Погода нелётная

Глава 15. Благодарности и проклятия

Время кончилось быстро.

Вот только что они сидели на крыше, обнявшись и глядя, как смешиваются в небе облака. Вот только что Макс говорил хрипло, ломко о том, чего не видит ещё даже в кошмарах, а Маргарета неловко гладила его предплечье, обходя пальцами рваные пятна светлых шрамов. Вот только что она водила его на свою тайную поляну собирать землянику, и они вывозились в ней по самую макушку, а потом дрались за мыло, прижавшись друг к другу в слишком тесном душе…

А теперь время закончилось. Числа с отрывного календаря глядели с укоризной. Рябина летала подолгу, выписывала над станцией широкие спирали, и как-то раз Маргарета полетела собирать сводку на ней, а не на местном старичке, — и виверна охотно отработала маршрут, так, что Максу в который раз стало перед ней стыдно.

— Прости меня, — шептал Макс, почёсывая смешную мохнатую морду. Рябина не сопротивлялась, но и не помогала: просто висела под насестом, замотавшись в полотнища крыльев, и сонно жмурилась. — Прости меня, такая ты красавица…

Если кто-то и заслужил кошмаров, так это Макс. А Рябина… порвала крыло, упала с высоты, болела и боялась — только потому, что всадником её был самонадеянный дурак, которому глухой пушистый лес внизу показался похожим на мох.

Макс не помнил падения в точности, но мог представить, как это было. Он увидел мох — и что-то у него внутри сломалось. Что-то у него внутри решило, что больше никогда не станет смотреть. И сам Макс, везунчик, даже не покалечился, а бедняга виверна… он заслужил от неё немало проклятий.

Ей и так немало досталось, а теперь ещё и это!..

Вечером на исходе третьей недели Маргарета повела Рябину в упражнения, а Макс сидел на крыше, откинувшись и прикрывая глаза рукой. Виверна справлялась неплохо, хотя развороты стали не такими точными, и вместо идеального круга циркуля теперь получался рваный овал. Маргарета умоталась от непривычной нагрузки, Рябина жадно сунула пасть в бочку, а люди смотрели друг на друга — растерянно и с недоверием.

«Тебе пора возвращаться», — как будто говорила Маргарета.

«Я не хочу уезжать без тебя», — как будто говорил Макс.

А вслух… вслух не получалось почему-то. Всё это было странное, отгоревшее, полузабытое. Тень, вдруг мелькнувшая в вечерних сумерках.

Вечером аппарат пикнул, и с базы отбили суровое:

статус м серра впр

Макс, хмурясь, написал лаконичное сообщение про свой «статус», а Маргарета ловко отстучала его по аппарату.

Это было на закате, и Макс почему-то думал, что у них будет ещё день, или, если повезёт, даже два, но…

Он проснулся от того, что она проснулась. Резко села, собрав одеяло на груди. За окном — непроглядная темнота, не видно ни лун, ни звёзд, и сперва Макс подумал: наверное, забеспокоился виверн, или что-то такое.

Потом мелькнул светлый луч, и Макс различил шумное, грузное дыхание где-то слева.

— Мои огурцы, — трагически прошептала Маргарета.

Так всё и закончилось, быстро и до обидного нелепо. Вывозить народного героя из забытой Господом дыры прилетели двое, сухой желтолицый мужчина и совсем ещё безусый пацан с мёртвыми глазами, — Макс смутно помнил его с пафосной встречи в золочёном зале, где вручались ордена. Дракон шлёпнулся прямо в бедный станционный огород, на котором Маргарета проводила не меньше чем по нескольку утренних часов; всадник то ли не различил с высоты посадки, то ли не посчитал нужным беречь их и марать драконьи крылья в грязи того ломаного подлеска, куда садился его предшественник.

— Доброй ночи, — хмуро сказал Макс.

Маргарета статуей замерла у бочки. Огурцы уцелели: они вились вдоль стены станции, и драконья туша их почти не задела. Но чахлая грядка с перцами, весёлые перья рука, фиолетовые листочки обожаемого Маргаретой базилика, крупные листья, под которыми только-только наметились завязи будущих тыкв — всё это сгинуло под грузной чёрно-синей тушей дракона.

Его крылья распластались от одной кромки леса до другой, а огромная морда глядела на людишек без особого любопытства. Желтолицый мужчина держался рукой за кольцо в мохнатом ухе и смотрел на двор с гадливостью.

— Можно было сесть в стороне, — мрачно заметил Макс.

Маргарета молчала. Она будто сгорбилась и посерела. Всадник не посчитал нужным ответить: только заявил, что прибыл, чтобы «доставить пассажира на базу без промедлений».

Транспортного контейнера под брюхом дракона не было, только на спине был закреплёны ряд из трёх сидений, укрытых экраном для большего комфорта, — вот уж пижонство. Макс показал молодому гостю, где отдыхает Рябина, почесал её нос. Всадник молчал и не смотрел никому в глаза, а шагал как-то странно, неуверенно, будто всё тело у него болело.

— Она не любит такого, — ревниво сказал Макс, когда гость силой оттянул вивернье крыло и прощупал шов.

Но тот только пожал плечами, заглянул в глаза Рябины и взялся за седло.

Когда Макс вышел во вдор, желтолицый как раз отчитывал Маргарету. То есть, сперва он, конечно, вынес ей благодарность, как полагается. Но потом скривил нос и на неухоженность станции, и на бледный цвет старичка-зверя, и на неподобающие условия, и ещё на какую-то ерунду.

Заткнуть его было приятно, но прощания под косым взглядом не вышло. Маргарета сонно тёрла глаза, Макс закидывал вещи в сумку, желтолицый постукивал пальцами по кольцу в драконьем ухе.

— Я вернусь, — сказал Макс, сжав девичьи пальцы и легонько их встряхнув. — Я вернусь, ты слышишь?

— Да, — Маргарета слабо улыбнулась

Макс выдохнул зло, коротко поцеловал её в губы, не встретив ни сопротивления, ни ответа. Вся сгорбленная и бесцветная, его девчонка смотрела только на дракона и погибший огород.

— Я всё исправлю, — пообещал Макс. — Ты только… веди себя хорошо.

Желтолицый кашлянул. Хлопнули крылья: это Рябина, повинуясь приказу своего седока, лёгким изящным движением взмыла в чёрное ночное небо.

Макс сжал маргаретины пальцы. Скрипнул зубами. Потом бросил сумку в седло, взялся за лесенку и полез наверх, на звериную холку.

И он уехал.

А она — осталась.

В городе Макс занимал маленькие апартаменты в офицерской гостинице, — кажется, ему даже предлагали выбрать, какие нравятся, но он ткнул пальцем не глядя. Кирпичный дом: первый этаж выкрашен в тёмно-зелёный, а второй — в лимонно-жёлтый. Покатая тёмная крыша, белая труба, флюгер с виверной. Боёв в этой местности не было, и домики стояли красивые, чистенькие, совсем как бывало в тихой провинции до войны.

Квартира была на втором этаже, самая дальняя от лестницы. Белая дверь, медная семёрка, электрический звонок с перерезанным проводом. Изнутри дыхнуло затхлостью и тишиной, в столпе света взвилась сухая пыль.

Макс вдруг вспомнил, как оглядывался на станции у Маргареты и хмурился: живёт во всём казённом и безликом. Свой дом казался ему тогда уютным и обжитым, населённым личными вещами, а себя самого он считал здоровым человеком, живущим полной жизнью. Приятное, что уж сказать, заблуждение! Теперь, скинув ботинки и с наслаждением распрямив пальцы ног на прохладных досках пола, Макс подумал: он не так уж далеко от неё ушёл.

Комната — она была гостиной, спальней и кабинетом разом, а сбоку ютилась крошечная кухня, — была куда уютнее станции, этого не отнядь. Правда, в том уюте не было никакой максовой заслуги. Шторы эти, в зелёный горох, вешал не он, и изящные плафоны бра здесь тоже были до него. Письменный прибор, тяжёлые настольные часы, картина на стене, зеркало в раме, хрустальный графин на подносе, даже шахматы — всё это принадлежало Максу временно и стояло здесь неизвестно зачем. В нередких приступах тревожной жажды движения Макс всё здесь натёр и начистил, прожарил на солнце подушки, до блеска оттёр изголовье кровати, — так же, как на станции отмывал полы. Механическое действие, помогающее забыться.

В шкафу наглаженные рубашки и парадная форма на вешалках, а в ящике — ком из белья и портянок, перемешанный с комбинезонами, которые он даже не потрудился сложить после сушки. На потолке над кроватью — постеры с пошлятиной…

«Война закончилась», бравурно сказал Макс несколько недель назад.

В его доме война продолжалась. Все важные для Макса вещи помещались в одну сумку, и эту сумку он всё время таскал с собой. Здесь оставалось то, что было чужим или лишним; Макс жил в этой квартире так, как раньше жил в брошенных хозяевами гражданских домах. Дивизион, бывало, квартировали в эвакуированных городах, и тогда они занимали какое-нибудь пустующее здание, сбивали с дверей замки…

Это бывали разные дома, богатые и бедные, уютные и не очень. Макс спал в бывшей ночлежке для бездомных и будуаре мадам, уважавшей цветочные духи, а ещё в квартире новобрачных, где за зеркалом у разобранной постели висело белое платье, и в комнате мальчишки-подростка, собиравшего модели поездов, и на мансарде над галантерейной лавкой, в которой всё было покрыто вязаными салфетками.

Примерно так, как там, он жил и здесь. Проводил дни на базе с вивернами, за знакомой работой. Тренировал, чистил, болтал ни о чём. Шутил и смеялся.

Он в порядке, о да, он в полном порядке!..

Макс уронил сумку на пол и сам себе рассмеялся. Сел на край кровати, вытянув ноги, взъерошил ладонями волосы, с силой потёр лицо.

Хватит этого. И жалеть себя — хватит! Собери сопли, Максимилиан Серра, и возьми себя в руки. Ты не приведёшь в этот дом девчонку, да и она не пойдёт, и правильно сделает.

Потому что тогда они просто покроются плесенью вместе, а не по отдельности. Это на месяц выпасть в серую пустоту хорошо: отвлечься от привычных дел, что-то вспомнить, что-то понять, решить, будто всё-таки хочешь пожить ещё немного. Теперь нужно поймать эту мысль за хвост и сделать, наконец, что-нибудь.

Он снова потёр лицо ладонями. Маргарета сидела рядом с ним на кровати, очевидно ненастоящая и совсем как живая, искривлённая, сгорбленная, растерянная.

— Ты ведь… — тень Маргареты проглотила слово «герой», почти так же, как недавно сделала это настоящая Маргарета. — Ты всё сделал правильно. Тебе не в чем винить себя, ты знаешь? И наказывать не за что. Твоё место там, в городе, среди людей, среди…

Я убил тысячи человек, хотел сказать тогда Макс. После первого вылета меня трясло, как сопливую малявку, и не блевал я только потому, что было нечем, — одни болезненные спазмы пустого желудка и привкус желчи во рту. А потом я научился. Я привык. Я убивал людей, и часть из них, видит Господ, были отъявленными отморозками и заслужили свою смерть, а часть…

Ещё я убил ту женщину, что пела колыбельную над пустой коляской. И много других чужаков, у которых, как и у меня, просто не было выбора. Моя большая удача в том, что я мог смотреть на всех них с высоты, как на фигурки в игре, которые падают и ломаются. Моя большая удача в том, что лишь немногих из них я видел достаточно близко, чтобы они могли прийти ко мне в кошмарах.

Это и есть цена геройства — лица, которые ты не можешь забыть?

— Ты всё сделал правильно, — повторила тень Маргареты. Настоящая Маргарета не смогла найти слов, просто сидела рядом и держала его за руку. — Ты молодец.

Тогда Макс был здорово не в себе. У него дрожали руки, а взгляд бездумно шарил по розовому закатному небу и пушистым макушкам деревьев, так похожим на мох, и от этого внутри сжималась пружина. Эта пружина требовала вскочить на ноги, бежать, что-то делать, скрести полы до сломанных ногтей, умаяться до темноты в глазах.

Больше ни о чём Макс тогда не думал. Но — надо же — что-то в нём смотрело вокруг и запоминало. И сейчас вдруг он вспомнил стеклянный взгляд, с которым Маргарета говорила слово «правильно».

Макс думал, что знает людей, которые меняли после войны фамилию и бежали на край столпа, чтобы спрятаться там за безликими тряпками. Макс думал, что знает: все они предатели, всем им есть, в чём себя винить, все они должны сгнить в глуши, в нищете и позоре.

Теперь Макс подумал, что и сам делает почти то же самое. И его Ромашка…

— За что наказываешь себя ты?

Он бездумно провёл рукой по покрывалу, и тень Маргареты растаяла, как и не было. Осталась только вмятина от ладони и пыль, кружащаяся в свете.

Макс спрашивал несколько раз, прямо и исподволь. Но она отвечала уклончиво, отвлекала его поцелуями и прочими вредностями, заговаривала зубы. Маргарета выглядела человеком, отчаянно не желающим вспоминать о давней ошибке, — запутавшимся, безразличным и потерянным.

Маргарета заперла себя на старой, никому не нужной станции, как в тюрьме. Она прятала глаза и превращалась при всех гостях в привидение. Она считала, будто он, Макс, чего-то достоин, — уж в отличие от неё, конечно.

Для Макса не стояло вопроса, хочет ли он быть с ней. Маргарета была его девчонка, и Макс обещал ей вернуться.

А себе обещал — разобраться. Было бы кому врать: конечно, он простит её, что бы там ни случилось на самом деле. Макс ведь и сам — вовсе не господен лик, не правда ли? Ему ли притворяться, будто люди бывают только хорошие и плохие?

Она держала его за руку, когда Макс мог видеть лишь черноту и мох. Она помогла ему, хотя сама вряд ли знала, чем именно; Макс тоже не знал. Но чтобы перешагнуть, нужно понять сперва, что перешагивать. И даже если Маргарета хочет играть в молчанку, Макс…

Макс уже достаточно молчал.

— Да, — сказал Макс, вымученно улыбнувшись. — Да, это я.

Он старался смотреть поверх газеты, в которой снова напечатали его лицо. Он уже не стремился даже понять, в чём был повод, просто стоял перед светлым полотном и улыбался, а потом обходил газетные ларьки дальней дорогой.

— Извините. Я могу?..

Женщина смешалась, смутилась. Ей было всего-то около тридцати, но выглядела она куда хуже. Тяготы прошедших лет отметились в ней щербатым ртом, которого улыбчивая толстушка отчаянно стеснялась, дряблыми «ушами» над локтями и оплывшим, обрюзгшим лицом. Носогубные складки на уставшем лице казались вырытыми трактором.

Женщину звали Ромола Ферри, она жила в Лонго и в одиночку растила сына. Макс привёз ей цветов, а в булочной взял крендель с маком. Воспользовался её растерянностью — лицо из газеты! в её бедной кухне! — обосновался на узком табурете рядом с плитой, попросил воды, извинился за вторжение и сказал каких-то красивых слов.

А потом вытолкнул из себя:

— Маргарета Бевилаква. Вы были знакомы, и я хочу… я хочу знать, как она умерла.

Кажется, она удивилась. Они все удивлялись: дом Ромолы Ферри была шестым адресом, который Макс посетил за эту неделю. Ему пришлось выдержать долгий и не очень-то приятный разговор с руководством, подкупить архивистку конфетами и очаровательной улыбкой и отдать немалые деньги за билеты на поезд и даже один полёт на драконе. Раньше он слетал бы на виверне, но теперь… теперь смотреть на облака всё больше приходилось снизу вверх.

Их было не так легко найти — людей, которые были в Монта-Чентанни в тот злосчастный день, когда его сравняли с землёй, и которых можно было при этом отыскать.

Командир, который сделал Маргарете документы, скончался от подагры, — и Максу оставалось лишь надеяться, что Господ взвесил его грехи и направил душу туда, где она заслуживала оказаться. Его вдова ничего не знала о Маргарете. Устроил на станцию? Может быть; он, благородный человек, частенько помогал бывшим подчинённым, все они были очень ему благодарны. Тогда Макс наведался к всадникам дивизиона, но лишь один из троих смог хотя бы вспомнить чернявую девчонку из снабжения не только как обадательницу дурной фамилии; ещё Макс навестил бывшую повариху базы, но услышал только неразборчивые проклятия и несочетаемые глупости — «бесстыдница, да примет её милостиво Господ».

Ромола Ферри была и вовсе — горожанка. Она сообщала свой адрес в центр только потому, что всё ещё ждала вестей о муже. Бедняжка застряла в неясном статусе: то ли жена, то ли вдова Бертольда Ферри; её супруг числился пропавшим без вести вот уже больше двух лет, и все понимали, должно быть, что он вряд ли найдётся, но Ромола продолжала исправно обновлять запись о розыске.

— Вы знаете что-нибудь? — устало спросил Макс.

Ромола глянула на газету, а потом снова на Макса. Он вздохнул: если бы Макс решил собирать свои портреты, он мог бы составить толстенный альбом. Многие люди позволяют себе фотографию только по большим событиям вроде свадьбы, а Макса частенько снимали заново, хотя можно было бы взять и один из старых снимков.

Он почти решил уже, что и здесь не услышит ничего полезного, и тогда ему придётся всё-таки вытаскивать клещами правду из самой Маргареты. Но Ромола вдруг шумно выдохнула, вынула из передника платок и утёрла глаза.

Она почему-то очень суетилась, суетилась и мяла в пальцах платок. Сперва путано, смущаясь, рассказывала всё то же, до чего Макс и так догадался: Маргарету не очень-то хорошо принимали в Монта-Чентанни. Дочь предателя, из-за которого произошло столько ужасных вещей, — её проклинали, кажется, за одно то, что она посмела родиться. Немногие голоса тех, кто считал, будто дети не отвечают за отцов, тонули в боли и ярости остальных.

А боли и ярости было довольно.

Ромола знала, что с неугодной девицей не принято было даже здороваться. Слышала как-то, что она пыталась уволиться, но её не пустили. Видела сама, что бессовестная дрянь смеет плакать, жалеет себя и по поганому предателю грустит…

Здесь Макс скрипнул зубами. Ему Маргарета не написала ни слова, только обмолвилась как-то: или ты теперь не захочешь меня знать?

Впрочем, самого Макса тоже вспоминали, и недобрым словом. Вся база видела, как они зажимались по углам. Эта Маргарета — она ещё и офицерская подстилка! Что взять с девиц на мужской работе, все они там за одним!

Ромола слышала всё это, и — она признала это, размазывая виноватые слёзы по щекам, — повторяла тоже. Но, когда она узнала, что путалась Маргарета не с кем-нибудь, а Серрой, Ромола запихнула свою гордость поглубже и пошла просить, чтобы испорченная девка помогла ей узнать хоть что-нибудь о законном муже.

— Это я знаю, — перебил Макс. — Расскажите про… вы знаете что-нибудь про штурм?

Ромола шумно высморкалась и зашептала что-то себе под нос скороговоркой, — Макс с немалым удивлением узнал молитву о господнем благодарении.

Монта-Чентанни атаковали ранним утром, Ромола стояла тогда в очереди за хлебом. Сперва в отдалении сверкнуло, и все присели, закрывая головы руками. Северная башня сложилась внутрь и выдохнула в небо пыль, — и лишь мгновением позже донёсся скрежещущий грохот. Потом пожарная каланча у южных ворот вспыхнула свечкой.

Всё небо горело зеленью, ядовитой и смертоносной. Кто-то кричал, что-то выло, повсюду дым и выбитые стёкла. Полыхало со всех сторон, и негде было спрятаться от этого пламени, и бежать тоже было некуда.

А потом…

Из дома Ромолы Ферри Макс вышел оглушённым — и наполненным яростью. Он не смог ответить ей ни слова: просто встал, опрокинув табурет, выскочил на воздух и попытался заставить себя дышать.

Улица Светлячков состояла из одинаковых одноэтажных домиков, скромных и невзрачных, каждый на две семьи. Между ними вилась укатанная грунтовая дорога, заключённая в объятия выложенных камнем канав; к каждой двери вёл переброшенный над канавой мостик, а с крыш сбегали вниз блестящие водосточные трубы, выкрашенные в небесно-голубой цвет.

Вот это и есть — будущее, сказала Маргарета. Будущее, которое мы заслужили.

Как долго нужно было втаптывать её в грязь, чтобы довести до такого? Сколько раз нужно было назвать её недостойной жизни предательницей, чтобы два года спустя она продолжала топить себя в пустоте и тенях и твердить, будто в этом будущем для неё нет никакого места, а смысла в её жизни — и не было никогда?

Ромола выглядывала из окна, — Макс видел за занавеской её испуганное лицо. Она плакала и твердила, что сожалеет, но что могли её слова…

Макс качнулся с носка на пятку, с носка на пятку. Потёр пальцами нос. Попытался вспомнить, сколько осталось денег, но быстро запутался.

Мысль была безумная. Но если уж искать смысл…

Усмехнулся. Потом, собравшись, замахал рукой случайному прохожему, представительному седовласому мужчине:

— Добрый день! — тот от неожиданности отпрянул, обронил шляпу и чертыхнулся, а Макс ослепительно улыбнулся: — Прошу прощения, Господа ради. Вы ведь живёте здесь, в Лонго? А я приехал всего-то на пару дней. Такой большой город! Не подскажете, где мне здесь найти фотоателье?