Полнолуние

ЛЮБОВЬ ЛАСТОЧЕК

Они летели с юга в стае.

Она — красивая, тоненькая, с белой грудкой и черными, изогнутыми, как турецкие сабли, крыльями. Голос у нее — молодой, восторженный. Даже о самых простых вещах она никогда не пищала по-будничному. Если бы кто-то попробовал записать ее птичью речь, то обязательно после каждого писка поставил бы восклицательный знак.

Он — куда проще, деловитее, солиднее. У него крупная голова и крепкий клюв. Когда он складывал сильные крылья, то чем-то неуловимым походил на мину от ротного миномета. Так все в нем ладно было сделано.

И характер у него не то что у Маленькой ласточки. Не любил он пустословия и ненужного писка, стыдился восторженности и напыщенности. В полете был по-мужски практичен, скуп на выражение чувств. Когда летали стаей, он никому не отдавал особого предпочтения. Но храбро бросался на помощь всем, кто попадал в беду.

Он не раз удивлялся легкомыслию Маленькой ласточки, ее ветрености. Он видел, как пускалась она в облет старой облезлой колокольни, высоченной заводской трубы или простого телеграфного столба и пищала победоносно и торжественно.

…В это степное село они прилетели под вечер. Садилось солнце. Блестели лужи на базарной площади. На пригорках за селом чернела влажная земля. Там бегали дети и бесполезно пытались забросить ввысь что-то круглое. Но это круглое снова падало на землю. И хотя в пути устала Маленькая ласточка, но не преминула с оглушительным визгом броситься за село, чтобы хоть раз облететь то круглое, что забрасывали в небо крошечные люди. Она облетела красный шарик, который скоро снова плюхнулся на землю к восторгу Маленькой ласточки.

«Ах вы, глупые люди!» — взвизгнула она, с победоносным щебетом вернулась в село и начала кружиться вокруг старой полуразрушенной колокольни, скользя между переплетами арматуры, на которой висела бахрома истлевшей железной крыши. На колокольне, на самом верху, четыре круглых окна. Маленькой ласточке вздумалось влететь в одно и вылететь в другое, уже по ту сторону колокольни. Взметнувшись в небо, она прицелилась и бросилась в окно, что с севера, и пулей выскочила в окно, что с южной стороны. С оглушительным легкомысленным писком пустилась она куролесить над селом.

Он сидел в это время на колокольне, прижавшись к теплому шершавому кирпичу, и ему хотелось поскорее облюбовать где-то карниз и начать лепить гнездо. Он начал бы это с любой здешней ласточкой, которая осталась бы с ним. Свою он потерял над бушующим морем. В этом селе всего вдоволь. Сколько тут высоких крыш, и пруд рядом, и речка, и луга, и поля!

Он отвлекся от деловых мыслей, вспорхнул и сделал над базарной площадью красивый, упругий круг. И только он лег еще на один круг, как увидел в круглом окне колокольни, освещенном красным светом закатного солнца, два зловеще вспыхнувших глаза, острые уши и вздыбленную на загривке серую шерсть. И в это окно нацелилась Маленькая ласточка. Лучи солнца мешали ей увидеть страшного зверя с цепкими когтями и острыми зубами.

На какой-то миг сердце его замерло в растерянности. Но это было мужественное сердце, и оно тотчас справилось со слабостью. Быстро-быстро замелькали сильные крылья, точно ветер подхватил его вверх и бросил в окно, прямо в страшные глаза страшного зверя. Маленькая ласточка, увидев перед собой вихрь из его черных крыльев, едва успела повернуть в сторону, чуть-чуть не ударилась грудью в выщербленный, почерневший от времени кирпич и взмыла вверх. Облетая колокольню, она услышала испуганный рев зверя и поняла, что была на волосок от его лап, о которых когда-то мама рассказывала ей страшные истории…

А он, сделав неторопливый круг все над той же базарной площадью, чуть поспешней обычного опустился ближе к земле и исчез за новыми островерхими домами.

Маленькую ласточку сковал запоздалый страх, и она забилась под стреху старенького домика, куда смогли ее занести ослабевшие крылья. Потом страх прошел, и она впервые серьезно подумала: как она неблагодарна, забыла даже поблагодарить того храброго и сильного парня. Жив ли он? Не ранен ли? Мама рассказывала ей, что редкая встреча с когтистым зверем, у которого такие страшные вертикальные глаза, заканчивается без крови и смерти.

Над землей уже плыла ночь. За полями угасла полоска зари. Вдалеке на фоне еще светлого неба темнела колокольня с пустыми глазницами окон. Где-то едва занялась и вскоре увяла протяжная песня. Люди всегда так поют: протяжно, вяло, кажется, мало вкладывая чувства в свои песни. Как медленно они ходят по земле, так медленно и поют свои непонятные песни.

«Где он? Жив ли?» — вопросительно пискнула она, и сердце ее тревожно забилось. Она не могла больше сидеть под стрехой. Пронеслась над засыпающим селом, тревожно и призывно попискивая. Но никто не ответил ей. Маленькая ласточка упала в еще голый яблоневый сад и уснула на ветке. Ночью она просыпалась, боязливо оглядывалась вокруг. Ей мерещились в темноте желтые вертикальные глаза.

Рано утром над селом весело засновали острокрылые птицы, ища пищи. Маленькая ласточка покинула свое ночное убежище, насквозь просвеченное теплым утренним солнцем, и метнулась в небо над селом. Она носилась быстрее всех. Кричала всех призывней и тревожней. За ней увязывался то один, то другой ее товарищ по стае, но она оставляла их далеко позади. Она искала того, чьи быстрые упругие крылья и сейчас мелькали перед глазами, как неистовая буря силы и мужества.

Черной маленькой молнией она металась между домами, между деревьями, между столбами. Кое-где под карнизами уже чернели первые комочки глины, положенной птичьими новоселами в будущее свое жилище. Но Маленькой ласточке не было до них дела. С отчаянием она думала о том, кто ее спас, и ее голос тревожно звенел над селом. Ей отвечали многие, но ни в одном голосе она не узнала того, кого искала. И только когда она совсем обессилела от отчаяния, он отозвался из-под карниза старого, незаметного в садах домика. Она сразу узнала его. Так мог свистнуть только он. Только у него может быть такой голос.

Он все утро с опаской наблюдал за ней. Поначалу ему казалось, что она играет, как играла в дороге. Что в ее голосе слышалась боль и отчаяние, он понимал. Но он не верил. «Артистка, — думал он. — Когтистый зверь ничему ее не научил». Только вот сейчас, когда ему показалось, что она вот-вот ударится о землю от отчаяния, он понял, что она не играет, а ловит мошек на завтрак.

Она промчалась мимо него с восторженным детским писком. Но он не показался. Она промчалась другой раз. Но он лишь попытался шевельнуть крылом. Оно еще болело, вчера его сильно поранил зверь. Она догадалась, что он не может взлететь, присела рядом с ним и начала кричать, пищать и звенеть о том, какой он сильный, смелый, мужественный, какой он красивый и как она любит его. Она еще никого в жизни не любила, а в это утро готова была умереть от любви. И умерла бы, если бы не нашла его.

С озабоченностью спросила его: не страшно ли было в тот ужасный миг? Не повредил ли зверь ему крыльев? Но он ответил, что нет, не было страшно и зверь не повредил его крыльев. Она обрадовалась и снова восторженно запищала. Вскоре она улетела и вернулась со вздувшимся зобиком. А ему вдруг захотелось есть. Попробовав крыло, боль теперь чувствовалась меньше, он молча поднялся и полетел в сад, где ночевала она, и стал осторожно скользить между деревьями. Еще редкие мошки странным образом ускользали от него, но он все-таки поймал несколько и вернулся под свой карниз. Маленькая ласточка не отставала от него и бесконечно щебетала.

Небо над селом опустело. Ласточки подались на север, а те, кто нашел себе место здесь, уже занялись трудом.

Маленькая ласточка попищала, похныкала, что отстала от стаи. Он молчал. С ее резвыми крыльями стаю можно еще догнать. Была минута, он готов был показать ей направление, но подумал: «Пропадет», — и промолчал.

Она в этот день не раз покидала его и снова возвращалась. Он тоже летал поохотиться и возвращался с полупустым зобиком: никогда охота не была так бездарна.

Они прожили в селе не один день. У него поджило крыло, и он почти привык к ее постоянному писку. Во всяком случае, он мог слушать его и не возмущаться.

Когда он почувствовал в крыльях прежнюю силу, он облетел село и увидел, что многие семьи уже заканчивают свои гнезда. «Что ж, придется поработать», — подумал он и стал искать подходящее место для гнезда. Он нашел несколько сносных мест под крышами домов, несколько хороших мест в церкви, но там среди развалин и тлена ему не хотелось строить свое жилище.

Насчет того, что они будут жить вместе, он уже подумал. Он не мог оставить ее: пропадет. О себе у него не было мыслей. Он лишь чуть-чуть пожалел себя.

«Будем строить здесь, — сказал он Маленькой ласточке. — Мы и так опоздали. Вчера я слышал, как люди говорили: бездомные у нас поселились птички. Даже не птицы! Это мы-то птички».

«Нет, — пискнула она. — Не здесь. Не здесь. Здесь страшный зверь. А людей не слушай. Люди глупые». И она вспомнила, как они бросали ввысь мяч, наверно надеясь, что он улетит в небо, как ласточки.

Он, стиснув клюв и помахав крыльями, сделал прощальный круг над селом. Он мчался, как мина, пущенная из ротного миномета, — красиво и стремительно, взяв курс на север. Он даже не оглянулся, каким-то не известным никому чувством, улавливая за собой неровный лет своей маленькой подруги.

Весна уже шагнула далеко, им надо было догонять ее. Он видел внизу распластавшиеся в голубом мареве поля, широко расплеснувшиеся реки, задымившиеся синим дымком рощицы. По полям и дорогам ползали железные жуки. Сверху они казались крошечными и безобидными, но стоило опуститься ближе к ним, как они несказанно вырастали, грохоча и распространяя вокруг себя горячий, душный воздух. Однажды в дороге их нагнала громадная птица с неподвижными крыльями. Птица гремела, как те железные жуки, что ползали по земле. Он почтительно опустился вниз, но Маленькая ласточка не послушалась его и бросилась за железной птицей. Он, рассердившись на ласточку, погнал ее к земле, крича:

«Это люди. Они добрые, но нельзя вставать поперек их дороги».

«Чепуха, — легкомысленно пропищала она. — Люди не летают. Я знаю».

Он не спорил. Он летел дальше, на север. Крылья его окрепли, пух его снова заблестел, и он почувствовал прежнюю силу и уверенность.

Они пролетали село на крутом берегу реки, где он родился, но Маленькая ласточка не захотела тут оставаться. Он с тоской оглянулся на знакомые крыши, на изгиб реки, где в лугах мать учила его летать, и, прижав до боли лапки к телу, полетел дальше.

Временами им овладевала тревога. Всюду по деревням, селам и городам ласточки обживали старые гнезда, заканчивали новые, а у них еще ни кола ни двора. Он уже не раз предлагал Маленькой ласточке остаться, но слышал только один ответ:

«Нет, здесь убого. Не здесь!»

И он, сжав клюв, летел дальше. Они догнали весну. Тут она еще бурно воевала со снегами, крушила льды на реках, выжимала испарину из первых открывшихся плешин земли.

«Не здесь. Здесь убого», — повторяла ласточка и летела дальше, теперь уже впереди его, так как он однажды неосторожно бросил:

«Выбирай сама!»

Туманным вечером они прилетели к морю. На берегу там и тут громоздились льды, похожие на египетские пирамиды. Маленькая ласточка хотела облететь их, но ее крылья свело от холода, и она пустилась в сторону моря.

«Неужели она с того берега?» — подумал он, тревожась.

А море лежало перед ними свинцово-тяжелое, бесконечное и пугало своим шумом и таинственностью. Маленькая ласточка захныкала и вернулась на берег.

Он был рад: дальше они не полетят.

Ему нравился городок в лесу. Нравились островерхие дома. Нравилось, что городок пересекали речки и каналы. Нравились сады. А раз сады — значит, и пища. И он, оценив все это, простил Маленькой ласточке ее привередливость.

И почему он так много прощал ей? Может, потому, что относился к ней как к слабому существу? Все еще не считает ее своей женой, и она для него вроде младшей сестры? Или любит безотчетно, как любит всякий сильный?

Всю ночь шумело море. Шумел лес вокруг городка под порывами теплого ветра с юга. С шелестом и хрустом оседали тающие пирамиды льда на берегу. С живым беспокойством ворковала вода в речках и каналах. А две смертельно уставшие ласточки, прижавшись друг к другу, крепко спали под карнизом высоченной круглой кирпичной башни. Башню не раскачивал ветер. Она не дрожала от ударов морских волн о берег. А может быть, ее и раскачивало… А может быть, она и дрожала… Но не все ли равно ласточкам, они ничего этого не почувствовали.

Утро, как и полагалось ему быть, встало ведреное. Солнце не по-южному долго поднималось из-за горизонта. Море, его хорошо видать с кирпичной башни, сверкало, будто стекло в громадном окне без рам.

«Ах какая прелесть!» — пискнула Маленькая ласточка и с радостным визгом взмыла в небо. А он, в первый раз любуясь ею, устремился за ней, без прежнего опасливого чувства следил за ее красивым полетом. Заражаясь ее порывом, ее детским восторгом, он кружил за ней вокруг башни.

Два дня они метались над городом. Внизу под ними шла работа. Весна сгоняла последний снег. Семьи ласточек строили себе жилища. Другие подновляли старые гнезда. А этим двум не было ни до кого дела. Только ночью, сидя все на той же кирпичной башне, он задумался: как же быть дальше? Маленькая ласточка и не помышляла о гнезде. И он, поддавшись ее бездумности, упустил столько времени. Ах как он поглупел, влюбившись в эту маленькую непоседу, бездомницу по своей натуре.

На рассвете он разбудил ее. Открыв глаза, она тотчас навострила крылья, чтобы пуститься в облет башни, но он остановил ее.

«Надо выбрать место для гнезда, — сказал он. — Мест еще много. Есть подходящие. Можно устроиться с комфортом».

«Гнездо? Зачем?» — пропищала она.

«Как зачем? Все делают гнезда».

«Нам и здесь хорошо. Будем жить здесь».

«Чудачка! — Он все еще держал себя, как говорят люди, в руках, а по-птичьи — в крыльях, и старался объяснить ей жизненные принципы: — Мы должны оставить после себя потомство. Иначе вымрет весь ласточкин род».

«Пусть другие оставляют потомство! — опять пропищала она. — Я хочу летать. Я хочу быть красивой. Чтобы все видели».

«Красота — это наши дети».

«Чепуха!» Она хотела взлететь, но он остановил ее на этот раз силой, крылом, и больно ударил своим крепким клювом в голову.

Жалобно попискивая, она долго плакала, причитая, а он скрепя сердце мужественно переносил все ее причитания. Наконец она успокоилась. С опаской глядя на него, предложила грустно:

«Полетели!»

Не так-то легко подыскать место для жилья, если у супруги твоей такая возвышенная душа, если эстетику она впитала еще из клюва матери вместе с мошками. Он предлагал ей не один десяток мест, и все они ей не нравились.

«Не здесь! — пищала она. — Здесь некрасиво».

Он в отчаянии хватался за голову и бормотал:

«Выбирай сама!»

И место было тотчас выбрано: в круглой железной трубе, окрашенной в серебристый цвет и укрепленной на высоком столбе. С одного конца труба была наглухо закрыта. Другой ее конец был расширен и походил на диск луны.

— Красиво! Здесь красиво! — восторгалась Маленькая ласточка, с визгом носясь вокруг столба.

Стуча о металл крыльями, она пыталась осмотреть трубу изнутри, но у нее ничего не получилось: лапки беспомощно скользили. Но она все-таки уцепилась за что-то и повисла кверху лапками, восторгаясь своему успеху. И вдруг произошло что-то невероятное, непонятное, неслыханное: из трубы раздался страшный гром. Ошеломленная Маленькая ласточка упала на землю.

Для гнезда пришлось искать другое место. И снова она отвергала обычные крыши и карнизы. Традиционно. Не эстетично. Снова он мужественно молчал, летая за ней по городу. Она не раз увлекала его в городской парк. Он еще не понимал, что ее тут привлекало. И вот они снова в нем. Ах, вот что ее привлекало: сооружение, похожее на громадное опрокинутое ласточкино гнездо, только открытое там, где оно должно было прикрепляться к стене.

«Здесь!» — взвизгнула Маленькая ласточка.

И вот они лепят гнездо — на самом высоком месте раковины — летней эстрады, пока еще пыльной. Вокруг — березы, окутанные фиолетовым дымком оживающих почек. Весело раскачивались на ветру гирлянды веток плакучей ивы, что стоит над фонтаном. Фонтан еще не проснулся, но ветки ивы уже проснулись: они сделались зеленовато-желтыми, глянцевитыми, даже по виду живыми. Ее пугали ветки платанов. Они были голые, черные, будто после пожара.

Он старательно таскал в своем клюве прах и споро лепил гнездо. Делал он это молча, с деловитостью людей, за которыми он любил наблюдать и которых всю свою короткую птичью жизнь старался понять. Маленькая ласточка каждый уложенный комочек отмечала бурным писком. Она носилась вокруг огромной раковины, не боялась залетать под ее овальный купол, будто старалась показать этим, какое великое дело она делает. А он, пока она носилась очертя голову, успевал еще раз слетать и вернуться с полным клювом почти настоящего цемента, который устоит против жары, холода, ветра и дождя. Он мелькал в воздухе, стремительный, и не знал усталости. Он спешил. От него ведь не могло ускользнуть то, что их соплеменники под соседней крышей уже хлопотали, как бы получше уложить яйца.

Гнездо получилось хоть куда: просторное, красивое, с мягкой периной из сухой травы, шерсти и пуха. Маленькая ласточка без конца восторгалась им, хотя и не очень еще понимала, зачем оно. Ночевать они могли бы где угодно.

Она испугалась, когда снесла первое яичко. А когда снесла второе, вдруг почувствовала, что сделала такое великое дело, о котором надо рассказать всем. И она бросилась куролесить над городком, и скоро весь птичий мир уже знал, что у нее два яичка — красивых и сияющих, как два солнца. А потом появились еще два.

Ах как трудно было посадить ее на яйца! Ему еще раз пришлось прибегнуть к силе (что ему оставалось делать?). Она плакала и причитала, что зря связала с ним судьбу. Да, он спас ей жизнь, это верно, но зачем она ей, если приходилось сидеть взаперти, как самой заурядной домашней хозяйке. А небо над городом такое высокое, такое чистое и так пронизано золотой пряжей солнца, что сердце разрывалось от тоски и восторга. Оно, это небо, манило к себе, и нестерпимо хотелось уйти в него всей, без остатка. А надо было сидеть. Нет, не просто сидеть, а высиживать. Высиживать… Кого, она и сама толком еще не знала.

Если бы не он. Если бы не его проворные крылья и ласка, с какой он совал ей в клювик бабочек, мошек и прочую тварь. Он не просто совал ей в клювик эту тварь, а и целовал ее бережно и нежно… Если бы не он, разве ее кто-нибудь заставил бы сидеть в гнезде, пусть оно и было комфортабельным. Изредка он разрешал ей размять крылья и сам садился на яйца. Она уносилась к морю и летала над ним, пока не уставала.

Утром после душной и жаркой ночи Маленькая ласточка вдруг услышала, как с хрустом развалилась скорлупа одного яичка и что-то запищало, зашевелилось под крылом. Ах какой он мокрый, безобразный, этот первый ластенок. Едва успел из яйца вылупиться, как открыл свой громадный желтый рот и просит есть. А потом второй, третий, четвертый. Четыре рта стали на страже входа в гнездо. Мать уже лишняя тут, и она с облегчением улетела.

Как это чудесно — свободные крылья, свободное небо и множество всяких мошек, только знай хватай их прямо с лета.

Он погнался за ней, обрадованный прибавлением семейства. Он хотел выразить ей свою признательность за подвиг, свою любовь, но она, задумав поиграть с ним, пустилась удирать, с удивительным проворством и ловкостью проскальзывая там, где он и не стал бы рисковать. Он долго гонялся за ней. В конце концов это надоело ему, и он, нагнав ее, бросил сердито:

«Они голодны. Им нужны мошки. Много мошек. У них такие большие рты. Слышишь?»

Она, взвизгнув от распирающего ее маленькое сердце восторга, не поняла его и унеслась ввысь, в безбрежную голубизну неба, по которой неистребимо мечтала она все долгие дни взаперти.

Ластята росли и все больше нравились родителям.

Их рты день ото дня делались меньше. Желтизна проходила. Все увереннее проглядывало у птенцов черно-белое благородное оперение ласточек.

Двое из ластят — лобастые, крепкие, как отец, в гнезде им стало тесно. Двое других — узкотелые, с блестящим, прилизанным пушком на маленьких изящных головках, непоседливы, крикливы, как мать. Отец любил всех четырех. Мать — свое подобие. Два неповоротливых прожорливых толстяка были чужды ей. Ах как она возмущалась, когда эти толстяки перехватывали вкусную пищу, которую она приносила вовсе не для них…

Ничто не мешало птицам. В саду почти всегда тихо, лишь деревья шумят широкой листвой, и шум этот похож на плеск воды на перекате. Иногда барабанил дождь по выгнутой крыше громадной раковины. В небе вспыхивали ослепительные молнии и отражались в мокрых листьях платанов. Скамейки в саду блестели, как прямоугольные лужи. А больше светило солнце, и над парной землей столбами толклись комары. Лунными ночами в саду жутковато. Множество резких недвижных теней, и они пугают Маленькую ласточку. В такие ночи ей хотелось забраться в гнездо, но там не было для нее места.

Как раз в период Луны днем в саду стали часто появляться люди. Они приводили в порядок пол в раковине, шпаклевали и красили его, белили стены и стругали скамейки в саду. Маленькая ласточка задыхалась от запаха олифы и клея. Она боялась людей и с опаской подлетала к гнезду, когда они что-то делали там, в раковине. Он, наоборот, веселел на людях. Он, как всегда, наблюдал за их деловитыми движениями. Он уважал их за силу и за то, что они ничего не боялись, даже тех страшных зверей с вертикальными глазами.

Однажды вечером необычным оживлением наполнился сад. Подошел грузовик, и люди сняли с него большой черный блестящий ящик с бело-черным гребешком.

Когда люди нажимали на белые и черные зубья, ящик издавал звуки, напоминающие звуки бури в лесу. По всем улицам города (ласточкам сверху это хорошо видно) долго шли люди в сад. Вот уже нет ни одного свободного места на длинных лавках, покрашенных голубой, как небо, краской. И в раковине появились люди. Они тесно жались друг к другу, пестро разряженные, серьезные, молчаливые. Когда из черного ящика вырвалась буря звуков, люди запели. Они стояли неподвижно и очень серьезно, деловито пели. Испугавшуюся было Маленькую ласточку вдруг охватило неописуемое веселье. Она тонко взвизгнула:

«Вот как надо петь, глупые вы люди!»

И ее щебетание, едва слышимое за стройным хором человеческих голосов, раздавалось то над садом, то над стихшими городскими улицами.

С лета она хватала мошек и возвращалась с добычей, но подлететь к гнезду ей было страшно: под раковиной двое людей — один в черном, другой в белом — делали какие-то странные движения. Они то шли навстречу друг другу, то отдалялись. В страстном, невысказанном желании они вскидывали к небу такие беспомощные крылья, даже на крылья-то непохожие, отталкивались от пола толстыми ногами, но поднимались и парили в воздухе до обидного мало.

«Ах вы, глупые люди! — снисходительно пропищала Маленькая ласточка. — Ходить рожденный — летать не может. Вот надо как!»

И она устремилась в изумляющий своим изяществом и смелостью полет, на какой способна далеко не всякая ласточка. Несколько пар человеческих глаз на миг оторвались от сцены и устремили свои взгляды в небесную высь, где таял день и густела вечерняя синева, явно любуясь красотой полета Маленькой ласточки.

Даже строгий супруг ее залюбовался этим полетом, и гордое чувство, что это его ласточка, что это она высидела ему четырех славных ластят, заставило его на минуту забыть нелегкие обязанности отца. Он вслед за ней устремился в небо, чтобы догнать ее, но она вдруг камнем упала вниз. У него замерло сердце: разобьется! У самой земли она распрямила крылья и черной пулей пронеслась над людскими головами. Он видел, как она вздрогнула от громких аплодисментов и щебеча: «Это мне, это мне!» — снова взмыла в небо. На сцене люди снова повторяли свои куцые движения, а Маленькая ласточка смеялась над ними. Она смеялась и куролесила в вечернем воздухе, щебеча и насвистывая.

Под карнизом запищали встревоженные и проголодавшиеся ластята. Отец не успевал им наловить мошек: отвлекался, чтобы проследить за Маленькой ласточкой — не выкинула бы какую глупость. А Маленькая ласточка и не подумала о мошках для детей. Ей и самой этой ночью придется, видно, голодной лечь спать.

Ах ты отчаянная, ах ты несуразная…

«Успеть хотя бы самую малость принести для нее», — думал он, рассовывая мошек в открытые рты ластят прямо на виду у людей. Ластята высовывали свои головы из гнезда, хватали мошек и пугливо исчезали. Они еще никогда не видели так много людей под своим жилищем.

В это время на сцену вышли двое, одетые в блестящее, яркое. Они подбрасывают и ловят то мячи, то пылающие факелы. Потом прыгают сквозь белые просторные кольца. Прыгают неловко, задевая края колец.

«Неумехи! Неумехи!» — осуждающе запищала Маленькая ласточка и, сложив крылья, исчезла в узкой щели между стеной и водосточной трубой. Через миг она снова кружила над раковиной и над людьми, но ей хотелось еще раз пролететь через какую-то узкую щель, чтобы показать людям, как неуклюжи они в своих попытках удивить мир протаскиванием своих тел сквозь громадные обручи. Но достойной щели она не нашла. От досады запищала и стала кружить и кружить над садом. И вдруг вспомнила: там, за большой раковиной, сеть проводов. Провода обвисли. Между ними узкое пространство. Вот где можно показать свою ловкость, свою точность!

В это время он прилетел с богатой добычей. Ему удалось накормить ластят и часть пищи отложить в нишу для Маленькой ласточки. Он рад, что она не будет ночью хныкать от голода и надрывать его сердце. Он оглянулся, чтобы позвать ее. Перед его глазами мелькнула ее тень, и вдруг раздался треск и рассыпались синие искры там, где эта тень скользнула по проводам.

Он не понял, что случилось в этот миг.

Он искал Маленькую ласточку всю ночь, летая над пустынным садом. Его тревожный и призывный крик заставлял вздрагивать даже людей, проходящих мимо.

Он звал ее и не дозвался. Но каждый час ждал: вот-вот упадет она из высокой выси и, расправив крылья, похожие на маленькие турецкие сабли, красиво полетит над садом. И не дождался ее.

…Он выкормил ластят и научил их летать. Осенью, когда посерело, вздыбилось море, он повел всех четырех на юг.