Погода нелётная

Глава 11. Дело житейское

Если на первый взгляд станция выглядела сущим бытовым кошмаром, то примерно на третий, трезвый и солнечно-утренний, оказалось: на деле это вполне обжитая, почти уютная, хоть и весьма несвежая консервная банка.

У Макса всегда была удивительная волшебная сила, за которого его уважали и тихо ненавидели в любой казарме: если уж он решил проснуться с утра пораньше, он умел пару раз махнуть ногами, с хрустом размять шею и стать вдруг таким бодрым, что в него хотелось стрелять. Вот и сегодня, пока Маргарета фырчала и сонно плескалась над умывальником, Макс уже отжался на кулаках с десяток раз и развил бурную деятельность.

— Ты кашу будешь?

— Какую, — Маргарета вынырнула из полотенца, вид у неё был очаровательно всклокоченный, — кашу?

— Молочную!

Она нахмурилась, перекинула полотенце через плечо и с сомнением куснула губу:

— У меня есть молоко?

— Сухое, — жизнерадостно подтвердил Макс. — Оно входит в пайки номер четыре, а у тебя их тут целая коробка стоит потрошёных!

— Фу, — скривилась девушка.

Но Макс был непоколебим в своём оптимизме:

— Ладно, я на тебя тоже сделаю.

Судя по разобранным пайкам, Маргарета питала слабость к консервированному горошку: он полагался на обед, и на полную укладку в двенадцать пайков горошка не осталось ни одной баночки. Зато и сухое молоко, и галеты оставались нетронутыми.

Макс был не так чтобы склонен перебирать харчами. Но в полях, где не было кухни и когда выдавалось время, приучился собирать из частей пайков что-нибудь неожиданное. В конце концов, типов пайков всего-то пять, и первый из них до фронта никогда не доезжал, а жрать одно и то же неделями надоедает даже вивернам.

Поэтому сейчас он, немелодично насвистывая, колдунствовал над крошечной переносной плиточкой: развёл молоко, плеснул в него промытый рис, щедро закинул сразу четыре кубика сахара, щепотку соли, половину пакетика какао…

Максу нравилось готовить. И пробовать вот так, с кончика ложки, обжигающе-горячее адское варево — тоже. Солнце заглянуло на станцию длинными жёлтыми квадратами, где-то надрывно жужжала муха, Маргарета сердито ковырялась в своих журналах, пыхтя, как оскорблённый ёж, а Макс разделил клейкую кашу пополам, плюхнул по мискам, поставил на огонь чайник, — разве же не хорошо?

— Приятного аппетита, — объявил он и толкнул кашу к Маргарете.

Девушка смотрела на неё кисло. Понять её было можно: блюдо вышло не так чтобы особенно эстетичным. Но кого в каше волнует эстетика, её же не для красоты готовят, а для пуза!

Макс воткнул в кашу ложку. Она чуть покосилась, но осталась стоять черенком вверх. Свою порцию он размешал с силой, подул, а потом удовлетворённо запихал молочно-рисовый комок в рот и щедро залил чаем.

— Это очень полезно, — сообщил он. — В молоке витамины и микроэлементы для крепких костей, а ещё белок и вообще. Ты кушай, кушай!

Маргарета потыкала пальцем в торчащий черенок ложки. Но потом отщипнула немного и принялась вяло, без энтузиазма жевать.

Впрочем, максова энтузиазма хватало на них двоих, — он пёр вверх, как рис из кастрюли, и грозил выбить собой станционную крышу. Пока Маргарета, такая же медленная и потерянная, собирала сумку в вылет, Макс успел помыть посуду, натаскать воды и выбить одеяло. А когда Маргарета застёгивала шлем, бросил между делом:

— Я пыль приберу маленько.

Она пожала плечами и вышла, а Макс потёр лоб тыльной стороной ладони.

Станция была старенькая, её поставили здесь никак не меньше пятнадцати лет назад, — и почти наверняка она тогда значилась в документах «временным сооружением», на месте которого обязательно построят новую станцию, из красного кирпича под белым куполом, с доброй сотней красивых блестящих приборов, флажками, флюгерами и автоматическим барометром. Но маршрут над низинами оказался невостребованным, драконы здесь в самые оживлённые дни летали всего восемь раз за сутки, и строить красивое было дорого и незачем. Так она и осталась стоять среди леса, скособоченная и обшарпанная, не станция даже, а так — бывший транспортный контейнер, кое-где дополнительно утеплённый.

Выгнутый под форму драконьего брюха пол в передней части станции выровняли листами фанеры, а в задней — оставили, как был. К стенам приварили койку, полки и стеллаж из металлических штырей. Набили внутрь простенькой мебели, вкатили мелкую печку-чугунку, а рядом с дверью прикрутили шильдик: «метеорологический пункт 1378».

Потом в казённую строгость впервые въехали люди и стали обустраивать быт по своему разумению. Чья-то трясущаяся рука ввинтила в углах окон несколько косящих в сторону шурупов, между которыми были натянуты верёвки для занавесок. Кто-то срубил крепкие табуреты и обил стол жестью. На крыше сделали скос для сбора воды, а под бочкой оборудовали мойку: размокшее дерево кое-где сыпалось влажной трухой, зато голова душа оказалась фабричная, как в каком-нибудь цивильном санузле. Сортир тоже был крепкий, навес для зверей радовал добротностью и разнообразием ларей со всякой ерундой, а на солнечной части поляны разбили чахлый, но вполне живой огородик.

Всё это, конечно, потихоньку разваливалось и дряхлело. Фанера на полу отчаянно скрипела, а у самого порога проваливалась — под задубевшим ковриком Макс обнаружил подозрительно мягкую и тёмную поверхность с признаками гнилья. В канавки у стен нанесло столько грязи, что под одним из окон там решил проклюнуться росток будущего клёна. В углу у входа под оторванной холстиной пушилась серо-жёлтая усатая плесень.

Как всякую всерьёз уставшую конуру, станцию было проще снести и собрать на её месте новую, чем привести в порядок. Но Макс не отчаивался: ломать — это же всегда не строить! А ему не принимать здесь верховного главнокомандующего на чай и вот это вот всё.

Поэтому, когда виверн нырнул в низкую прерывистую облачность, Макс закатал рукава и взялся за работу.

Сперва вынес всё, что не было прибито к полу, и сгрудил на сухом участке перед навесом. Снял голову тяпки с рукояти, прошёлся ею по швам и бороздам, безжалостно выкорчевав бойкую растительность. Собрал из веток лещины метлу и долго надрывно кашлял по станции туда-сюда.

За этим шумом он не услышал даже, как старенький виверн в свойственной ему манере шлёпнулся оземь. Маргарета вошла, когда Макс отдирал с пола ножом нечто, что с равной вероятностью могло быть грибами и птичьим помётом.

— Что ты делаешь? — хмуро спросила она.

— Убираюсь! Видишь, какая пылища?

— Но здесь мои вещи…

— Я всё вынес и потом верну на место, — поклялся Макс.

Маргарета закашлялась и закрыла нос рукавом, а Макс обрадовался:

— Вот видишь! Давно пора было это сделать.

— Я была занята, — сухо сказала девушка.

— Ничего страшного. Наведём теперь красоту!

Пока она отстукивала числа по аппарату, Макс натащил воды, поскрёб мыло ножом, взялся за щётку. Он мыл и тёр, тёр и мыл, до приятного нытья в мышцах и липкого, потного ощущения на загривке. Где получилось — снял со стен полотнища и как следует их вытряс, отчистил жестяную стену, безжалостно швырнул под навес пропахшую влажностью постель. Шкрябал пол до тех пор, пока тот не перестал, наконец, быть липким. Выполоскал в ведре занавески и повесил их сохнуть на ветру и неверном солнце.

Что за глупость такая — жить в грязи, когда можно жить хорошо, по-человечески? Тонуть в унынии и серости, когда можно строить новую жизнь! Ну да ладно, Маргарета — девчонка, девчонкам иногда можно. Она всегда была такая, чуть-чуть мрачная, и много шутила про похороны. Вот и застряла, должно быть…

Здесь Макс осёкся. Тряхнул головой, сходил сменить воду. Маргарета сбежала во двор и теперь сидела среди своих грядок на корточках: со спины Макс не мог разглядеть, то ли делала что-то мелкое, то ли просто смотрела в пустоту, как с ней это бывало.

Она была странная, эта новая Маргарета. Какая-то мягкая, безразличная, медленная. Иногда в ней просыпалось что-то знакомое, бойкое и язвительное, но куда чаще она замирала со стеклянными глазами, а иногда даже бросала фразу на середине слова.

Тогда её хотелось как следует, с чувством, потрясти.

Что с ней случилось, чем её переломало так? Маргарета отвечала на вопросы плохо и невпопад. Макс и сам никому не стал бы рассказывать… ничего не стал бы, кроме, может быть, самых общих слов. Вместо рассказов Макс травил анекдоты, много смеялся и громче всех шутил.

Макс всегда считал себя оптимистом. Душа любой компании, он всегда был в центре внимания, на него смотрели, на него равнялись, и ударить в грязь лицом было никак нельзя.

Когда Рябина поправится, и Макс вернётся в центр, он обязательно разузнает, что такого произошло в Монта-Чентанни. Что за мерзкая скотина сидела там в командирах, что за приказы она отдавала, и не плачет ли по ним трибунал?

«Тебе нельзя летать», сказала вчера Маргарета. Глупая! Как может быть, чтобы ему, Максу, — и нельзя было летать? Он был рождён для полётов. Он все военные годы провёл в седле, почти из него не вылезая. Он и жил-то, по правде, только там, в вышине, когда ветер бьёт в очки, а ловкое звериное тело — его тело — закладывает вираж за виражом…

Макс не раз падал с неба. Ему повезло никогда не гореть всерьёз, но его ранило осколками и брызгами, его вивернам рвало крылья, а одной начисто снесло снарядом бошку, — буквально чуть-чуть в сторону, и к ней прибавилась бы и его, максова, голова. Но крылья зверей устроены так, что и после смерти остаются распахнуты, и труп не столько падает, сколько планирует.

Макс разбивался, конечно. Однажды его приложило так сильно, что его выздоровление считалось удивительным. Но чуть меньше месяца спустя Макс снова поднимался в небо, потому что как и жить-то без него, без неба? Кем быть — если не стрелком на виверне?

Вот и теперь наверняка всё дело в падении. Может быть, что-нибудь неудачно тряхнуло, и это отдаёт до сих пор, вот и всё; дело житейское. Здесь, на природе и в тишине, Макс отлично восстановится, а потом они с Рябиной вернутся на базу.

Ещё Макс заберёт в город свою девчонку. И они поедут вместе на солёное озеро, будут плавать, смеяться и смотреть на закат в обнимку.

Макс поморщился, отжал тряпку и снова взялся тереть полы, стараясь не посадить лишних заноз. Движения выходили какие-то рваные, суетивые.

Максу казалось, что где-то у него в кишках трясся поезд. И весь Макс трясся вместе с ним.

Что Маргарета делала всё утро, Макс не знал. Ну, должны же у неё быть какие-то свои дела? Только в середине дня, умотавшись, но признав комнатку в должной степени отмытой, Макс наткнулся на неё под навесом.

Маргарета сидела на ступеньке лестницы и ровными, мягкими движениями чесала мохнатое брюхо Рябины. Крылья виверна раскинула в стороны, охотно подставив тушку, а башка её блаженно жмурилась.

Расчёска ходила по шерсти вверх-вниз, вверх-вниз. Его, максова, расчёска. Из его, максовой, сумки.

— Буду обед делать, — громко заявил Макс и скрестил руки на груди. Настроение снова было приподнятое. — Суп с клёцками!

Маргарета глянула на него косо:

— И с рисом?

— С чем получится, — Макс потянулся и промял рукой шею. — Расчёску сполосни потом, ладно?

— Нашёлся тоже чистюля…

Макс широко улыбнулся и ничего не ответил.

Суп варил на улице, пристроив плитку на табуретке и жмурясь от солнца, которое то пряталось в облачности, то принималось с удвоенным усилием жечь глаза и припекать. Тесто сделал скупое, из крупномолотой плохонькой муки и воды, поэтому клёцки вышли на любителя. Зато потом Макс догадался нашинковать в остаток смеси щавель, и лепёшки получились — загляденье.

— Приятного аппетита!

Маргарета подула на лепёшку и с опаской её куснула. А потом сказала ровно:

— Макс. Что с тобой?

— Просто отличный день, — заявил Макс и шумно хлебнул суп. — Только сыра не хватает.

— Ты устроил бардак.

— Где?

Вообще, в словах Маргареты было много правды. Внутри станции остались только жёстко приваренные полки, тяжеленный сейф, стол с аппаратом (Макс решил не трогать провода, они и так держались на соплях и честном слове) и шкаф, который трагически скрипел в ответ на любое движение. Всю остальную мебель — и абсолютно все вещи — Макс бодро выволок на улицу, сгрудил кучами, и теперь эти кучи живописно усыпали поляну.

— Это будущий порядок! Ты ещё сама скажешь мне спасибо.

— Я могла сама…

— Но ты же не делала?

— Я бы потом…

— А теперь не придётся!

— Но…

— Просто порадуйся, — великодушно велел он. — И ни о чём не переживай!

Маргарета хмурилась. Она совсем не выглядела осчастливленной, скорее наоборот — потерянной больше обычного. Перед вечерним вылетом она долго бродила среди вещей недовольным привидением, пытаясь разыскать то ли компас, то ли высотометр.

К темноте Макс слегка выдохся, а большая часть понятных вещей переехала обратно внутрь станции. Макс нашёл в шкафу мужские штаны, которые были ему слегка коротки и при этом заметно велики, и наконец-то замочил в ведре комбинезон. В котелке он поджёг травки от насекомых, обтёрся полотенцем и теперь сидел на порожке, размеренно проверяя сроки годности на консервах и улыбаясь проделанной работе и дню, прошедшему не зря.

— Завтра разберу стенку душа, — добродушно пообещал он Маргарете. — Заменю там кое-что, я нашёл доску, олифа правда выдохлась…

— Не надо этого, — мрачно сказала Маргарета. — Я вовсе не…

— Смотри, — Макс ткнул пальцем в пушистый серебристый комок на губчатой ножке, валяющийся в ведре среди другого гнилья, — это там в углу выросло!

— Это Адриано, — девушка хмурилась и отводила взгляд, — мы с ним дружим…

— С плеснешаром?

— Да! — взвилась Маргарета, а потом вдруг всхлипнула. — С плеснешаром! С муравьями! Я… да пошёл ты.

Она развернулась на каблуках — пыль брызнула в стороны. Маргарета зло вбивала пятки в землю и так торопилась, что приложилась плечом об угол станции.

Макс задумчиво почесал консервой бровь. Потом опомнился, поставил банку и почесал снова, только теперь рукой. Хорррошо… И что Маргарете-то не по вкусу? Загадочная женская душа…

А консерва-то — годная была или уже нет? И куда он её дел? В ящиках на стеллажах нашлось достаточно просрочки и целая жестяная банка, в которой вместе муки были одни трупы жучков; теперь Макс придирчиво перебирал все припасы, составляя годные внутрь станции, а подозрительные — снаружи. Да где же она? А, вот эта вроде. Эта нормальная…

Макс почесал бровь снова. Поезд, гремящий в кишках, набирал ход. Хорошее настроение, на котором Макс успел столько всего сделать за этот до бесов длинный день, сдулось подбитым из воздушки шариком. На стрельбищах они тренировались иногда так, чтобы не тратить на упражнения боевые патроны.

Поезд особенно жёстко проехался по внутренностям. Макс поморщился и отставил банки, вдруг осознав, что перед станцией их стояло ещё с десяток ящиков — на целую вечность вперёд. Голова была тяжёлая, в руках — немота.

Вот же… девчонка! Мало кто умеет так испохабить весь настрой. И чего взвилась-то, с какой ерунды? Теперь сидит небось в углу и пыхтит.

Макс вздохнул, потёр лоб тыльной стороной ладони и позвал негромко:

— Ромашка?

Она не ответила. Макс нехотя поднялся — почему так кружится голова? — и пошёл за ней следом.

В огороде Маргареты не было, у виверн — тоже. Макс заглянул в душ и в сортир, обошёл навес кругом.

— Ромашка?

Поезд в кишках затрясся сильнее. Максу вдруг показалось, что всё это было не на самом деле. Ничего не было: ни живой Ромашки, ни станции, ни выздоравливающей Рябины. Он просто ударился головой, и воспалённое сознание подсунуло ему видения, болезненно похожие на реальность.

Брр, примерещится же такая дурь!

— Ромашка!

Звук застрял эхом в брёвнах навеса.

— Ромашка, тьфу на тебя! Что за детские прятки!

Что-то шевельнулось на самом краю видимости, Макс развернулся и успел заметить мелькнувшую наверху тень.

Не показалось. Всё это ему не показалось.

Лестница была приставлена рядом с душем: иногда приходилось забираться наверх и прочищать слив и мыть бак для воды. Макс взлетел по ступенькам, будто у него отросли крылья, и чуть покачнулся на покатой поверхности.

Что станции крыша, то транспортному контейнеру — дно: гладкое и текучее, оно было сделано так, чтобы разбить острым носом воздушный поток и не цеплять его ничем больше. Изнутри кривую лодку переделали так, чтобы сделать её хоть сколько-нибудь прямоугольной, а отсюда, сверху, она казалась чем-то космическим, инопланетным.

Маргарета лежала на самом гребне, вытянувшись вдоль и заложив руки на голову. Макс попробовал ногами прибитые к крыше бруски. Чуть подумав, снял ботинки, пристроив их на краю, босиком добрался до верха, побалансировал там немного. Аккуратно, приставным шагом, подошёл к Маргарете.

Он стоял у неё в ногах, иногда опасно оскальзываясь.

— Уходи, — велела Маргарета. — Ты портишь мне вид.

Макс хмыкнул и сел, сразу же приобретя устойчивость.

Маргарета молчала. Она лежала неподвижно и смотрела вверх, — только ветер иногда игриво кусал её за расстёгнутую рубашку и трепал широкий низ штанин. Под серой тканью майки Макс успел заметить аккуратные горошины сосков и сам удивился тому, какое впечатление они на него оказали.

Макс вздохнул и откинулся назад, уперевшись локтями в крышу.

Небо уже отравил вечер: насыщенную, пронзительную синеву с востока пожирала темнота. У самого горизонта, над лесом, оно уже почти выцвело в сизую черноту. На западе цвели закатные отблески.

Облака плыли быстро, их несло на северо-запад, смешивая и путая. С одного бока лёгкие белые кучеряшки сталкивались с тёмными тяжеловесами, сливались с ними, терялись в них. А с другого — мрачную плотную тучу размывало в белёсую рябь.

Розовое западное небо под тучами казалось тревожно-багровым, как будто где-то за ним взрывалось и горело. Там, наверху, словно наступил конец света, и только глупые людишки не успели пока его заметить.

Потом на горизонте показался дракон. Он летел — тёмная важная тень — через небо, и иногда на нём бликовало солнце, а иногда он попадал в сизую тень облаков.

— Драконы летают, — сказала Маргарета. — Погода лётная.

Макс пожал плечами:

— Любая погода — лётная.

— Для драконов есть…

— Ты не понимаешь как будто.

Маргарета вздохнула. Когда-то, ещё в Монта-Чентанни, она дразнила его: мол, это виверны летают в любую погоду, а драконам дают выходных…

Но по правде, всякая нелётная погода начинала считаться лётной, если это было необходимо. После одного из таких «нелётных» вылетов Маргарета долго сидела у Макса костлявой задницей на коленях, отогреваясь и растирая уши.

— Погода лётная, — упрямо повторила она сейчас.

И Макс согласился:

— Лётная.

А потом помолчал и спросил, так и глядя в небо:

— Обиделась-то на что?

— Ты считаешь меня свиньёй!

Макс вытаращил глаза и выпрямился:

— Чего?

— Да я…

Маргарета набрала воздуха, открыла рот… а потом закрыла. И вся как-то вдруг расслабилась, выцвела. Взгляд у неё стал пустой и неподвижный.

— На, — Макс пошарил по карманам и протянул ей тряпку.

— Если тебе так надо мыть…

— Не мой. Кинь в меня.

— Зачем?..

— Ты же сердишься.

Маргарета моргнула. Взгляд её сфокусировался на Максе, осоловелый и какой-то замеденный.

— Я устала.

— От чего ты устала?

Она моргнула снова.

— Не знаю. От всего?

— Я думаю, ты устала грустить.

Несколько мгновений Маргарета смотрела на него с недоумением. Невесело засмеялась. А потом резким движением выцепила у него из рук тряпку и — не кинула, нет.

Со всей дури приложила его по плечу.

— Ау!

Маргарета замахнулась ещё раз. Тряпка когда-то была, наверное, казённой простынью, на это намекала узкая голубая полоска. Била она хлёстко, не так чтобы больно, но ощутимо. На чужой майке, которую Макс натянул вместо комбинезона, оставались грязно-мокрые следы.

— Ай! Ай, да прекрати же, мы так с крыши свалимся! Я сказал кинуть, и один раз, а ты!..

Маргарета совсем разошлась. Она сидела на гребне крыши, смешно вцепляясь босыми пальцами ног в обшивку, вся напряжённая, раззадоренная, острая, и попадала кончиком тряпки на удивление метко, как будто долго тренировалась.

Макс увернулся раз, другой. Маргарета тяжело дышала, обрисованная майкой грудь ходила вверх-вниз, гладкая ткань подчёркивала соски. Девушка хмурилась, а ещё кусала губу, чтобы не улыбаться уж слишком сильно. Вот же зараза!..

Макс пропустил особенно обидный шлепок, а потом резким движением схватил Маргарету за кисти рук, прижал их к нагретой солнцем крыше, сжал посильнее.

Они столкнулись лбами. Оба тяжело дышали.

— Хулиганишь? — хрипло спросил Макс.

Маргарета зашипела и рванулась, но он держал крепко. Попыталась боднуть — он увернулся. Извернулась, чтобы пнуть, но чуть не покатилась по крыше вниз, Макс перехватил её за предплечье и дёрнул обратно. Тряпка скорбной кляксой валялась чуть в стороне.

— Ты чего дерёшься? — строго спросил он.

— Больно? — с виноватой надеждой спросила она.

— Ерунда, — отмахнулся Макс, — дело житейское. Но ты у меня сейчас…

Он хотел сказать: «получишь», и сделать что-нибудь эдакое, сложно даже придумать, что именно. Мысли путались, всё казалось вдруг насыщенным, интенсивным до головокружения.

Определиться Макс не успел, да и договорить тоже. Потому что Маргарета вдруг глянула на него хитро, снизу вверх, выгнулась и широким, размеренным движением лизнула его в лицо, от подбородка до виска.