Погода нелётная

Глава 1. Тьма в глазах

В двадцать минут пятого, закончив с четырёхчасовым отчётом и убрав все журналы в сейф, Маргарета потягивалась, задёргивала шторы и заваривала чай.

Чай всегда был один и тот же, чёрный байховый из двухлитровой жестяной банки, в которую чья-то рука меленько покрошила сушёное яблоко. Чай стоял на станции никак не меньше полутора лет и пах всё больше не чаем — маслом и сеном; порой она обещала себе купить в посёлке другой, пусть бы и тоже плохонький, но каждый раз забывала.

Три чайные ложки на два стакана кипятка. Взболтать ножом, чтобы сухой прах чаинок неохотно опустился на дно. Отставить на полотенце, достать большую чашку и плюхнуть в неё стружку с засахарившегося мёда. Упереться кулаками в столешницу и смотреть, как за круглым кухонным оконцем медленно плывут облака, кучерявые и белые.

Иногда — если погода была трудная, или если виверн вредничал и плохо набирал высоту, — она бралась за чай не в двадцать минут пятого, а в половину шестого. Тогда она заваривала его сразу в кружке, щедро разбавляя холодной водой.

Потом Маргарета выбирала книгу и садилась с ней у окна. Читала, пока хватало света, умывалась, аккуратно пересчитывала реактивы, заполняя лист ровным столбцом галочек, и проверяла в лотке все приборы.

В семь сорок пять она выходила во двор, гладила виверна по мягкому носу, крепила лоток на седле, затягивала ремни. Надевала куртку, обматывала шарфом шею и нос, застёгивала ремешок очков. Они взлетали тяжело, медленно; старому зверю не удавалось сорваться в полёт с перекладины и приходилось долго прыгать по двору, набирая скорость, чтобы затем тяжело оттолкнуться и поймать дряхлыми крыльями ветер. Маргарета щелчком приводила в чувство высотометр и ставила первую отметку в бланке, диктуя самой себе:

— Триста метров, ветер северо-западный порывистый, давление…

Облёт по маршруту занимал не больше получаса. Потом виверн, умаявшись, камнем падал на площадку перед станцией, и Маргарета для порядка называла его плохими словами, рассёдлывала и чистила, отстукивала данные в центр, выбирала консерву на ужин…

Дни Маргареты были похожи один на другой так, что, в какой бы точке времени она ни была, она как будто бы была везде и всегда сразу. Чуть меньше года назад, только нанявшись на станцию, она готовилась умереть от скуки, слиться с серотой местных будней, пропасть, стать лишней точкой в сигнале.

Вместо этого пропал весь мир. А она почему-то осталась.

Может быть, для того, чтобы смотреть издали, как летят по верхним коридорам драконы и ловить с пустой безликой земли отголосок бьющего в лицо ветра. Может быть, для того, чтобы любоваться медленно плывущими по небу низкими облаками, пока заваривается чай.

Вон то похоже на собаку и будет похоже на неё ещё с минуту, а потом станет бесформенным клубком, чтобы переродиться чем-то совсем новым. А сейчас у пса топорщатся уши, и из раскрытой пасти вывалился язык, туманный и неестественно длинный. И теперь…

Из собачьей пасти вынырнула виверна, облако заклубилось и потеряло сходство с собакой.

На мгновение Маргарета расстроилась, а потом пригубила чай и подумала, что смотреть на виверну будет даже интереснее. Тем более что виверна была чудо как хороша, не чета старому зверю, отписанному дальней метеостанции: молодая, сильная, с мощным размахом красно-золотых крыльев. Всадника с такого расстояния было не видно, но Маргарета не сомневалась ни на мгновение, что он есть.

Пока не приходит пора драться, дикие не летают вот так, короткими отрезками с резкими разворотами на кончике крыла, и не меняют высоту скачками, — всё больше планируют вальяжно и мягко. А здесь Маргарета могла даже различить фигуры: выкрюк, глайд, скобочка, собачка… простой тренировочный набор, хотя на такого красавца никогда не посадили бы ученика.

Может быть, виверна перенесла травму, или, может быть, они готовятся к параду… да какая разница: главное, что здесь, сейчас, вдали от центра, они танцуют в небе, и Маргарета может за ними смотреть.

Красивый зверь, яркий. Солнце переливалось в коже, пока крылья резали небо над Маргаретой. Вот они вошли в бочку…

Дальше Маргарета не поняла: виверна вдруг взревела, завалилась на бок и спикировала в деревья.

Глухой звук удара донёсся с запозданием, и только тогда она отмерла.

вив жёс посадка юз от ст вылетаю — отстучала Маргарета на аппарате.

И выскочила на улицу, на ходу натягивая куртку.

Чем ближе они подлетали, тем хуже она понимала.

Маргарета видела в своей жизни немало падений. Раненые звери, воющие от боли и сходящие с ума от страха, до последнего пытались забраться выше, — и лишь затем, повинуясь всаднику или потеряв сознание, планировали вниз. Конструкция крыльев не позволяет им сложиться непроизвольно, и часто уже мёртвое животное опускалось на землю величественно и важно.

Даже если врагу удавалось сжечь крылья виверны целиком, так, чтобы от тела был только обугленный остов, он ещё немало пролетит на инерции. И только тяжеловесный дракон, подбитый на малой скорости, мог рухнуть вниз почти мгновенно.

А это была виверна, яркая, довольно молодая, судя по небесным фигурам — в отличной форме. И она упала почти вертикально, как будто втайне мечтала разбиться.

Пыль ещё не улеглась, над лесом переругивались вспугнутые птицы. Старичок под седлом Маргареты недовольно заворчал, но она упрямо направила его вперёд и вниз. Они пролетели над широкой бороздой, пропаханной звериной тушей, — кое-где по правой стороне на обломанных ветках виднелась кровь и ошмётки крыла, похожие на влажные бурые тряпки, — и, наконец, нашли их.

Виверна лежала на земле, вытянув короткую шею и задрав морду вверх. Огромные крылья висели на деревьях и цеплялись за кусты; правое выглядело плохо. Седло, закреплённое по-военному, на шести ремнях, было пустым.

Садиться здесь было негде, и Маргарета сбросила вниз верёвочную лестницу и сползла по ней вниз. В самом конце старый виверн не удержал равновесия и всё-таки припечатал её об ствол, виновато всхрапнул и отлетел в сторону, а девушка, проморгавшись, двинулась к месту аварии.

Рука нащупывала на поясе кобуру, но гражданским закон не позволял владеть оружием.

Виверна была жива. Самый край её правого крыла был разорван; в другое время Маргарета решила бы, что зверю ещё придётся вернуться в строй, — теперь же у нас было довольно никому не нужных животных. Лапы скребли землю, разбрасывая комья смешанной с травой грязи, а морду виверна задирала вверх, щурилась и тихо выла.

— Тише, тише, — Маргарета обошла её широким кругом и подошла спереди, показывая раскрытые ладони. — Ты такая красавица… такая хорошая девочка. Я обработаю твоё крыло и дам тебе средство, чтобы не болело. Иди-ка сюда…

Виверна слышала её голос, — это было заметно по движению ушей, — но всё ещё поднимала голову, неуклюже выгибаясь и отчаянно вгрызаясь в землю когтями на крыльях. Маргарета мягко положила ладонь на тёплую шею, пропустила сквозь пальцы короткую мягкую шерсть, потянулась мысленно к ушастой голове.

В первое мгновение садануло болью, будто всю правую руку облили кипятком. Многие новички в такие моменты теряют связь и только зря пугают животных, но Маргарета давно научилась дышать через боль и заставлять тело вспомнить, что никакого кипятка не было. Боль слепила, в глазах темнело. Она потянула виверну вниз ласково, потом жёстче, потом хлёским, приказом, и тогда та, наконец, подчинилась.

— Ты такая хоро…

Успокаивающие слова застряли у Маргареты в горле.

Голова виверны была замшево-мягкая, шелковистая, покрытая обманчиво нежной шерстью. Красная со светящейся рыжиной, длинные пушистые брови, большие смешные уши, аккуратное клеймо над кожистым носом-пятачком.

И глаза, залитые непроглядной чернотой.

Твою мать.

Это что же, она — слепая? Какой-то идиот взялся седлать слепую виверну и летать на ней над лесом, вдали от любых спасательных служб?

Но они хорошо летели, гладко, будто танцуя…

Нос ткнулся в раскрытую ладонь, и Маргарета отработанным движением нажала под нижней челюстью, заставив виверну распахнуть пасть, а затем кинула внутрь крупную, с консервную банку размером, таблетку.

Вообще-то, для виверн бывают разные лекарства, но в полётной сумке была только эта жуткая смесь: обезбол и гемостатик пополам с противосудорожным. Для всего остального нужен врач, нормальный осмотр и вода в объёмах, заметных виверне.

— Я поищу твоего всадника, хорошо? Ложись, да, ложись…

Виверна уронила голову в траву, а Маргарета, удерживая связь только краешком сознания, стала обходить её справа.

Может ли быть, чтобы этот сумасшедший, любитель объезжать слепых виверн, ещё жив?

В её жизни было достаточно проблем, но ещё больше — боли, и безнадёжных последних взглядов, и смертей. И потому, вглядываясь в кусты и пытаясь прикинуть траекторию, по которой всадника могло выкинуть из седла, Маргарета тихонько молилась.

Пусть всё обойдётся, — сказала бы она, если бы потрудилась это сформулировать. — Пусть больше никто не умрёт. Пусть это будет… глупая самонадеянность, дурацкая ошибка, и мы чему-нибудь по этой ошибке научимся, и…

Он лежал чуть в стороне от просеки, — наверное, выпрыгнул сам, когда земля оказалась достаточно близко. Светлый застиранный лётный костюм без погон, шлем валялся в стороне. Нога свёрнута, из рваной раны на голове натекла лужа тёмной густой крови.

Мужчина хрипло, рвано дышал: спина то поднималась рывком, то опадала. Прикусив губу, Маргарета ощупывала голову. Череп был, кажется, в основном цел, но крови вылилось столько, что нельзя было понять даже, какого цвета у него волосы.

— Слышите меня? Эй, вы! Как ваше имя?

Он слабо выдохнул что-то. Маргарета сделала вид, что поняла.

— Я сообщила в центр, — успокаивающе сказала она. — Сейчас обработаю…

Он прохрипел что-то и попытался встать, оперевшись на руки.

— Лежите! Вы с ума сошли? А если у вас сломана шея?

Он мотнул головой в сторону, и Маргарете пришлось признать, что сломанная шея от этого сломалась бы окончательно. Девушка с силой нажала ему промеж лопаток, полила рану водой, выдавила из тюбика обеззараживающей мази, приложила бинт.

Нога оказалась не сломана — всего лишь вывихнута, и Маргарета, здраво оценив расстояние до центра и срок, в который за идиотом на слепой виверне хоть кто-нибудь прилетит, рискнула вправить её самостоятельно. Пациент глухо взвыл, повязка шлёпнула в землю, и девушка соорудила новую, с удовлетворением заметив, что кровь, кажется, течёт медленнее, чем ей показалось.

— Что ещё? Где ещё болит?

— Ви… верна…

— У вас. Что ещё у вас?

— Ви… верна.

Он, упрямец, снова попытался сесть, и Маргарета придержала его за плечо и позволила на себя опереться. Всадник дышал тяжело, как после долгого бега, а его лицо тоже было залито кровью. К счастью, это оказался всего лишь глубокий порез на лбу.

Маргарета оглядела его пояс, но при мужчине не оказалось ни спаснабора, ни даже фляги с водой, — возмутительное попустительство, ещё два года назад его поставили бы за это в три наряда подряд. Ничего полезного не было и в карманах, зато нашивка с именем на груди — была, и на ней значилось: «М. Серра».

И Маргарета улыбнулась этому криво, будто вынырнув на мгновение из студёной воды окружающей её серости и снова же нырнув обратно.

Чудны дела твои, Господ. Воистину, чудны.

Маргарета ничего не хотела слышать и ничего не хотела знать, и не хотела помнить имён и званий, подлецов и героев… но эта новость догнала бы её, даже если бы она пожелала выколоть себе глаза.

Максимилиан Серра, клиновой четвёртого дивизиона, знаменосец и триумфатор. Непростительно молодой, отчаянно везучий. Всадник невероятного таланта. Он обласкан наградами так, что все они навряд ли помещаются у него на кителе; к тому же красавчик — ослепительная широкая улыбка, непослушные вихры, лучистые ореховые глаза…

Она безжалостно сжигала газеты до того, как прочесть. Но он смотрел на неё с первой страницы, и Маргарета…

Нет, Маргарета, конечно же, сожгла и этот портрет тоже. И всё равно успела заметить, что лицо стало жёстче и старше, волосы отросли, по лбу рассыпались длинные горизонтальные морщины, а бровь пересёк шрам.

Это был красивый шрам, такие нравятся девушкам. Если бы это был не Максимилиан, она даже могла бы поверить, что он сделал его специально.

Но это был Максимилиан.

Она не читала статей. Она не могла их читать: скупые злые буквы расплывались перед глазами. Но она просматривала фотографии, против воли ища на них его, мужчину на чёрной виверне, за которой по белому небу хлестал огромный флаг.

И вот теперь — он здесь, весь в крови, одетый в безликий застиранный комбинезон. Рухнул, пытаясь оседлать слепого зверя.

— Виверна жива, — сказала Маргарета, понадеявшись, что голос не дрогнул. — Я дала таблетку. Крыло… повреждён внутренний край между пальцами, примерно на четверть глубины.

— Хорошо…

— Пошевелите ногой. Сможете идти? Есть опушка неподалёку, я отвезу вас на станцию.

— Виверна, — в который раз повторил Максимилиан, судорожно облизнув губы. Маргарета кое-как обтёрла ему лицо и заклеила порез, но он всё ещё не открывал глаз. Должно быть, его мутило. — Её нельзя… оставлять…

— Крыло нужно шить, — строго сказала Маргарета. — Мне нечем. Я отвезу вас на станцию и вернусь к ней.

— Обе… щай.

Она вздохнула.

— Обещаю.

Шёл он плохо: не из-за ноги, а из-за головы. Похоже, здесь было по меньшей мере сотрясение; хуже того, когда он пытался открыть глаза, в них плескалась тёмная муть, густая и грязная, как в глазах раненой виверны.

— Отпустите связь, — сердилась Маргарета. — Вы сами…

Он стискивал зубы и молчал.

— Да отпусти же!

— Нет.

— Если ты не…

— Нет.

Поднимая его в седло, она материлась, как отставной прапорщик, вызванный с заслуженной пенсии караулить склад. Старый Максимилиан в ответ назвал бы её «миледи». Этот только морщился и кривил губы каждый раз, когда их встряхивало. Виверн летел кое-как и грозился издохнуть по дороге, а в сухую пыль двора грохнул так, что клацнули зубы.

Она помогла раненому умыться, стряхнула с койки свои вещи и постелила свежее бельё, ещё пахнущее казённым щёлоком.

— Виверна, — напомнил он, так и не открывая глаз.

Потом его вывернуло: Маргарета едва успела подставить ведро. Его тошнило долго и муторно, он судорожно глотал воздух, а потом снова сворачивался над ведром, пока спазмы не стали совсем бесплодными. Первая кружка воды почти мгновенно отправилась туда же, в ведро, вторая — согласилась задержаться.

— Вам самому нужна помощь, — хмурилась Маргарета, прикидывая, что из скупой станционной аптечки (бинты, шовный материал, водка, молитва) могло бы здесь пригодиться.

— Виверна. Её нельзя…

Он не договорил: тут же сложился над ведром.

— Помоги виверне, — бормотал он, сворачиваясь на койке. На лбу испарина. — Это приказ старшего по…

Маргарете давно было плевать на звания, на приказы, на угрозы и на трибунал. Это был пустой набор звуков, как если бы радист уснул над передатчиком, и сигнал отбили судороги в его ладони. Впрочем, Маргарете давно было плевать на всё.

Она плавала в сером мареве, из которого не было никакого выхода. Небо заволокло тучами — ни просвета, ни даже светлого круга там, где можно было бы угадать тень солнца. Погода нелётная, воздух тяжёл, дышать нечем, и она только скользит по безликой земле, туда-сюда, туда-сюда…

— Отпустите связь, — сухо сказала Маргарета. — И я полечу.

Он кивнул одними ресницами и тяжело откинулся на подушку.

В двадцать минут пятого, закончив с журналами, Маргарета запирала сейф, заваривала чай и замирала перед окном. Там она смотрела, как кружатся облака над лесом, а тяжёлые драконы в верхних эшелонах идут по своим коридорам. Потом она выпивала чай всё там же, у окна, потом брала книгу…

Внутренние часы Маргареты были настроены точно: уговаривая виверна поработать ещё немного и забираясь в седло, она твёрдо знала — восемь с небольшим. Другая, вчерашняя Маргарета как раз снижается и берёт пробу на влажность для вечерней сводки. И позавчерашняя, и позапозавчерашняя тоже: все они, прошлые Маргареты, наложенные друг на друга, слились в один силуэт, катящийся по заученному маршруту.

Я ещё успею догнать, — вяло крутилось в голове. — Двадцать минут…

Она подняла зверя, так и не взяв приборов.

Раненая виверна сложила левое — целое — крыло, почти обмотавшись им, и попробовала зависнуть на ветках и уснуть, но только переломала деревья: вокруг были одни молоденькие осинки, несколько кривых ёлок и сухой клён.

— Всё будет хорошо, — сказала Маргарета, успокаивающе гладя её по мягкому носу. — Сейчас немного больно, пока я шью, но это совсем недолго, а потом я дам тебе капусты. Ты любишь капусту?

Капуста — это, конечно, не арбуз; от арбуза не отказалась бы ни одна здравомыслящая виверна. Но эта и здесь тоже оживилась: повела сплющенным носом, хрипло курлыкнула.

Глаза её были открыты и оказались голубыми. Глубокая, странная чернота из них ушла, осталась только лёгкая муть, вполне обычная для дальнозорких зверей, неожиданно оказавшихся в замкнутом пространстве.

Но не могло ведь ей показаться? Или могло?

Долгое мгновение Маргарета думала, что тьма могла застилать её собственные глаза, но мысль эта оказалась вялой, неповоротливой, и быстро утонула в привычной медленной серости. Виверна легко вошла в связь и щедро поделилась болью в раненом крыле; через эту боль хорошо было сипло, с присвистом дышать. Руки нашли привычный ритм, ладони прогладили кожу крыла, совмещая края разрыва, плеснул спирт — и свёрнутая полукольцом игла впервые прошила изодранную шкуру.

Стежок. Стежок. Ещё один. Кое-где пришлось срезать лезвием ошмётки кожи, которые никак нельзя было уже спасти, — не при таком лечении, по крайней мере. А кости целы, сустав подвижен, и когти крыла скребут воздух, будто сжимая кулачок.

Виверна безвозвратно потеряла неровный тупоугольный треугольник кожи между третьим и четвёртым пальцем — не самая страшная травма, особенно после такого падения. Конечно, тех красивых разворотов на месте, которыми они баловались в воздухе, больше не будет… но кто из нас, в конце концов, возвращается прежним?

Край Маргарета прижгла, а на отдельные порезы щедро, жирным толстым слоем нанесла мазь. А потом оторвала от капусты верхние, вялые и грязные, листья и положила вилок пациентке под морду.

Та ткнулась носом, куснула раз, ещё раз. Виверна могла бы расправиться с капустой в несколько укусов, но ей нравилось смаковать и пережёвывать медленно, с хитрой довольной мордой.

Рубить насест пришлось почти в полной темноте, и Маргарета долго плутала, выбирая подходящий ствол для уключины и дерево достаточно крепкое, чтобы не сломиться под звериным телом. Виверна вредничала и ластилась к рукам, но потом согласилась всё-таки влезть наверх и, сомкнув кольца цепких задних лап, повиснуть под стволом вниз головой, завернуться в крылья и задремать.

Заполночь, вздохнули внутренние часы Маргареты. Все другие, прошлые Маргареты уже лежали в койке, закинув руки за голову: кто-то из них спал, а кто-то — упрямо таращился в потолок. Но сегодня их место занял Максимилиан Серра, вокруг был чёрный ночной лес, такой же непроглядный, как и серость внутри, а сама Маргарета была неприкаянным призраком, не понимающим, где он оказался.

Заполночь. Собирать вечернюю сводку уже совсем ни к чему. А спасатели вылетят, наверное, только утром и прибудут к обеду …

Но Маргарета, конечно, ошиблась.

К идиоту на слепом звере, может быть, отправили бы кого-то без лишней спешки, но к народному герою прилетели сразу двое, тёмно-синяя сухожильная виверна и дракон с эвакуационным подвесом.

Перед станцией не было места для дракона, и он безжалостно смял собой подлесок. В станции горел свет, в незашторенном окне виделся чей-то чужой силуэт.

— Нет, — бросил Максимилиан явно куда громче, чем требовалось, и Маргарета вздрогнула и остановилась у двери.

Его уговаривали два голоса, добродушный мужской и стервозный, немного визгливый женский. Там говорилось что-то про долг перед родиной, лазарет, лицо и неуместный героизм.

Маргарета шагнула назад, в темноту, а потом присела на чурбан под виверновым навесом.

— Нет, — повторил Максимилиан. — Я вернусь сам, на виверне.

Что ему отвечали, Маргарета не слышала, но легко могла додумать: там было наверняка и о том, что здоровье всадника, тем более клинового победного дивизиона, дороже глупых принципов, и о том, что старая метеостанция в глухом лесу никак не предназначена для восстановления после травм.

Потом что-то хлопнуло, и Маргарета вжалась в тень от столба. Мужчина с добродушным лицом оказался бородатым здоровяком с внушительным пузом и тяжёлым медицинским чемоданом. Он сразу пошёл к дракону и полез наверх, ловко справляясь с перекрученной лестницей. Визгливая женщина была прямой, как палка, дамой с золотистыми нашивками на форменном комбинезоне, и она не торопилась улетать, а всматривалась в темноту навеса.

Конечно же, они слышали шумную посадку старого виверна, и теперь эта женщина высматривала её, Маргарету. Пришлось выйти, с сожалением проводив взглядом и взлетающего длинным прыжком дракона, и вытоптанные молодые деревьица, а потом выслушать обвинения в неправильной транспортировке раненого и сдержанные указания во всём способствовать его скорейшему выздоровлению, немедленно сообщать об ухудшениях и «создать жилые условия».

Условия на станции и так были — жилее некуда. Но Маргарета кивнула, конечно.

Женщина смотрела свысока, как служилые смотрят в наше время на гражданских, а Маргарета глядела ей в точку между глаз и думала отстранённо, что гражданской быть — хорошо.

По крайней мере, гражданской не нужно стоять навытяжку и отдавать честь. Так она повторяла себе, глядя, как синяя виверна взмывает в воздух и ныряет за тёмно-серые ночные облака.

Глубоко заполночь. Те прошлые Маргареты, что так и не смогли уснуть и сдались, сидят теперь у навеса, глядят в небо и смолят одну за другой до тупого, тягучего спазма в грудине. Их мысли пусты, и в глазах — ночь.

Потом для них наступит раннее июньское утро, и в это утро будет новый вылет, и новая сводка, и во все дни, кроме субботы, эти Маргареты станут возиться в земле позади станции в бесплодных попытках что-нибудь вырастить, а в субботу — отправятся в посёлок, чтобы забрать пайки и, может быть, купить у местной молочницы творог.

К полудню нужно вернуться, чтобы взлететь и увидеть из воздуха, как идёт средним коридором почтовый дракон, затем скоротать промежуток между сводками за обедом и наносить воды, собрать дневные пробы, а к двадцати минутам пятого…

Маргарета встряхнулась, постояла ещё немного и всё-таки вошла в дом.

Максимилиан сидел на койке, неловко ощупывая аккуратно перевязанную голову.

— Я не задержусь надолго, — сказал он, потрогав ухо и поморщившись. — Буквально сутки, и я переберусь в лес к…

Здесь он всё-таки поднял на неё взгляд. Замер, широко распахнул глаза, уронил руку себе на колени.

И выдохнул хрипло, неверяще:

— Ромашка?..