раз давай понять: в России есть свои правила бизнеса и без твоих советов он здесь пропадет, только не проговаривай это открыто, а постепенно подводи его к такой мысли…" Я подумал, что ей будет неловко оттого, что я застал ее за таким исполнением супружеских обязанностей. Но она, увидев меня, строго погрозила пальцем и продолжила разговор.

Не сразу, но я все-таки сумел разобраться с ее истинным отношением ко мне. Обыкновенная представительница ап-мидл класса, женщина тридцати с лишним лет, уже давно замужем за человеком, неторопливо делающим неплохую карьеру. И вот теперь она могла позволить себе эти тайные встречи. Она многое могла позволить себе. Подобным же образом бизнесмен, чьи дела в порядке, а компания управляется разумно и правильно, может, посмотрев в окно на однообразную природу, заказать билет и недели на две отправиться к островам в Индийском океане.

Была умной, но к уму своему допускала неохотно. Когда я пытался понять ее внутреннюю жизнь, мне казалось, что я общаюсь со своим псевдовикторианским шкафом: множество дверей и ящичков и далеко не все открываются. Иногда она забывалась до такой степени, что начинала обсуждать со мной карьерные и иные дела своего мужа (что меня сильно напрягало). Но вздумай я спросить, были ли у нее любовники до меня — не снизошла бы даже до того, чтобы посмеяться надо мной за этот вопрос. Несколько раз она пыталась проникнуть в мои обстоятельства (не ради праздного любопытства, я подозреваю, а чтобы и мне оказать помощь). Когда поняла, что к объяснениям собеседник не расположен, немедленно и навсегда прекратила все расспросы. Вот это я оценил.

Совершенно, совсем не тот тип женщин, что обычно нравился мне. Правильные черты лица, правильность холодного ума — все должно было казаться мне скучноватым. Но ей было свойственно такое страстное желание максимально использовать жизнь, взять, даже отобрать решительно все ее дары… Она напоминала героиню, которая сражается за правое дело, а я чувствовал себя сообщником и соратником по борьбе.

По ее желанию, в углах спальни теперь стояли розы. Она предпочитала экзотические оттенки — фиолетовые или темно-оранжевые. В магазине элитных вин на соседней улице я стал любимым клиентом, получил золотую карту, и продавщицы знали меня по имени. Ей нравилось, сидя у меня на коленях, изучать на экране компьютера меню хороших ресторанов: с необыкновенно серьезным выражением глаз, словно рассчитывая траектории планет, она выбирала утку в портвейне или манговый крем на льду — потом все это к нам доставлял посыльный.

Когда наступило настоящее лето, мы стали выбираться за город. К тому времени я получил от Цыгана проценты за одну из очень серьезных сделок и мог позволять себе дорогие развлечения — например, нанять маленькую яхту. Мы кружились на зеркале водохранилища и черт знает что вытворяли в каюте, потом устроили стоянку на берегу. Я разжег костер, она жарила над огнем креветки, нанизав их на тонкие палочки. Белое вино ждало в ведерке со льдом. Вдруг стебли камышей зашелестели, и цепочка пестрых уток пожаловала к нам на берег. Наталья, лежа на траве, протягивала к ним руку с кусочком багета, а они оранжевыми клювами доставали хлеб из ее пальцев…

Так я жил и ждал, что будет дальше.