Погода нелётная

Глава 6. Рябь в отражении

— Ну давай! Или ты чего — трусишь?

— А тебе-то что неймётся? Одному страшно, что водяной утащит?

— Так он всё равно меня выберет, зачем ему твои кости!

Маргарета фыркнула и отвернулась, вздёрнув нос.

Всю неделю Макс ныл, что у неё «дурацкий график». Он сидел на опушке, чесал виверну, считал пролетающих мимо драконов и отчаянно скучал, а потому решил, будто Маргарета нанялась его развлекать. Он уболтал её ночевать в лесу, занимал бесконечными разговорами и каждый раз хмурился, когда она уходила.

Кто придумал это, ворчал Макс, священнодействуя над котелком. Кому пришло в голову, что вот это — нормальная работа? Четыре раза в день! Семь дней в неделю! Без отпусков и больничных! Ты живёшь здесь, как каторжница, в консервной банке!..

Но, по правде, у Маргареты был прекрасный график.

По крайней мере, если знать, с чем сравнить.

Это только кажется, что грузовой дракон в прифронтовом отряде — простая, «девичья» работа. Несколько раз Маргарете приходилось вынужденно лететь в боевом дивизионе, хотя стрелок из неё был так себе, и иногда она думала, что не отказалась бы перейти насовсем, потому что виверны по крайней мере считают войну игрой. А дракон — неповоротливая своенравная зверюга, которая видала в провале грузы, людей, неудобные наземные площадки, лично тебя и особенно — подчиняться.

Есть, конечно, послушные, спокойные, хорошо выезженные звери, давно работающие с контейнерами. Но есть и те, кого выловили совсем недавно. К таким даже опытный всадник подходит только спереди, чтобы не быть случайно затоптанным.

Ты сидишь часами в ангаре, пока не моргнёт табло с полётными заданиями. Одеваешься, хватаешь бланк, бежишь наверх, пересчитываешь загоны и крутишься рядом, чтобы отыскать хищную голову и шестом постучать по шерстистому веку.

Потом ты смотришь зверю в глаза, и на плечи скалой обрушивается связь. Дракон рычит и рвётся, а ты держишь упрямством и силой, доказывая: это ты здесь главная, это ты решаешь. Ты держишь, пока дракон устраивается на балке для загрузки, и пока на нём крепят контейнер. Держишь, пока внутрь опускают ящики; тело у вас с ним теперь — одно на двоих, и потому это у тебя ломит лапы и пучит кишки. Перед глазами мутное марево, собранное из наложенных друг на друга картинок: ты смотришь на загрузку дракона и вместе с тем — на размытый серый силуэт самой себя, который можно раздавить одним когтём.

И потом, в небе, нельзя отпустить ни на секунду. Каждое мгновение ты ждёшь, что вот сейчас дракон рванётся, и твоя задача — не дать ему скинуть себя или груз. Так много, много часов; и иногда ты садишься, а в ладонь тебе ложится новый бланк, и ты пересаживаешься на другого дракона, свежего.

Как ни старались на базе создать какое-то подобие порядка, ты всегда знаешь: может быть, лететь нужно прямо сейчас. Даже если прямо сейчас хочется только сдохнуть. И валясь на койку, ты знаешь тоже: может быть, прямо сейчас заверещит динамик, и ты окажешься на драконе раньше, чем проснёшься.

Вот это — по-настоящему поганый график! А на метеостанции вся жизнь подчинена часам. День за днём, час за часом Маргарета шагала по знакомому распорядку, растворяясь в нём и в тишине. В голове — вязкое марево, руки сами собой выполняют заученные движения. Это прекрасная работа, она никогда и не хотела бы ничего другого.

А Макс — свалился, ну надо же. Громкий, бодрый, дёрганый. Ему всегда чего-то надо, каждый раз ему подавай что-нибудь новое. Он не хотел понимать, что тень Маргареты всегда отправляет вечернюю сводку в одно и то же время, даже если правила дозволяют целый двухчасовой интервал; он не хотел знать, что ни одна из возможных Маргарет не проводит вечера в лесу, отбиваясь от алчущих крови комаров.

И когда Макс узнал, что по вторникам и четвергам не летают почтовые, и сводка вечерняя никому от того не нужна, ему нельзя было объяснить, почему Маргарета всё равно её подаёт. Что значит — ты привыкла? Как привыкла, так и отвыкнешь, право слово! Ты же обещала мне баню! Ах, бани только по воскресеньям? Ну, ничего, придумаешь что-нибудь другое.

Если бы не расписание почтовых и ярмарки по субботам, Маргарета наверняка давно перестала бы понимать, какой нынче день недели. И уж конечно она давно не умела ничего «придумывать», а максово мельтешение вызывало в ней вялое раздражение и тошноту. Но Макс умел как-то так сделать, что всё выходило по его.

Вот и теперь не стоило и надеяться: он всё равно заманит её в озеро, как ни отбивайся.

— Только не говори, что ты не умеешь плавать.

— Я умею плавать, — вяло отмахнулась Маргарета.

— Ну так пошли.

— Надо говорить — «пойдём».

— Ну, говори, если надо, — охотно разрешил Макс.

И похлопал её по плечу.

Местные называли озеро «прудом», за совершенную круглую форму. Ходили байки, что когда-то было это вовсе не озеро, а карьер, затопленный после прорыва дамбы, но Маргарета сильно в этом сомневалась: разрабатывать в этих местах было нечего. Да и само озеро было пусть широкое, но довольно мелкое, с каменистым дном. Между мшистых склизких валунов сновали рыбы.

Назывался «пруд» — Драконово копытце. Под этим совершенно бессмысленным (ведь всякий ребёнок знает, что у драконов нет никаких копыт) именем оно значилось и на картах края, а у пологого берега лет десять тому даже насыпали песчаный пляж, в который воткнули лёгкие домики детского лагеря. Ещё в озеро закинули свои длинные лапы пара причалов, здесь и там из лодок торчали рыбаки, а детей из посёлка с малолетства пускали плавать одних.

Можно было вывести Макса туда, к людям. Может быть, тогда он отвлёкся бы, вспомнил, что заскучал, и убрался наконец из леска при метеостанции. Но Маргарета предпочитала держаться подальше от толпы, даже если толпа эта детская, и самые заметные её члены смотрят огромными испуганными глазами на «злую драконью тётю».

Словом, когда Макс возжелал приключений, Маргарета привела его к обрывистому высокому берегу, с неудобным спуском к воде. И махнула милостиво — ты, мол, ни в чём себе не отказывай.

А сама разулась, стянула куртку, расстелила полотенце и легла, подставив лицо солнцу.

— Пойдём, — соблазнял Макс, перебирая её пальцы. — Ты что, и правда не хочешь плавать?

Маргарета тускло улыбнулась и отвернулась, уплывая в серую марь. Макс ещё потоптался немного рядом. Потом щёлкнули застёжки, зашелестела ткань, шлёпнуло, а затем чуть иначе плеснула внизу вода: это упрямый «тяжелораненый», похоже, всё-таки ушёл плавать один.

Июнь выдался привычно поганый, вредный. Солнце припекало, земля была тёплая, и одуванчики уже разлетелись белыми стрелами, куда только хватило наглости. Но ветер был порывистый и зябкий, чем выше — тем резче и холоднее; лёгкие на вид облака сворачивались морозными воронками. Много где наверняка перекладывали драконьи маршруты, но станция Маргареты была совсем на отшибе, и даже резервные коридоры над ней не проходили.

Трава шептала. Где-то у девушки над ухом, сверху и чуть справа, жужжал тяжеловесный шмель. Из-под закрытых век весь мир казался залитым багряно-жёлтым маревом, и в этом мареве бродили неприкаянно тени Маргарет.

Одна из них, самая плотная, сидела на станции за книгой, поглядывая изредка на часы. Ей всё равно было на дни недели: она знала, что допьёт чай и отправится седлать виверна, а потом отстучит на базу никому не нужные цифры.

Но были и другие. Вот блёклая, стыдная Маргарета устроилась на пороге станции и щёлкает логарифмической линейкой, бездумно вытирая с лица слёзы, которые забыли пролиться. Вот выпачканная в земле девица ковыряется в чахлом огороде, а потом долго ходит вокруг него, глядя в небо. Ещё одна сидит на берегу, оперевшись подбородком на колено, и смотрит, как плещется в воде Макс, и совершенно не думает о том, что…

Маргарета нахмурилась и почти успела понадеяться, что Макс всё-таки решит доплыть до противоположного берега и не появится рядом ещё долго, как что-то заслонило солнце.

Она распахнула глаза, заморгала, но не успела ни возразить, ни возмутиться, ни даже как следует врезать: Макс, мокрый и холодный, весь излучающий довольство, бесцеремонно закинул её на плечо.

— Водичка — парное молоко, — сообщила эта скотина.

Маргарета ударила его кулаком. Дёрнулась, пытаясь заехать коленом хоть куда-нибудь, а ступнёй — желательно в нос, в итоге чуть не рухнула на землю, но ничего не добилась. Макс уверенно пёр её к воде, крепко удерживая за ноги и позволяя молотить руками по спине. Даже на склоне не поскользнулся.

— Фу, какие ты слова знаешь, — цокнул языком Макс.

Он уже был по колено в воде. Поверхность пошла рябью, и взъерошенная Маргарета отражалась в ней рвано и криво. Брызги летели в лицо. Мир несколько раз перевернулся, Маргарета взвизгнула — а потом Макс кинул-таки её в озеро.

Вода оказалась хороша: не холодно, но и не перегретая жижа, в которой пловец кажется сам себе разваренной фасолиной в бульоне. И всё равно в первый момент весь воздух вышибло, а тело заполошно взбило руками воду.

Только как следует отплевавшись и вытащив волосы из носа, Маргарета сообразила: здесь вполне можно стоять, воды — всего-то по грудь. Валуны под ногами гладенькие, солнце печёт голову и даже мерзкая озёрная трава не оплетает ноги. Вспугнутая живность расплывалась, матерясь по-рыбьи, а Макс стоял чуть ближе к берегу, блестя загорелой кожей, и выглядел отвратительно счастливым.

— Я тебя утоплю, — мрачно сообщила Маргарета.

Она заправила пряди за уши, соскребла прилипшие волоски со лба. Демонстративно отжала воротник рубашки. В красках представила, как вцепится ногтями в довольное лицо, раздерёт в кровавые ошмётки, и чтобы глаза вытекли прямо в это бесово озеро…

Потом вздохнула. Погладила пальцами ног мшистый валун, порадовавшись, что сняла на берегу ботинки и носки. Вздохнула ещё раз.

Над озером летали стрекозы. Важные, блестящие металлом, с ювелирными тоненькими крылышками. Говорят, на других столпах драконами звались огромные жуки с бронзовыми спинами, и путешественники привозили мутные фотографии гигантских насекомых, между рогами которых крепилось место для ездока. Учёные спорили, что по законам аэродинамики такая тварь никак не может летать, зато в фантастических рассказах кипели жучьи войны…

Маргарета фыркнула, грозно поглядела на Макса и побрела в сторону, туда, где помельче и потеплее. Так они и плавали какое-то время: она гладила воду, фырчала и косилась злобно, он — жизнерадостно барахтался.

По большей части Макс бывал похож на кота: пушистого и задиристого, с драным ухом и нахальной мордой, — на таких ещё по весне бывают похожи все окрестные котята. Но озеру он радовался, как восторженный щенок, впервые увидевший снег и пытающийся поймать снежинку широко открытой пастью. Вот он сделал несколько красивых гребков, вот лёг лицом в воду, пытаясь высмотреть что-то на дне, а вот — принялся плескаться, как дурной.

Макс любого, наверное, мог вытащить из раковины и исподволь заставить поделиться своим самым страшным секретом. Раньше, тоже так было: Маргарета шипела и грозилась, но поддавалась, и не без удовольствия.

Тогда рядом с ним было тепло и ярко, будто он на одну неё смотрел и одну её видел. В темноте его зрачка жила какая-то другая Маргарета, вредная и смешливая, и показная мрачность была всего лишь изюминкой в изящном силуэте. Может быть, иногда ей даже хотелось на самом деле такой быть.

То отражение разбилось; вместо него в зеркале теперь кто-то другой.

Она вздохнула. Покрутила украдкой кистью, помяла ладонью правое плечо. Легла на воду, широко раскинув руки, и прикрыла глаза.

— Ты б хоть штаны сняла.

Маргарета показала язык. Получилось глупо, потому что поворачивать голову было лень, но что не сделаешь из одного только чувства вредности.

— Я тебя утоплю, — повторила Маргарета, подставляя лицо поцелуям солнца. — И никто никогда не узнает…

— Сама только не утопни.

Вода всколыхнулась, и она сообразила: Макс устроился на воде рядом. Волна мягко качала на себе расслабленное тело, плескалась у самых ушей, искажала звуки и время. Неспокойное небо скручивалось и волновалось. Не полетят сегодня драконы…

Вода льнула к телу, и оттого казалось, что висишь в пустоте. Плясали стрекозы. Было тихо и вяло, будто всё закончилось, и ничего не осталось, одно только мирное глухое ничто, в котором все мы однажды будем. Это как сон, крепкий и чёрный, вязкий, густой…

Потом Маргарете примерещилась сирена, и она ушла под воду с головой, нахлебавшись воды.

— Что ж ты топить меня не стала? — усмехнулся Макс, когда они кое-как, опираясь друг на друга, вылезли на берег. По склону ему пришлось затащить Маргарету за руку.

— Если так хочешь, сам справишься.

— Нееее, самому — это не то…

Макс уселся на самом краю берега, развалившись на гретом валуне так, словно он был то ли виверновым седлом, то ли сказочным троном. Солнце кренилось к закату и помаленьку краснело, будто наслушалось всех тех слов, которыми Маргарета крыла мужчину и самого Господа, пока пыталась хоть как-то просушить одежду. Тени на лице получались резкие, какие-то театральные, Макс щурился, а смуглая кожа бликовала бронзой.

Маргарета устроила из полотенца нечто вроде гнезда и сидела в нём, нахохленная и сердитая.

— Я думал, — вдруг сказал Макс, глядя в небо, где кружились злые облака.

— Поздравляю. О чём?

— Утопиться.

«Ни в чём себе не отказывай», хотела ляпнуть Маргарета. Но Макс выглядел как-то непривычно слабо, ломко, и она всё-таки промолчала.

— Бывали в общем… плохие дни. Я, правда, больше думал застрелиться. Чтобы р-раз… мне б такой некролог написали пышный.

— На второй странице.

— А чего не на первой?

— Ну так ты и не генерал.

— Ха! Знаешь, почему я не стрельнул? У меня пистолета не было.

Маргарета вытаращила глаза и глянула на него искоса. Вот уж с чем, а с оружием у героя и клинового вряд ли были проблемы.

— Винтовка была, — охотно пояснил Макс и ослепительно улыбнулся. — Я ею, бывало, в зеркало целился. А пистолета не было.

Что ему отвечать на это? «Хорошо, что не было»? «Мне очень жаль»? «Как же ты так»? Как будто она не понимает, «как он так». Их много было таких, героев, поехавших в мирном городе крышей. Даже в посёлке — вот уж дыра дырой — был отставной стрелок, который блестел медной монетой и бахвалился, а потом ушёл как-то в лес и не вернулся.

Вдова его плакала. Но — не удивилась.

И Маргарета тоже не удивилась.

У него, у того стрелка, в глубине глаз жило что-то горелое. Пустое, мёртвое, не видящее больше ни неба, ни смысла. А без смысла вроде и можно жить как-то, но вместе с тем — нельзя.

Поэтому Маргарета спросила сухо:

— Полегчало потом?

— Ага. Ты может рубашку тоже снимай? Постелим на камне, быстрее высохнет.

Штаны сохли на ветру: в шлёвки Маргарета продела связанные шнурки и так подвесила на ветках. Впрочем, особых надежд всё равно не было, ткань была тяжёлая, плотная, и сушить её можно было до Господнего Гласа. По голым ногам гуляли мурашки, а мокрая рубашка скорее холодила, чем грела.

Лежать без неё на солнце будет куда как приятнее. А на нагретом камне — может, ещё и просохнет…

Лифчика Маргарета не носила, но и стесняться было нечего. В конце концов, когда-то они были любовниками. А что с тех пор она не похорошела, а выцвела, так все мы не молодеем.

Когда-то Маргарета любила наряжаться. Не столько даже перебирать тряпками, сколько обвешиваться медными кольцами и бусинами, рисовать длиннющие чёрные стрелки или щеголять в сетчатых колготках и чём-нибудь коротком, с лицом «осторожно, злая собака». Ей нравилось тогда быть дерзкой и недоступной и выбирать придирчиво, кому всё-таки позволить подойти поближе.

Теперь ко всему этому — да и ко всему вообще — она потеряла всякий интерес. Тело было просто телом. Оно болело, кое-как выполняло команды мозга и зачем-то продолжало барахтаться. Фигура в отражении по большей части казалась Маргарете неприятной незнакомкой, и любоваться в ней было нечем.

Да и зачем это всё?

— Лови, — фыркнула она и швырнула в Макса мокрым комком.

Он, зараза, поймал. Расстелил по камню, разгладил. А сам застегнул комбез и плюхнулся в траву рядом с девушкой.

Тронул пальцами волосы, перебросил их через плечо. Маргарета прикрыла глаза, снова позволяя времени бежать вперёд без задержек, — но вынырнула, когда Макс спросил:

— Что это?

— Это?

— Ожог?

Она пожала здоровым плечом:

— Плохая посадка.

Прикосновение к шее было аккуратным, мягким. Она и забыла совсем, как это — когда трогает кто-то другой и при том не медик. Это было почти нежно, почти приятно, и где-то очень глубоко внутри что-то пожелало потянуться следом.

Потом пальцы скользнули ниже, ощущение прервалось, и тепло в груди снова потухло в серости.

Ожог был не такой и плохой, не самый страшный из того, что видали в лазарете, даже не пришлось отнимать руку. Пламя потушили довольно быстро, оно не успело задеть позвоночник, — но мышцы всё равно искорёжило, а спину скривило. И шрам вышел некрасивый, на треть спины и часть бока, бугристый и плотный; сквозь него она ощутила бы разве что, если бы Максу пришло в голову постучать.

— Не холодно?

— Что, стыдно стало?

— Нууу… самую капельку.

— Нечего было кидать меня в озеро!

— Пошла бы сама — я бы не кинул. Что за глупость, прийти на озеро и не поплавать?

— Посмотрите, какой рыцарь! А бабушек ты тоже через дорогу переводишь, даже если им туда и не надо?

— Ну, не бухти. Тебе не идёт.

— Эстетам слова не давали…

Она лениво прижмурила глаза, потянулась и откинулась на крепкую мужскую грудь.

Небо ворочалось гневливо, а здесь, на земле, было почти-хорошо. Уютно. По голой коже мурашки, но Макс закрывал девушку от ветра, а на грудь, прицокнув, накинул край полотенца. Разогретая земля охотно отдавала тепло.

И целоваться тоже было почти-хорошо. Первое прикосновение осторожное, ненастоящее, будто Макс сам не уверен в том, что делает. Потом он постепенно вошёл во вкус, глухо выдохнул что-то неразборчивое, обхватил девушку руками, прижал к себе.

Большой. Тёплый. Обнимает бережно. И лицо у него дурацкое такое: глаза закрыты, мокрые волосы приклеились ко лбу кучеряшками, и шрам этот его через бровь, как будто художником нарисованный для чистой красоты.

А небо над ним стояло залитое солнцем, выкрашенное белёной кафельной синевой. Тонкие облачные нити вихрились воронками, как сахарная вата крутится в алюминиевом тазу в цветастом фестивальном свете. Там должно быть шумно, душно, пусто и тесно одновременно, как на вечернем уличном празднике, где ты никого не знаешь, и никто не знает тебя.

Драконы вот только не полетят. Погода нелётная.

Макс отстранился. Маргарета поняла это по тому, как кольнуло холодом влажные губы, и только тогда сообразила: он целовал её. А она, кажется, отвечала даже. Или, может быть, делала вид, что ничего не замечает, раньше они любили эту игру…

Тень Маргареты подняла голову от книги, вздохнула и повернулась так, чтобы поймать страницами последние лучи уходящего солнца, размытые гразными стёклами. Томик в жёлтой обложке, «И дрогнет колосс», в слабом клеёном переплёте, — кое-где он рассыпался на отдельные сероватые листы, но это ничего, даже если часть страниц потеряется. Вот и теперь буквы расплывались в сумраке, но девушка по одной форме абзацев могла понять: Ночью над ратушей сменился флаг.

Долгое, тягучее мгновение ей казалось, что эта Маргарета и есть настоящая.

— Можно вернуть всё, как было, — хрипло сказал Макс, болезненно выдернув её из привычной картинки. — Было ведь хорошо? А теперь мы вернулись как будто, а как будто не мы. Но можно сделать, как было. Чтобы мы живые, обычные. Я цветочек тебе подарю, пойдём погуляем. Я ветеринарку закончу, а ты где летать хотела? В лесном хозяйстве? Дом купим, детей заведём. Ромашка… ты увольняйся.

Маргарета неловко подёрнула плечом.

— Увольняйся, — повторил Макс. — Поехали куда-нибудь, в Прелюме можно, там поля с тюльпанами. Забудем всё, и с чистого листа… Поехали, а? Поехали.