Погода нелётная

Глава 5. Болезни и лекарства

Если бы Макс знал, что Маргарете не снятся сны, он бы умер от зависти.

Потому что самому Максу они снились. Много, очень много снов, густые, вязкие, липкие, душные. Пропахшие пеплом и болью, чудовищно медленные, жуткие сны, от которых не было никакого спасения. В этих снах всегда что-то горело.

Иногда в них горело всё.

Макс хорошо запомнил, как уже после войны один из бывших сослуживцев, которых он навещал в столичном лазарете, хрипло пожаловался на сны. В них всё пронзительно настоящее, безвыходное и неостановимое. Кристиан смотрел всю ночь напролёт, как ему отрывает ногу и как гаснут глаза товарища, и как луч солнца медленно-медленно ползёт по его мёртвому лицу, а по окровавленным волосам шагает муха.

Кристиан пролежал под развалинами около суток. То, что он остался жив, врачи называли господним чудом. Никакого света там, под балками, не было, мухи в декабре не летают даже в самых тёплых районах столпа, а сам Кристиан был в глубокой отключке.

Но ночь за ночью он смотрел, как шагает муха. Как заведённая, снова и снова, идёт по мертвецу к полоске света, а где-то в темноте лежит отделённая от тела нога.

Там, в палате, такой парадно-белой, что больно было смотреть, ребята соглашались: бывают сны, от которых хочется умереть. Это, вроде как, выверт сознания, когда оно раз за разом пытается осознать что-то уж слишком ужасное. И Макс не спорил, но про себя решил — не бывает таких поганых снов.

Теперь он знал: бывают.

Максовы сны были застывшим кадром, неподвижной и немой диорамой. Макс висел в самом её центре, а вокруг него углями и зелёным пеплом разлетались все и всё, что он когда-либо видел. Иногда ему удавалось узнать: это бой при Мартинелли, где нас сбили, и виверн на одном крыле широким штопором ушёл в озеро, из которого Макс выплыл, а зверь — нет; а это вид на сопки у Серратуры, где никогда ничего не произошло, но в каждый дежурный вылет Максу казалось, что именно этот будет последним.

Хуже всего, что из этих снов нельзя было проснуться. Иногда казалось даже, что они не были в полной мере снами. Вот только что Макс лежал с открытыми глазами, а к телу подступала вялая неподвижность, — мгновение, он даже не успел моргнуть, — и вместо тёмного навеса, по которому гуляют робкие отсветы костра, перед глазами вдруг горящий пронзительной зеленью горизонт.

Снаряд летит в лицо. Крупный, со спортивный мяч размером, шар, немного светящийся изнутри. Он кажется ерундой, но любой, кто видел фронт, знает: столкнувшись с преградой, этот шар плеснёт во все стороны едкой горючей смесью. Она взорвётся, и от неё загорится всё — и металл, и камень, и плоть.

Во сне Макс всегда знал, как уклониться от зелёной смерти. Уйти заученным приёмом вправо и вниз, поднырнуть, выйти в скобочку, мгновенно развернуться, вскинуть винтовку и выстрелить, чтобы шар взорвался вхолостую. Он делал это тысячу раз. Но почему-то здесь руки наливались свинцом, зверь зависал в воздухе неподвижно, так, что застывали даже крылья, будто залитые янтарём, а верная винтовка исчезала из-за спины. И Макс видел оглушающе чётко и нестерпимо долго то, чего никогда на самом деле не было.

Как слепленный из странного чёрного материала шар, пульсируя изнутри, оказывается прямо перед глазами и заменяет собой мир.

Вспышка.

На мгновение Макс совершенно ослеп. Потом шумно выдохнул, проморгался и снова увидел над собой навес.

Сел.

Немая беспомощность в теле сменилась привычным холодком в отлёжанной руке и зябкой, мокрой дрожью в боку. Хорошие, обычные ощущения, привычные для любого человека, спящего в лесу, пусть даже и в июне и на виверновой попоне поверх пары сухих стволов. Он потянулся, наслаждаясь бегущими по руке иголочками, промял ладонью шею. Сумрак в лесу поредел: где-то там, за деревьями, разгорался рассвет.

Серый клубок ещё висел над лесом, но дождь прекратился, только с деревьев капало и капало. Очнулись птицы, и теперь отовсюду свиристело и стрекотало. Макс любил эти звуки: перед атаками врага птицы всегда разлетались кто куда.

Иногда казалось, что он сходит с ума. Потом Макс вспоминал Кристиана и решал, что не так уж и плох. К тому же, ему всё-таки не отрывало ногу, и если Кристиан в конце концов почувствовал себя лучше, освоился с костылями и женился, самому Максу вовсе не на что было жаловаться.

Правда, лекарство у Кристиана поначалу было дурное: он начал пить ещё в госпитале, потом водка перестала его «выключать», и Кристиан плотно сел на какие-то толчёные мухоморы. К счастью, у Кристиана была очень сердобольная и совершенно невыносимая мама, которая затащила сыночка в церковь изгонять бесов. Что там с бесами, Макс не знал, но Кристиан покаялся, стал ходить на все службы, заработал честь ударить в колокол, и там же, в господнем доме, в итоге нашёл невесту. На свадебном столе не было никакого алкоголя, а новобрачная смотрела на мужа, как на образец доброчестия.

Впечатлившись, Макс даже сходил в церковь. В Господа он верил, иконку на шее носил и бывал у духовника, но важности публичных служб как не понимал, так и не понял.

У Макса было своё лекарство — небо.

И теперь оно сбросило его вниз.

Седло Макс вчера уступил Маргарете. Она говорила всё медленнее и медленнее, проглатывая слова и ссутуливаясь глубже, пока в конце концов не придремала прямо так, у костра, в отчётливо неудобной позе. И ещё какое-то время Макс просто сидел с ней рядом, прихлёбывая из миски подкрашенный чаем кипяток.

Она стала как будто меньше и бледнее. Та же девчонка — и совсем другая. Если в первое мгновение встречи он был шокирован, потом — глубоко обижен, потом — немного зол, то совсем скоро от всех этих эмоций осталась только одна: под налётом сиюминутных чувств Макс был просто безотчётно рад её видеть.

Но теперь то, что он совершенно не заметил в начале, бросалось в глаза. Война ни к кому не бывает милостива, и стоит считать удачей хотя бы то, что ты просто с неё вернулся; а если при этом ты ещё и остался не слишком искорёженным, тебя можно считать счастливчиком, которому благоволит сам Господ. И всё же нельзя было не признать: эти три года совсем не были Маргарете к лицу.

Она побледнела, посерела, вся как-то сгорбилась и сжалась и казалась — Макс сформулировал наконец-то, — всерьёз больной.

Та Маргарета, что стребовала с него цветочек, демонстративно не принимала Макса всерьёз. Она смотрела на него с вызовом и прищуром и специально, вполне осознанно его бесила. Ту девчонку хотелось сперва прибить, а потом — трахнуть. А потом трахнуть ещё раз, за то, что лицо уж больно довольное.

— А знаешь, — говорила она, глядя на него искоса из-под ресниц, — мне тут Мартин цветы достал искусственные, целый букет! Я с ним наверное погуляю, ты только не дуйся, ладно?

И Маргарета дразняще провела пальцем по голой мужской груди, на которую Макс как раз натягивал майку. На ней самой была тёплая байковая рубашка, которую удобно было поддевать под лётную куртку. Рубашка застёгнута на все пуговицы, но это не отменяло того, что между ней и носками не было больше никакой одежды.

В душевую кабинку уже разок постучали, а жаль: Макс не отказался бы от второго захода.

— Цветы хоть красивые?

— Красивые, — Маргарета потрясла головой, проверяя, что шишка держится крепко. — Мне кажется, он их из похоронного венка натаскал. Ну из того, командирского.

— Ладно, цветы оставь, — щедро разрешил Макс, сжав влажную девичью ягодицу и снова остро пожалев о том, что на этой проклятой базе даже в офицерские душевые бывают очереди. — И любуйся ими в одиночестве, а то придётся сломать этому Мартину руку. Левую, чтобы дро… то есть стрелять смог.

Маргарета застегнула штаны, глянула хитро и вышла из кабинки такая довольная, что Макса разобрал хохот.

Он был почти уверен, что цветы девчонка придумала только для того, чтобы его позлить. И хотела наверняка ляпнуть это до прочих развлечений, но тогда Макс успешно заткнул ей рот поцелуем, а теперь был до противного благодушен.

В письмах она тоже язвила с первой до последней строчки. Называла его «сладким котёночком» (ррр), рекомендовала кошмарные даже по меркам Макса пошлости в качестве лекарства от хандры, а потом вдруг начинала придумывать имена совместным детям, которых почему-то планировалось сразу восемь штук.

Такой он её и помнил, и хранил к этим дурацким переругиваниям робкую нежность. И был счастлив, всерьёз, до глупого счастлив, что Маргарета жива. Даже если та, прежняя Маргарета всё-таки умерла.

— Я привезла вам… всё что прописал доктор, — пробормотала она вчера вечером, выкинутая из дрёмы звякнувшей посудой: Макс выполаскивал из кружки суп. — Там есть микстура какая-то для головы…

— Да она и без микстур не отвалилась.

И Маргарета — ничего не сказала. Только потёрла глаза рукавом и кое-как, с видимым трудом, поднялась.

— Поздно уже, я пойду на станцию. Вы… поправляйтесь.

— Ложись здесь, чудовище. Куда ты собралась, ночью и по дождю?

— Я пойду, — тускло повторила девушка. — Я в порядке…

Она не была в порядке. Маргарета выглядела как человек, которому можно предложить лечь в могилу и засыпать его сверху, и тот охотно согласится — особенно, если благодетель выкопает яму сам. И пока Макс безжалостно запихивал девушку в седло и укрывал, сопротивлялась она вяло, без огонька.

Макс собирался, но так и не спросил: почему ты не написала мне?

Не то чтобы он понял. Скорее каким-то внутренним чутьём осознал, что она не сможет ничего ответить.

И потому что, по правде… может, и хорошо, что не написала.

К утру едкая горечь потери перебродила и превратилась в злость: на войну, на её отца-предателя, который всё равно сдох, так лучше бы сделал это пораньше, на ублюдка-командира, наверняка удачно пристроившего свой зад в тёплое местечко и не знавшего угрызений совести.

И на себя, конечно.

Он ведь полетел туда, на станцию близ сожжённого Монта-Чентанни. Пришёл в лазарет, выпросил журналы, задавал вопросы. Знал, что официальной записи о смерти нет — наверное, тогдашний медик отказался ставить свою печать, не видя тела, медики часто болезненно принципиальны, — знал, что в военное время бывает всякое, вообще что угодно бывает.

Почему он поверил так легко? Ведь мог бы спрашивать дальше, искать её сослуживцев, пусть не из той же группы, но хоть кого-нибудь. Найти командира, вытрясти из этой продажной крысы всю правду и всё дерьмо… но нет: Макс возложил цветы к оплавленному камню на рубеже бывшего города, немного поплакал и продолжил жить своей невероятно героической жизнью, пока его девчонка, не найдя себе места в новом мире, покрывалась плесенью в этой глуши.

Утреннее самобичевание прервал звук глухого удара: это Маргарета вывалилась из седла.

— Доброе утро, — серьёзно сказал Макс.

— Мне на станцию надо, — проворчала Маргарета, кое-как выпутываясь из одеяла и стряхивая землю с ладоней. Спать в гамаке из седла было тепло и уютно, но нужно было привыкнуть не ворочаться. — Сводка…

— Ну давай, прилетишь вечером.

Она мазнула по нему ничего не выражающим взглядом и пожала плечами. Могу, мол, и прилететь; мне какая вообще разница.

Когда она, ссутулившись, побрела через влажный лес, Максу показалось: не прилетит.

Но она прилетела.

При должном уходе, в покое и комфортных условиях разрыв полотнища крыла у виверны затягивается за десять-пятнадцать дней; через это время при сохранении достаточной площади крыла животное может начать подниматься в воздух. При подходящей погоде всаднику надлежит выводить виверну в самостоятельные вылеты, с контролем с земли. Ещё через две-три недели восстановления виверна может быть допущена к боевым полётам.

Самое меньше — три недели; куда чаще — от месяца до полутора. Всё это время всадники, конечно, продолжали работать и летали на других зверях. Драконов и вовсе меняли едва ли не каждый вылет, они считались общими, и им всем старались давать примерно равную нагрузку по времени в воздухе и грузам. В боевых вылетах сработанность всадника с конкретным животным была важнее, но и там бывало всякое; и, разумеется, никаких отпусков по уходу за виверной — в месяц длиной — на фронте не бывало.

Но Макс больше не был на фронте. Он всё ещё числился клиновым дивизиона, но теперь с приставкой «почётный», что давало ему возможность заходить на базы и что-нибудь там делать, но не несло с собой никаких особых обязанностей, кроме того, чтобы периодически работать лицом и давать для газет пафосные интервью. Народный герой Максимилиан Серра жил в двухкомнатных апартаментах в служебной гостинице и проводил свои дни, возясь со зверями.

И мог позволить себе провести сколько угодно времени на природе, с мохнатой пациенткой наедине.

Тишина, покой, лесной воздух, никаких глупых вопросов, простой быт и вместе с тем ясное занятие, — это было, по правде, много лучше всего того, что мог бы прописать доктор из городского лазарета. Это было, кажется, именно то, что Максу и было нужно. К тому же, он с самого начала не хотел оставлять Рябину, тем более с какими-то лентяями с задрипанной метеостанции.

Рябина была непростая виверна. Теперь она довольно плохо принимала чужаков, и работать с ней приходилось аккуратно: на базе на неё многие жаловались и предлагали списать в дикие, несмотря на медаль. Максу нравился и мягкий красно-рыжий мех, и смешная улыбчивая морда, и горделивая манера взлёта. Ему казалось, что они с Рябиной в чём-то похожи. А самого себя списывать было жаль.

После падения она почти всё время спала, плотно замотавшись в крылья, и только милостиво принимала берёзовые листья, которые Макс пихал ей под нос.

Маргарета не обманула, — похоже, ей было действительно всё равно, и тонкий корявый силуэт появился между деревьев как раз тогда, когда Макс решил, что она всё-таки не придёт. Потом как-то вышло, что она сидела вместе с ним и дёргала листья с ветки, а Макс — приминал их потом и драл парой вилок, чтобы дали сок. Сперва работали молча, но надолго Макса не хватило.

— У нас в дивизионе был один гурман, в самом-самом начале, когда ещё всё казалось невсерьёз. Его посадили на губу за дурость, а он обиделся и решил, что пихнуть в кормушку перебродившей смородины будет очень весело. Ты видела когда-нибудь бухую виверну?

Маргарета покачала головой.

— Они летают зигзагами. Как на соревнованиях, только флажки невидимые. А один зверь, здоровенный, в шрамах, со всей дури впилился в пулемётную башню! Стрелок запаниковал и пытался сбить его очередью.

— И что было?

— В хозполк списали. В упор стрелял, а не попал ни разу.

— С виверной…

— Да что бы ему сделалось? Мне кажется он только больше загордился, что завалил такого врага.

Маргарета кивнула и с нежностью почесала надбровье виверны. Рябина довольно хрюкнула, раздула пушистые щёки и вывалила вниз язык, и Макс сразу же сунул в приоткрытую пасть горсть мятых листьев.

Виверна недовольно прищурилась и захрустела. Из-за ранения она стала вялой и жевать ветки самостоятельно отказывалась.

— А что с ней? — негромко спросила Маргарета, перебирая пальцами жёсткую шерсть.

— Ты же сама крыло зашивала, — попенял Макс и взъерошил волосы на забывчивой голове.

Маргарета нахохлилась.

— Нет, я имею в виду, вообще…

— Вообще? Ну, если кроме характера…

— Она не слепая?

Макс вытаращил глаза:

— Я что, дурак — седлать слепую виверну?

— Да вот и я подумала… не слепая, да?

Рябина встряхнулась и сжала челюсти. Маргарета объясняла вяло и немного путано: про то, как виверна задирала морду вверх, и что вместо глаз у неё были матовые чёрные провалы. И у самого Макса, пока он не отпустил связь, тоже в глазах была тьма.

Он нахмурился и автоматически сунул листик в рот. Прожевал. Вообще, Рябину можно понять: та ещё дрянь.

— И сознание у тебя так мутилось, что я думала…

— Да ерунда.

— Ты пролежал минут пятнадцать, — с сомнением возразила Маргарета. — Пока мы взлетели, пока нашли…

— Ну, голова у меня крепкая, — хмыкнул Макс, — так что забей.

Она кивнула и охотно устроилась у него на плече, а Макс задумался. Он был уверен, что Маргарета была уже где-то в воздухе, а отключило его буквально на минуту. Но теперь, прокручивая мысленно то падение, осознал, что помнит его до неприятного плохо, и что прыгнул в сторону по какому-то наитию, а не высмотрев для этого действительно подходящее место.

Неожиданное пике, чернота в глазах, задранная морда, длительная потеря сознания всадником, — всё это звучало не очень хорошо. Может быть, виверна больна? Какой-то неизвестный вирус, или сложная сочетанная травма? Надо понаблюдать за ней, подумать всерьёз. Попросить справочник или даже сообщить на базу. Но это можно потом.

Как-нибудь позже. И днём.

Вечера теперь безраздельно принадлежали Маргарете. Она прилетала после своей последней сводки, они вместе ужинали и кормили виверну. Девчонка одновременно очевидно тянулась к Максу и при этом столь же очевидно не понимала, зачем ей это понадобилось. На тычки и шутки она реагировала отстранённо, но могла то коснуться нечаянно рукой, то устроиться вот так на плече, то вцепиться в мужской локоть.

И Макс как-то решил: бесы с ним, с сексом. То есть, всё может быть, но не это главное. Мало ли на свете вредных девчонок, которые не прочь хорошо провести время, тем более с таким героическим героем? Потом, когда он вернётся в город, можно будет найти себе кого-нибудь и почувствовать себя человеком. Даже, может быть, жениться: Кристиан же смог — а у него нет по меньшей мере ноги! Словом, всякая романтическая ерунда не стоит того, чтобы особенно об этом думать.

Куда больше Максу хотелось, чтобы она рассмеялась.

— Тебе что-нибудь нужно? Со станции, или…

— У меня всё есть, — отмахнулся Макс.

Он даже постирал в ручье комбез: принюхался как-то и понял, что Маргарета действительно здорово не в себе, если соглашается сидеть с ним на одном бревне.

— Кроме головы на плечах, — проворчала девушка.

— А она не входит в комплектацию!

Маргарета оглядела его снизу вверх и цокнула языком.

Потом взялась за попону и пихнула Макса: расселся тут, посмотрите на него, а это ведь её будущая койка! На вторую ночь в лесу Маргарета свалилась из седла уже через час после отбоя и, поленившись лезть в него обратно, пристроилась у мужчины под боком.

Макс лежал, не шевелясь и дыша глубоко и медленно, и смотрел в черноту навеса. По его голове, которой нет на плечах, ходили всякие такие мысли, что — как слова из того письма — лучше бы и не извлекать на свет.

А как-то вечером Маргарета заявила:

— Я привезла лекарство.

Это был то ли пятый, то ли шестой день после падения, и Макс поморщился и лениво сообразил: суббота. Она упоминала, что по субботам в ближайшем посёлке — всего-то чуть больше часа лёту — можно было купить разных вещей, которых иначе не могло появиться на станции.

— Ромашка, я же просил ничего не…

— Ой, да кому ты нужен.

Старая Маргарета сказала бы это протяжно, с прищуром, и добавила бы что-нибудь скабрезное, а потом попыталась бы сбежать. И он ловил бы её с азартом охотника, куда-нибудь уронил и объяснил с чувством, почему шутка вышла дурная, как будто не понимал, что именно на это она и напрашивалась.

Новая Маргарета говорила тихо и ровно, без всякого выражения. И всё-таки это был отблеск чего-то знакомого, как будто бледная тень сохранила со своим прототипом портретное сходство, или будто слова хранились в её голове отдельно от смыслов.

— А я всем нужен, — ухмыльнулся Макс и потянулся. — Так что ты там притащила?

— Клубнику… Тепличная. Да не тяни ты руки, это не тебе!

Она шлёпнула его по ладоням и спрятала банку за спину. А потом присела и поднесла ягодку к мягкому носу виверны.

— Ты издеваешься? — возмутился Макс. — Ей же это на один укус!

— И что теперь? Бедная зверушка уже неделю грызёт одну берёзу! А она же болеет! Кушай солнышко, кушай зайка…

Она сюсюкалась и косилась на Макса, как будто ждала от него грязной мести. А Макс был так рад видеть в сером лице что-то знакомое, что смотрел на это святотатство — клубника! виверне! — с умилением.

Потом опомнился, конечно. И клубнику отобрал: просто поднял банку достаточно высоко, чтобы девушка не смогла достать. А щекотки Макс никогда не боялся, и Маргарета это, оказывается, помнила.

— Ты скажи лучше, — миролюбиво заговорил он, когда спорная клубника совсем кончилась, — где тут у вас можно что-нибудь посмотреть?

— Посмотреть?.. в лесу?.. ты ещё не нагляделся?

— Что-нибудь повеселее берёз.

— Ну, в посёлке баня есть.

— Я что по-твоему — бань в жизни не видел?

— Так там бабы голые по воскресеньям!

— Ааа… а билеты продают?

— Только пощёчины.

— И почём?

Шутка была глупая, но Маргарета — Макс даже подумал сперва, что ему показалось, — всё-таки хмыкнула-фыркнула и улыбнулась.

За это он простил ей даже то, что так и не успел попробовать ни одной клубничины.