Погода нелётная

Глава 12. Лицом к лицу

— Вон то облако. Похоже на лошадь. Видишь?

— Которое? Это?

— Правее. Ещё правее. Вон там серая картофелина, потом такая длинная ерундовина, и вон там… ну вот. Размыло.

— Похоже на кляксу.

— А было — на лошадь!

— Конечно-конечно. А в тестах с картинками у доброго дяди ты тоже лошадей видишь?

— Иногда…

— И что дядя говорит?

— Ничего не говорит. Кивает.

— А прописывает потом что?

— Ставит штампик «годен»!

— Очень странно… о, посмотри вон туда. Похоже на кудрявого бородача, видишь?

— Мне кажется, на женщину больше.

— С бородой?

— Это воротник с кружевами!

— На лице?!

— Да что бы ты понимала…

Маргарета фыркнула, и Макс крепче сжал тонкую девичью ладошку в своей руке. Они лежали на крыше, по разные стороны от хребта контейнера, и смотрели в небо. Закат отгорал, чернота вытесняла свет, и комары жужжали всё кровожаднее.

После дурашливой недодраки они целовались, как сумасшедшие, до потери дыхания, до жаркого, голодного чувства внутри. Поезд в кишках, наконец, остановился, и вместо него в животе поселилось что-то тугое, хищное и жадное.

Маргарета открывалась поцелуям и ласкам, — даже совсем наглым, бесстыдным. Макс захватил её рот, с нажимом провёл языком по зубам, дотянулся кончиком до нёба, целовал так, что теперь её губы казались покрасневшими и припухшими. Эта крепость пала без боя.

Так же легко, лишь негромко хрипло выдохнув, Маргарета позволила ему спустить с плеч рубашку. Зарылась пальцами в его волосы, и Макс наконец-то отпустил на волю руки, которым давно не давала покоя её грудь. Майка оказалась мужской, с глубокой проймой в подмышке, её можно было и не снимать даже, а так — сдвинуть…

Маргарета цеплялась за его плечи, отвечала жарко. Развела колени — сама, кажется, не заметила. Выгнулась в спине, взгляд ошалелый и кошачий, ноготок остро-сладко обводит ухо.

Наверное, если бы он снял с неё штаны прямо на крыше…

Макс вовремя вспомнил, что он всё-таки не животное. То есть, в некоторых местах, конечно, та ещё скотина, тут не с чем спорить. Но всё-таки не настолько, чтобы развлекаться с девчонкой на крыше, с которой не мудрено и грохнуться. Кому понравится, если в самом разгаре событий кто-то из участников рухнет вниз и сломает себе что-нибудь нужное?

Максу не хотелось падать с крыши, даже если это будет ценой за самый восхитительный секс в его жизни.

Ещё меньше ему хотелось ронять Маргарету. Она была вредная коза, эта Маргарета, но что уж тут поделать, если Макса всегда тянуло на вредных коз и мрачных девиц, обещающих взглядом кровавое убийство? А Маргарета была всё-таки где-то внутри, под своевольностью и желанием укусить побольнее, хрупкая и нежная. Её хотелось не ронять с крыши, а гладить по голове и носить на руках.

Всё это только объяснять долго, а подумать было легко. Просто в какой-то момент, когда майка уже была смята в жгут у Маргареты на груди и реишительно ничего не скрывала, но штаны ещё были на месте, Макс затормозил и перешёл в какой-то другой жанр, с медленными дразнящими движениями и успокоительными поцелуями. Получалось горячо, но уже без прежней жадной агрессии.

Потом они отклеились друг от друга. Маргарета улеглась на крышу, откатилась в сторону, вяло пошлёпала ладошкой рядом с собой. Макс прополз на коленях вдоль гребня, улёгся, устроился понадёжнее. Обхватил её руку своей, сжал пальцы, слегка тряхнул.

И вот теперь они так и лежали рядом и смотрел в стремительно темнеющее небо.

— Дракон, — вдруг заметил Макс.

— Ага, — Маргарета тоже смотрела на него. — Это почтовый, идёт в Каса-пе-Учелли, летает трижды в неделю. Рановато сегодня…

— Ты всех их знаешь?

— А что тут знать? Над нами всего четырнадцать маршрутов.

Макс повернулся и приподнялся на локте. Маргарета лежала, заложив свободную руку под голову; её профиль красиво высвечивало закатное солнце. Майку она поправила как-то не до конца, и в вырез кокетливо выглядывала чёткая линия загара.

Кожа на груди у неё была светлая-светлая, нежная, а ветвистая молния венки казалась зеленоватой и какой-то уязвимой.

Граница загара спряталась в тени, — Маргарета подняла руку, чтобы ткнуть пальцем куда-то в горизонт:

— Вон ещё один. Грузовой, в Сан-Нодо. Дважды в день летает сейчас, у них ещё в начале июня оползнем повредило железку…

Макс смутно помнил, где находится Сан-Нодо. Что-то горное, там, кажется, ведут добычу… Макс не смог сообразить, чего. Если дорога была одна, — наверное им невесело там, даже если дракон летает дважды в день…

Думать о драконах и страдальцах из Сан-Нодо было тяжело. Вместо этого думалось о Маргарете, её коже, маленьких сильных ручках, губах, которые она сейчас, паразитка, кусает…

Небо темнело. Крыша ещё отдавала накопленное тепло, а после одиночных комаров-лазутчиков из-под защиты леса потянулись их многочисленные собратья. А ведь Макс ещё не все вещи затащил обратно на станцию, по-хорошему там стоило бы перебрать хлам, работы осталось ещё пару часов.

Ещё Макс никак не мог сообразить, не завалялись ли где-нибудь в его сумке презервативы. И эта трагическая неопределённость наполняла его душу неизбывной тревожной печалью.

Маргарета тем временем потянулась, глянула на него лукаво, показала язык. И привстала:

— Пойдём в душ? Пока вода не остыла.

Вода не то чтобы «не остыла» — скорее, она не нагревалась изначально, день был облачный и не сказать чтобы жаркий, даже двор просох не до конца.

Душ вышел бодрящий. Маргарета как следует промыла волосы, с силой потёрла стоптанные пятки и подмышки, выключила воду и намылилась вся целиком, торопливо облилась. Замоталась в свежую простыню, разобрала пряди пальцами, потом ещё раз, и ещё. Добежала до порожка станции, отряхнула ноги, облила их из ковшика. Прикусила костяшку пальца — перестаралась, зашипела и затрясла рукой.

Вместо знакомой пустоты, в которой ни за что не цеплялся глаз, во дворе были теперь бардак и разруха. Макс обещал вернуть всё на место, но, конечно, не вернул: громада ящиков высилась у стены, какие-то вещи валялись кучей под навесом, залезая на стоящие вплотную табуретки. Дождём совсем не пахло, но утро наверняка будет влажным, всё отсыреет…

Оно и было всё конечно — не то чтобы в идеальном состоянии. Так что какая, вообще говоря, разница? Даже если к станции снова, как было в начале мая, выйдут еноты, они разве что растащат тряпьё. Да и давненько их не было видно.

Привычная станция стала вдруг совсем чужой. Всё встало с ног на голову. Меньше месяца назад Маргарета была… да что там: Маргареты не было, вместо неё по неизменному крошечному пятачку бродили её тени, всегда знающие своё место и своё дело.

Теперь пятачок вдруг расширился, на станции появился живой человек, и этот живой человек разрушил всю рутину и весь привычный быт. И Маргарета хотела бы на него рассердиться, но почему-то не получалось.

Быть живой — неприятно по большей части. Больно, страшно, тревожно. Но быть тенью — тоже ведь ничего хорошего?

К тому же Макс, хоть и дурак, умел как-то незаметно делать жизнь самую капельку лучше.

За это, наверное, она и полюбила его когда-то.

Маргарета служила в Монта-Чентанни с самого начала войны. Тогда в наездники гребли всех без разбору: мужчин всё больше в дивизионы, женщин — как повезёт. Маргарета тоже пробовалась, но за весь месяц учений она, как ни старалась, так и не смогла научиться попадать в мишень хотя бы два раза из трёх, пусть даже и в самый край. К военной службе её признали непригодной, врач нехотя написал в личном деле «тремор неясного происхождения», и Маргарета отправилась в Монта-Чентанни, водить драконов.

Это была не такая плохая жизнь. В ней было небо, много, много неба, и это искупало почти всё из того, чего в жизни теперь не было. Маргарета была нелюдимая, мрачноватая девчонка, не слишком вписалась в команду, проводила выходные за книжкой или литературной газетой…

А потом появился Макс. Она ничего такого не искала, ни к чему не стремилась, и все мужчины до этого отступали, встретив недружелюбный взгляд исподлобья. Макс вовсе как будто не заметил никакого сопротивления.

В общем, Макс просто случился.

Он был большой, громкий, весёлый. Рассказывал забавные байки, таскал на какие-то сходки, вёл долгие, душевные разговоры. С ним хорошо было болтать, и молчать тоже хорошо, и всё остальное… ну, всё остальное тоже.

Как пустая интрижка выросла во что-то большее? Этого Маргарета не знала, но как-то ведь получилось. Макс занял собой всё пространство, поселился в сердце, пробрался под кожу. Он сказал ей:

— Я люблю тебя.

Серьёзно сказал, глядя в глаза, без тени улыбки. Не в постели и не перед вылетом, из которого можно не вернуться. Просто так.

Сказал — и она поверила.

— Я люблю тебя, — сказала Маргарета.

Потом она писала эти слова в письмах, несколько десятков раз. И почти каждую ночь повторяла в молитве, когда просила Господа сохранить его и помочь ему вернуться.

А затем, в лазарете…

Там она поняла, что ничего не вернётся. Даже если Макс и вправду приедет, — хотя она будет дурочкой, если станет на это надеяться, — ничего нельзя уже вернуть. Они стали двумя чужаками, у каждого за спиной свои тени, и он герой, а она…

Ничего не вернётся. Никогда ничего не возвращается. Мы всегда уезжаем навсегда, не так ли?

А теперь он здесь. Нелепое, странное совпадение. Она могла бы работать — на любой другой из сотен разбросанных по столпу станций; он мог бы упасть — в любом другом лесу.

Но он здесь. Что это, если не господне чудо? Он другой, конечно, и теней за ним… достаточно. И вместе с тем он всё тот же болезненно знакомый Макс, которого ей нравилось раньше доводить до бешенства, потому что тогда он так вжимал её в стену, что оставалось только сделать неприступное лицо и растечься розовой лужицей.

Вот и сейчас он…

Скрипнул кран, и град в душе сменился одинокими каплями. Кажется, Макс отфыркивался. Шуршал чем-то, пару раз треснулся, — Маргарета могла сказать даже, где именно, потому что сама не сразу привыкла к непонятному выступу в стене и билась об него бесчисленное количество раз.

Макс не гремел, но все связанные им звуки казались оглушительными. Маргарета привыкла быть на станции одна. Она знала, как поют здешние птицы, как шумит лес после дождя, как топочут под навесом ежи и как стрекочут кузнечики. А Макс был здесь чужой, пришлый, и всё остальное вдруг стало для него фоном.

Маргарета зажмурилась на мгновение, а потом юркнула в темноту станции. Бросила на отмытый пол одеяла, торопливо натянула лёгкие штаны и свежую майку. Нырнула в постель, затаила дыхание.

И почти уснула в предвкушающем, тёплом ожидании, — но всё-таки ощутила, как Макс улёгся рядом и легонько чмокнул в плечо.

— Спишь? — шёпотом спросил он.

Её отчего-то бросило в жар.

— Поспишь с тобой, — пробурчала Маргарета. — Топочешь, как дракон.

— Драконы не топочут.

— Ещё как топочут. Когда падают!

— Это по-другому называется.

— Тьфу ты, он ещё и зануда…

Макс фыркнул, обхватил её руками и как-то очень ловко развернул к себе лицом. Потёрся кончиком носа о её нос. Чужие мокрые волосы лезли в лицо и щекотались.

Маргарета вздохнула поглубже, собираясь найти его губы. А потом стушевалась, спряталась у него на груди.

Макс гладил её по волосам, по спине — просто так, тепло и мягко. По станции плыл терпкий дым от жжёных трав, по полу немного тянуло вечерней прохладой. Лежать было хорошо, и почему-то снова хотелось плакать.

— Глупо всё так… — пробормотала Маргарета, ничего толком не имея в виду.

— Не высшая математика.

— Не математика…

Её отец был математиком.

Там, на крыше, было хорошо. Очень остро, очень жарко, очень не по-настоящему, как будто подглядел за какими-то другими людьми, и люди эти живут в мыльном пузыре, в абсолютной пустоте, и у них в жизни и нет ничего, кроме этой прогретой крыши, и плывующих по синему небу видений облаков, и друг друга. Горькая, горькая судьба — быть пленником такого сна; но смотреть его — чистый, отравляющий кровь, пьянящий сильнее любого хмеля яд. В голову било чем-то искристым и невероятным, тени растворились на солнце, и глупое раздражение внутри перекипело в задиристость и желание показать обидчику язык.

Теперь тени вернулись. Они сидели рядком на койке, пересекаясь и накладываясь друг на друга, и смотрели на Маргарету с укоризной. Спать пора, негодовали тени. А если не спать, то выйти на улицу, чтобы сидеть под навесом, глядеть в небо и смолить одну за другой.

Маргарета упрямо стиснула зубы, выдохнула. Примерещившийся запах курева показался ей тошнотворным.

Потом она потянулась к Максу губами.

Они целовались глубоко, с чувством, долго и мягко. Маргарета подползла повыше, вцепилась пальцами в угол подушки, Макс привстал на локтях. Сталкивались носы, она щекотала ресницами его щёку, и от этого по телу почему-то пробегала дрожь. Шрам ещё этого его через бровь, вот ведь щегол! Мог ведь и не заводить такого шрама, чтобы не бить девичьи сердца!

Нет-нет, не маргаретино, конечно. Её-то сердце — в стальной панцирь заковано, в волшебном сундуке спрятано. Да и есть ли оно вообще, это сердце, или вытекло чёрной смолой давным давно, ссохлось да рассыпалось в труху?

Дыхание сбилось. Маргарета зажмурилась, хлюпнула носом и поцеловала глубже, требовательнее. Её качало, как невидимым течением в ласковых водах летнего пруда.

Когда он прервал поцелуй, она обиженно распахнула глаза и машинально коснулась пальцами припухших губ.

А Макс потёрся носом о его ухо и шепнул щекотно.

— Знаешь, что у меня есть?

Пошлое что-нибудь, поняла Маргарета.

Макс вытащил наружу её руку, распрямил пальцы, легонько подул. А потом поставил в самый центр ладошки маленькую оловянную виверну.

Она сидела, припав к земле и широко раскинув крылья. Хитрая сплюснутая морда, большие скруглённые уши, короткий толстый хвост. Поделка была не очень-то качественная, в металле виднелись швы, а чёрная краска облупилась, — но в зверушке виделся непростой нрав.

— Это Швабра, — с неожиданной нежностью сказал Макс.

Маргарета прыснула:

— Швабра? Ну и имечко!..

— А почему нет? Полезная вещь в хозяйстве!

Маргарета фыркнула. Диким вивернам давали имена всё больше за характер, и почти всегда выбирали более спокойных и уживчивых зверей, поэтому среди них бывали и Лопушок, и Обжора, и Табуретка. А в разведении малышей старались называть как-нибудь со смыслом, по-умному; как виверну назовёшь, так она и полетит…

— Я выиграл её в тире, — продолжил Макс, чуть помолчав. — Лет в пятнадцать. Сбил все мишени, можно было любое животное выбрать, там ещё были волк, сова, жаба и ещё кто-то. Но виверна была самая интересная.

— В тире?..

— У нас парк, такой, всё в одном сразу: и ботанический сад, и зооуголок, и лодки в пруду, и уток кормить с моста. Варёную кукурузу продавали и лимонад, ещё карусель, прокат велосипедов и вот, тир. Все мальчишки бегали туда по выходным, это считалось круто.

Он рассказывал, чуть улыбаясь и глядя куда-то сквозь Маргарету. Описывал родной городок и окружающие его поля, грушевый сад, отчаянно провинциальную сцену и новенькую церковь, которую строили несколько лет, и пастырь всё уговаривал работников поменьше материться в святом месте. Потом Макс уехал учиться в город побольше.

— Я всё думал, вернусь обратно. В родительский дом, на свою землю. Мой дед разводил виноград, возился с ним, он даже начал плодоносить помаленьку… Думал, жену приведу. Всё как у людей. Но я не вернусь, да?

Маргарета обняла его покрепче, уткнулась носом в плечо.

— Никто не возвращается, — тихо сказал Макс. — Кто заглянул в лицо войне, тот… мы все останемся там.

— Ты не стреляйся только, — попросила Маргарета. — Оно отпускает, ты знаешь?

— Отпускает?

Она смутилась:

— Так говорят.

По правде, Макс совсем не выглядел человеком, который станет стреляться. Маргарета видела таких, с пустыми, мёртвыми глазами. А Макс ведь был — живой?

А что не возвращается… ну и пусть, мало ли в мире других прекрасных мест?

— Можешь поехать в Аль-Ингроссо. Там виноградники, оттуда какие-то мускаты хорошие, папе дарили после защиты.

— Не могу, — вдруг сказал Макс и странно, виновато улыбнулся.

— Почему?

— Я должен летать.

— Макс, — Маргарета нахмурилась, — эта чернота… и ты…

— Я должен летать, — повторил Макс. — Врачи там… разберутся. Я же герой, ты не забыла? Я должен летать.

— Всё закончилось. Война закончилась. Ты уволиться можешь, у тебя и пенсия должна быть, у тебя дом есть.

Макс промолчал, только натянул повыше одеяло и подоткнул его у Маргареты за спиной. Они лежали в обнимку, её голова у него на руке, вместо матраца — два сложенных одеяла, зато подушек сразу три, тяжёлых, свалявшихся в камень и пропахших влажностью.

Она провела по плечу, — палец Маргареты казался светлым на фоне его кожи. Как Макс умудряется быть таким загорелым, если проводит дни то в седле, то у насестов? Он что — принимает солнечные ванны по расписанию?

Маргарета усмехнулась и зашагала руками, как лапами эдакого странного животного с длинным хоботом-пальцем. Поднырнула под одеяло, боднула руку, лежащую у него на груди. Бодро потопталась по голому животу.

Пощекотала бок.

Макс не боялся щекотки, но всегда смешно от неё морщил нос. Вот и сейчас закатил глаза, потёр пальцами переносицу.

Потом поцеловал её всё-таки, долго же думал, дурачок!

Они целовались медленно и нежно, сплетаясь и пропитываясь друг другом, будто знакомясь заново. Что он за чудак — этот человек напротив, и что ему нравится? Играем ли мы, или боремся, или танцуем? Откуда вдруг в сильных руках столько ласковой нежности, что хочется на минутку забыть о маске дурно воспитанной злючки и муркнуть ему в ухо?

Из кошачьего получилось только шипеть: Маргарета потянулась вверх и в сторону, чтобы заправить ему непослушные вихры за ухо, и от этого болезненно зажало что-то в плече. Макс долго успокаивающе целовал шрам, и было очень странно одновременно ничего не чувствовать и вместе с тем чувствовать очень много всего.

Сильные пальцы аккуратно размяли шею. Маргарета задумчиво выписывала круги по мужской груди, куснула плечо и потянулась за новым поцелуем.

Он был тёплый, этот Макс. Тёплый и надёжный, совсем растерявший за прошедшие годы мальчишескую резкость и нервное бахвальство. С таким много всего не страшно, даже если она сама тоже всякое потеряла: и лукавый задор, и лёгкость, и умение без раздумий стребовать с мужчины всего, чего ей хочется, а если плохо старается — так и выгнать его куда-нибудь далеко, зачем он сдался-то ей, если невнимательный и бесполезный?

Тени Маргарет клубились в углах, хотя и стеснялись подойти ближе. Она подставляла поцелуям шею и размышляла вяло: она хоть умеет вообще всё ещё — хотеть? И если да, то чего именно?..

Не думать тоже было хорошо. Просто плавать в приятном мареве, позволять всякое и самой хулиганить по мелочи: то царапнуть спину, то прикусить мочку уха, то будто невзначай дразняще коснуться коленом…

— Будем спать? — шёпотом спросил Макс, нависая над ней.

Глаза у него казались чёрными провалами.

— Будем, — согласилась Маргарета, запуская руки в его волосы.

Фигурку виверны она аккуратно поставила чуть в стороне.