Полундра!

Глава седьмая

Джинни

Девочка, которая во сне, она очень непослушная. Такая бы точно хворостины отведала, потому что, когда говорят бежать, надо убегать, а не лезть в боевые порядки. Вот ее и убили — правда, там всех убили. Я, проснувшись, плачу, мне всех их так жалко. Тот мальчик, за которого хотела замуж я, которая во сне, у него своя девочка есть. Божечки, как они любят друг друга! Будто свет зажигается, когда они вместе. И у брата ее тоже есть девочка, поэтому видеть, как они падают один за другим, очень страшно. А еще у них там вокруг одни фашисты, почему они этого не видели?

А я… вчера мы нашли разоренное село, в которых проклятые фрицы такое с детьми сделали, что я теперь… Вчера я плакала много, а сегодня сама хочу убивать фашистских гадов. Но мне пока нельзя, потому что сердечко все-таки разболелось. Ну, после одного сна, когда я очень громко кричала. Мама Зина говорит, что вот война закончится и мы с ней в Одессе будем жить, а там сердечко починится, и я верю ей изо всех сил, верю!

— Аленка, — зовет меня мама Зина, — иди сюда, поможешь.

— Да, мамочка! — звонко отзываюсь я, сразу же оказываясь рядом с ней.

К нам тетеньку перевели, она хирург, а еще смотрит очень знакомо. Я точно ее где-то видела, но вот где, понять не могу. А она улыбается мне, гладит еще по голове, отчего я улыбаюсь ей в ответ, потому что она точно хорошая. Интересно, почему мне кажется, что тетенька хирург так узнаваемо смотрит?

— Аленка, нас прикрепляют к морской пехоте, — объясняет мне мама Зина. — Не пугаться, хорошо?

— Да, мамочка, — киваю я, потому что я же послушная.

Сначала я не понимаю, что это значит, но потом вижу дяденек в черной одежде и чуть в обморок не падаю. Но они по-русски говорят, поэтому я пока и не падаю, а просто жду, что будет. И тут тетенька хирург бросается навстречу дяденькам, чтобы заобнимать их. Это так красиво, что я останавливаюсь посмотреть, ведь чудо же. И тут что-то будто толкает меня, становится страшно, но я понимаю, что должна. Прыгаю вперед, чтобы защитить их от чего-то страшного сзади. Это страшное больно бьет меня в спину, будто прожигая насквозь, и тут… я падаю в траву.

Приподнявшись, оглядываюсь. Рядом нет ни тетеньки хирурга, ни мамы Зины, а только трава зеленая, да лес шумит. Я не понимаю, что произошло, но тут вижу сидящих прямо в траве ребят. Они выглядят подростками, но при этом все в нашей форме, ну в той черной и с бескозырками. Я поднимаюсь, чтобы подбежать к ним.

— Здрасте! — здороваюсь я с ними. — А где санбат? Почему вы тут?

— Убили нас, — вздыхает один из них. — И тебя тоже, так что садись рядышком.

Убили? Нет! А как же мама Зина? Как тетеньки? Я еще фашистам не отомстила же! Я не хочу!

Невилл

— Глянь-ка, какая большая… — комиссар, разглядывавший что-то в перископ, выражается военно-морским непечатным языком, уступая мне место.

Я приникаю к перископу, видя действительно большой корабль типа «Бисмарк» или «Тирпиц», а вокруг него корабли поменьше. Выглядит лакомой, но очень опасной целью. Я знаю, куда они такой толпой намылились, и комиссар мой знает. Конвой из Америки идет, в нем многое, что фронту нужно, очень нужно, учитывая, где проклятый фриц стоит. Значит, выбора у нас нет, сегодня абсолютно точно наш последний бой.

— Боевая тревога, торпедная атака, — командую я, звучат звонки. — Бэ-че три! Полный заряд!

— Понял, полный, — откликается командир минно-торпедной боевой части.

Ну, с Богом. Говорят, Бога нет, но нам сейчас очень нужно попасть, чтобы смерть наша не была напрасной. Бегут минуты, одна за одной бегут, лодка прицеливается. Впереди у нас четыре торпеды, позади две. Вот сейчас и придется. Ну что же, пожил я достаточно, жалко только сын без отца расти будет, ну на то и война.

— Носовые… Пли! — резко командую я. — Полный ход, лево руля! — и лодка разворачивается на месте. — Пли! Погружение! Тишина в отсеках!

Подлодка ныряет, при этом комиссар держит секундомер включенным, а мы почти падаем на дно. Вот, наконец, максимальная глубина. Электромоторы отключены, все матросы и командиры замерли. Есть маленькая надежда, что во всеобщей панике нас не найдут, но она почти исчезающа.

Вода доносит до нас три взрыва, а затем еще один. Значит, две торпеды промахнулись, но даже четыре попадания — удача великая. Не знаю, в кого попали, сейчас-то уже и не посмотришь. Теперь надо ждать сколько сможем и надеяться, что неверно оценят фрицы направление торпед. Но нет… Слышны все приближающиеся с двух сторон взрывы глубинных бомб.

Мы знали, что рано или поздно это случится, поэтому я решаюсь. Стронув лодку с места, отрабатываю задний ход, хотя лампочки лопаются от детонаций, но при этом я подвсплываю, находясь в акустической тени охотника на таких, как я. Есть еще вариант тарана снизу, но это на самый крайний случай. Руки работают быстро, лодка пока еще отзывается, шансы есть. Сдаваться мы по-любому не будем.

Видимо, я где-то ошибаюсь, потому что чувствую что-то очень горячее, как будто меня в кипяток окунуло, и в следующий момент оказываюсь лежащим на траве. Подняв голову, припоминаю свои сны, осознавая, что умер, — ведь эта поляна так же выглядела и во сне. Другого объяснения нет, негде взять зеленую траву в холодном зимнем море. Прощай, любимая. Прощай, сынок.//

Викки

Увидимся ли мы еще… Кто знает. Военного корреспондента переводят в госпиталь, а он… Мы прощаемся навсегда, обещаем писать друг другу, но знаем — вокруг война, страшная, жуткая война, выжить в которой — большое чудо. Но мы выживем, ну, постараемся.

— Я буду помнить тебя всегда, — говорит он мне на прощанье, и эхом звучат в ответ мои слова.

— Я люблю тебя, — признаюсь я ему, и слышу от него ровно те же три слова.

Полуторка увозит его от меня, а кажется — сердце рвется на части, ведь как я без него? Как дышать, не видя этих глаз? Я плачу, меня успокаивают девочки наши. Они все понимают, много нас таких. Но плакать это не мешает, а закончив, я сажусь писать ему письмо. Теперь это моя судьба на долгие месяцы войны — писать письма и ждать весточки в ответ.

А мы идем дальше, отступая, пятясь, уходя с родной земли. И слезы падают на холодную почву, вернемся ли? Кто знает… Так не хочется пятиться, но выхода нет, а потом гремит битва, мы в это время в совсем другом месте оказываемся. Ну от приказа же все зависит, мое дело не рассуждать, а вытаскивать солдатиков.

— Сестренка! Сестренка! Скорее! — боец бежит, а глаза у него полны слезами.

Я, предчувствуя беду, бегу вслед за ним до самой железнодорожной станции. Он почти тащит меня к вагону, а там… Дети! В вагоне лежат мертвые и пока еще живые израненные дети, и я кидаюсь к ним, приказав бойцу бежать в санбат. Я не знаю, откуда они здесь взялись, да еще в таком вагоне, что за цифры у них на платьях и рубашках, просто перевязываю, уговариваю, останавливаю кровь.

Ну потом девчонки набегают, всех, кого получается, спасают, и лишь затем я узнаю, что поганые фрицы сделали с этими детьми. Теперь и я готова уже зубами рвать. Гитлеровцы должны быть мертвыми, все! До единого человека! Чтобы ни одна тварь больше не поганила воздух!

Я прихожу в себя в траншее. Голова гудит, мыслей нет совершенно. Привстав, я оглядываюсь — мертвые лежат. А пулемет, кажется, цел! И я бросаюсь к нему, чтобы остановить черные тучи, будто клубы дыма, накатывающиеся спереди. Я стреляю, почти ничего не видя. Контузило меня, видать, очень сильно.

Меня вдруг отбрасывает от пулемета, вдавливая им же в землю. Я чувствую боль… Сильную, разрывающую меня на части боль, осознавая — это танк, не увиденный мною. Боль становится все сильнее, хрустят мои кости, и исчезает мир.

Прощай, любимый.

Колин

Вот он, гад. Я его уже неделю выпасываю, гада эдакого с радиостанцией. Он самолеты наводит на наши тылы, вот и нужно мне его поймать. Кто бы мог подумать, что вражеским авианаводчиком окажется повар? Вот и я даже предположить не мог. Но брать его надо с поличным, поэтому в первую очередь мне к особистам надо.

Вот их землянка. Постучавшись, вхожу, меня просят подождать. Ничего, не баре, подождем. У них своя работа, у меня своя, и заодно есть возможность удостоверение приготовить. Через некоторое время меня приглашают, я спокойно захожу, оглядевшись. Пусто, очень хорошо.

— Здравствуйте, товарищ корреспондент, — улыбается мне начальник особого отдела. — Что вас приве…

Он осекается, глядя в бумагу, что лежит перед ним. А в ней написано, что младший лейтенант ГУГБ НКВД… Ну и что обычно в таких бумагах пишут. Веселость моментально пропадает с лица особиста. Он внимательно вглядывается в мои глаза, затем вздыхает, жестом предлагая садиться.

— Выпас я наводчика, — без обиняков сообщаю ему.

— Кто? — лаконично спрашивает он.

— Повар, — так же коротко отвечаю ему. — Люди нужны, на горячем брать.

— Правильно, — кивает особист.

Тут начинается обычная в таких случаях суета. Организуются бойцы, оцепляется участок леса, возле повара за обедом идет общение о новейшем секретном оружии, расположенном в лесу прямо. Конечно, ему хочется как минимум посмотреть, а как максимум, устроить там тарарам. Вот гаденыш и отправляется за рацией своей. И мы за ним.

Гладко было на бумаге… У повара обнаруживается совсем не поварская прыть, да еще и группа поддержки, так что через несколько минут в лесу разгорается настоящий бой, а вот я вдруг чувствую холод внутри. Сердце будто обрывается, сигнализируя о страшной беде, но о любимой я не думаю, мне кажется, что гад убегает, и в тот же миг я устремляюсь за ним.

Что-то сильно бьет меня в грудь, я лечу на землю, даже не определив тот миг, когда все меняется. Вдруг становится почти совсем тихо, только слышатся чьи-то голоса. Не слышно ни канонады, ни стрельбы, ни яростных команд. Я поднимаю голову, обнаруживая себя на поляне в совершенно другом лесу, но это неважно — совсем недалеко от меня поднимается с земли любимая. Я буквально прыгаю с места, чтобы обнять ее, прижать к себе и закрыть от всего мира. Потом разберемся, как это возможно.

Кэти

Меня списали в летнабы, потому что побилась я сильно при посадке, хотели списать, но новенькая не дала. Расспросила меня, показала что-то комэска, и меня передумали списывать, поэтому мы летаем вдвоем, а на земле нас наша лапушка ждет, поэтому каждый раз я знаю, что просто обязана вернуться. А вот подруга моя решает иначе.

— А что ты делаешь? — спрашиваю я ее.

— Мы с тобой можем погибнуть в любой момент, — строго глядя мне прямо в глаза, жестко говорит она. — Малышка останется одна.

— Поэтому мы не имеем права погибать? — интересуюсь я просто, чтобы что-то сказать.

— Нет, — вздыхает она. — Я ее запишу своей дочерью. Если не погибнем, то сама выберет, а если все же… То будет членом семьи сотрудника НКВД. Ты знаешь, что это значит?

— Знаю, — киваю я, потому что это, конечно, не секрет.

У малышки будет не просто детдом, а, возможно, новая семья, ну и много чего еще хорошего в жизни. Подруга права и очень правильно делает, просто я не ожидала от нее такого… Но мы продолжаем летать, нас прикрывает любимый подруги, отчего мне как-то спокойнее делается.

Это случается неожиданно — весь полк выстраивают на поле, и командир ставит задачу сразу всем, а моя подруга мрачнеет. Я знаю почему — ее милого вызвали в Москву, так что мы сегодня без прикрытия получается. Ну да ничего не поделаешь, приказ есть приказ и у него, и у нас.

— Товарищи, цель чрезвычайно важная, потому идем все, — жестко говорит наша командирша.

Знаем мы, что это за цель, там уже две эскадрильи штурмовиков легли, теперь, значит, наша очередь. И чует мое сердце, этот вылет у нас последний. Кажется, и подруга моя что-то такое чувствует. Она разблокирует управление в моей кабине, затем берет меня за локоток, уводя к нашей малышке. К нашей Танюшке родной. С ней мы и сидим до самой ракеты.

— Мамочки… — она обнимает нас на прощанье. — Я буду помнить вас всегда… И если… Если… Я у вас есть!

— Не плачь, Танечка, все хорошо будет, — говорю я ей, а у самой слезы дождем льются.

И вот мы летим всем полком, а предчувствие мне говорит, что идут последние минуты моей жизни. Что же, я отомстила фрицам за моих родных, а за меня отомстят другие ребята и девчата. Сколько бы нас ни убивали, победа все равно будет за нами! Я просто знаю это.

— Над целью! — сообщаю я в переговорную трубу, только сейчас поняв: что-то не так.

И в этот самый момент зажигаются, кажется, тысячи прожекторов и будто воздух взрывается — десятки пулеметов и орудий, взрывы со всех сторон, подруга моя маневрирует, пытается вырваться из конуса света, а я кидаю вниз прихваченные с собой гранаты. Я понимаю, надо бомбить, потому что мы все равно ничего не видим. Тут вдруг мне становится очень больно — ноги будто отрывает, я дергаю руками, сбрасывая сразу все бомбы и кричу от раздирающей меня жуткой боли, но тут что-то взрывается прямо под нами, становится очень горячо, и я падаю. Просто падаю наземь, не в силах пошевелиться.

— Что это? Где мы? — сипит моя подруга, а я привстаю, чтобы оглядеться.

Вокруг расстилается полянка, укрытая зеленью, невдалеке шумит лес, а прямо передо мной… Мамочка! Папочка! Аленушка! Я взвизгиваю, резко подпрыгнув, чтобы обнять их. Нас убили, я понимаю это, но вот сейчас я могу обнять моих родных…

Гарри

Внезапно оказалось, что фрицев я, любимую защищая, набил видимо-невидимо и мне за это положены плюшки. Вот и вызвали меня в самую Москву — за плюшками. Очень мне не хотелось оставлять любимую одну, ну да приказ есть приказ. Понадеявшись, что ничего не случится, улетел я.

Смерть любимой я почувствовал. После награждения, готовясь лететь обратно, ощутил я, как захолодело сердце. И будто бы мир рухнул вокруг меня, но в тот момент я еще не понял, что произошло. Залез в самолет, отправившийся на родной аэродром.

Мы летим ночью, а я чувствую боль, просто разрывающую меня боль в душе, молясь только, чтобы она уцелела. Пусть без рук, без ног, но жила. Весь я в этой мольбе, потому полет проходит незаметно. Выпрыгнув из самолета, я несусь со всех ног к разъездной нашей машине, но встречает меня комиссар. Он долго смотрит в глаза, вздохнув, и я понимаю — нет на свете моей любимой. От этого я просто вою. Вою от боли, в меня вливают спирт, укладывают спать, а там она. Та, без которой я не умею жить.

Но мне нужно отомстить, мне очень нужно! И я вылетаю на охоту, ведь фрицы должны заплатить за все! Мне пытаются запретить, но куда там… Я лечу, поднимаясь над тучами, рассказывая нашим по радио все, что вижу. Вот такая разведка получается, вот только фрицев нет. Попрятались, что ли, гады? И вот тут я вижу эти пять самолетов — четверо явно защищают одного.

— Вот вы где, гады поганые! — ору я, не помня себя, срываясь затем в пике.

Тот, кого защищали, даже хрюкнуть не успел — очередь прошила его от винта до хвоста, и он ссыпался вниз, по дороге распадаясь на запчасти. И тут фрицы озверели, как накинулись на меня толпой, мешая друг другу. Я матерюсь и кручусь, потому что это мой последний бой. Мне жить без милой совершенно незачем, и я стреляю. В глазах темнеет от перегрузки, в меня попадает, но машина жива еще, дышит, поэтому я бью их, сколько могу бью.

Самолет уже горит, теряя высоту, и тут я замечаю внизу, прямо на летном поле какого-то фрицевского аэродрома, легковые машины и кого-то рядом с ними. Туда я и направляю свою горящую машину. Напоследок хотя бы еще кого-нибудь убью! Но я не сгораю в огне, а вдруг падаю на землю. Очень мягко падаю, так и не скажешь, что с высоты.

Приподнимаю голову и вижу — много народа вокруг. Матросы, которых можно угадать по бескозыркам, солдаты, девчата даже… Вон санинструктор, а вот… Обнимающаяся с удивительно похожими на нее людьми стоит моя любимая. Весь мир исчезает для меня, с ее именем на губах бросающегося к ней. Стоит нашим рукам и губам соприкоснуться, как все вокруг будто вспыхивает. Яркая, даже очень, вспышка, как от зенитного прожектора, ничуть не отвлекает нас друг от друга. Любимая… навсегда.

— Навсегда, милый, — слышу я ее ответ.

Луна

Дороги войны нелегки… Вот и меня переводят в санбат, обеспечивающий десант, потому что очень важна эта операция. А я только рада — буду к любимому поближе. Зато сны становятся все злее: фрицы в них говорят по-английски, но сути это не меняет. Сейчас-то англичане союзники… Сны показывают мне — сильно временные они союзники.

В санбате у нас воспитанница есть — солнышко и лапочка. Потерянная, ничего о себе не помнящая девонька, для которой мы все мамы и тетеньки. Ну и я быстро «мамой» становлюсь, потому что не любить ее невозможно. Хорошая она у нас и учится охотно, а слова «не хочу» у нее вообще нет в словаре.

Я встречаюсь с любимым буквально за день до начала операции. Мы стоим обнявшись, когда малышка вдруг прыгает на нас и падает замертво. Как-то почувствовавшая летящую смерть воспитанница наша закрывает меня собой. Аленушка падает мертвой, а в сторону, откуда пришла смерть, уже стреляют ребята.

— Спасибо тебе, маленькая, — всхлипываю я, гладя нашу Аленушку по волосам.

От произошедшего ребята будто звереют, да и я, будь такая возможность, отправилась бы мстить. Но моя работа в санбате, среди плачущих от этой потери девчонок. Ребенок же совсем… Какие фрицы гады! Их надо уничтожить, всех! И тех, кто здесь, и тех, кто во сне! Всех, до одного, чтобы не поганили они своим дыханием воздух и не убивали таких ангелочков.

— Товарищи! — начинает с нами разговор комиссар. — Мы идем в бой вместе с морской пехотой. Работать надо будет быстро, возможно и под обстрелом…

Конечно, под обстрелом, как же иначе, ведь это морской десант, и ребят надо будет вытаскивать, перевязывать, возможно, и оперировать. На самом деле, пускать санбат почти в первых рядах неправильно, но… Приказ есть приказ. Война вокруг, и от каждого из нас зависит, сколько их домой после Победы вернется. А она будет, я точно знаю!

— Предчувствие у меня, — рассказываю я любимому, вздыхая. Эту ночь нам позволили провести вдвоем. — Обними меня покрепче.

— Предчувствие — это серьезно, — кивает мне он. — Но мы справимся!

И с такой же уверенностью он уходит на передовой катер, а мы размещаемся в середине, чтобы получить шанс на прикрытие, но я знаю — шансов у нас нет. Предчувствие перерастает в уверенность, поэтому я с утра в приказном порядке, переорав командира, распределяю девчонок по кораблям. Хоть у кого-то будет шанс уцелеть, ведь уже проступает сквозь тьму ночи мертвенная серость нашего последнего утра. Подается команда, начинают работать корабли, будя мерзкую гадину своими «чемоданами», и волна десанта устремляется к морскому берегу, на котором совсем еще недавно любили отдыхать мирные советские люди. А теперь там враг.

Уже высаживаются первые порядки, когда загораются яркие прожектора, показывая — фрицы ждали нас именно тут. Начинают стрелять пулеметы и, кажется, даже пушки. Я совершенно не вижу ничего, чувствуя, что смерть все ближе. Злее огрызаются наши корабли, нарастает яростный крик морской пехоты на берегу, и в этот момент я вдруг падаю в зеленую траву. Приподнявшись, вижу наших и не только наших ребят. Стоят матросы, вон летчик за голову держится, вот санинструктор…

— Здравствуй, доченька, — слышу я безумно родной мамин голос и просто визжу от обуявших меня эмоций, ведь передо мной мама и папа.

Симус

Очередь хлестнула по ногам, опрокидывая меня в траву, близкий разрыв погасил на мгновение сознание. Товарищи, видимо, считают меня мертвым, поэтому с боем отходят в лес, а я понимаю: на этом все. Острая боль где-то в области живота да простреленные ноги говорят мне — все. Поэтому я лезу в карманы, доставая обе оставшиеся мне гранаты. Зубами выдергиваю чеку, опершись о дерево, и спокойно смотрю на медленно подходящих ко мне карателей.

Пистолет-пулемет лежит совсем недалеко, да только не судьба мне — патронов нет, в кармане еще обойма, но я просто не успею. Черные тени медленно надвигаются, как дементоры в том самом сне, а я только улыбаюсь. Сегодня за мной придет Смерть, но вот вас я с собой заберу. Всех вас, кто рискнет подойти к еще дышащему партизану. Страшно вам, гады?

Перед глазами проносится будто вся жизнь — мама, сестренка, батя, наш дом… Какими мы счастливыми были до войны, как испохабил нашу жизнь фашист поганый! Ну да ничего, я вашего брата много набил — и в эшелонах, и в лесу, и на мостах, сейчас еще хоть парочку с собой заберу, и можно считать — не зря жизнь прожил.

Придет время, я знаю, оно обязательно придет, то самое время, когда алый стяг взовьется над проклятой землей и грозное небо внезапно станет мирным. Народятся новые люди, над которыми никогда не завизжит раненым зверем сирена воздушной тревоги. Будут ходить по цветущим улицам те, кто никогда не узнает, как выглядит смерть в форме эсэс. Так будет, и чтобы приблизить это время, я сейчас готовлюсь убить еще нескольких тварей, незваными явившихся на нашу землю.

— Партизан, сдавайс! — на ломанном русском произносит кто-то, кого я уже не вижу.

— Приди и возьми, — звучат ему в ответ бессмертные слова.

Тени надвигаются еще ближе, а я улыбаюсь и разжимаю сведенные судорогой кулаки. Проклятым палачам остается всего три секунды жизни, и они понимают это, пытаясь убежать. Но уже слишком поздно. И когда становится жарко, а меня разрывает болью на тысячу маленьких кусочков, я улыбаюсь.

— Ой, ты кто? — на русском языке спрашивает меня девичий голос.

Открыв глаза, обнаруживаю себя лежащим на лесной поляне. Напротив я вижу просто красавицу, мне сейчас улыбающаяся, а чуть поодаль стоят мамочка и сестренка. Те, кого не чаял я уж увидеть, — они стоят и смотрят на меня очень ласково. Мама… Сестренка… Родные мои…

Гермиона

Чувствую я что-то нехорошее, вот всей душой чувствую. Любимый в Москву улетел, а я просто ощущаю — приходит наш последний час. Будто подтверждая это, снится мне сон о той девчонке, именно знакомый сон, где их всех сначала убивают, а потом уже инструктируют на лесной поляне. И чует мое сердце: не просто так я вижу эти сны. Возможно, дело в каком-то предвидении, или же я просто не хочу умирать, но ко снам отношусь более-менее серьезно.

— Товарищи! Становись! — нас выстраивают прямо на летном поле ранним утром, что очень необычно для ночников. — Нам предстоит…

Вот оно что! У нас впереди задача «любой ценой». Значит, очень важна цель и нет никакой другой возможности ее «взять». Комиссар почти кричит, вдохновляя нас. Он говорит очень важные вещи, но от них становится просто страшно. Цель, получается, пытались разбомбить множество раз, но лишь теряли машины и пилотов, вот, получается, и наш черед пришел. Сегодня многие останутся навеки в небе.

Вплоть до вылета мы с Аленушкой сидим вместе. Малышка совсем, которой я дала свою фамилию и о которой уже позаботилась. Если нас не станет — ее заберут друзья. Друзья нашей семьи обязательно примут маленькую, а мы… На все война.

Обнять бы любимого еще хотя б разок. Поцеловать его, ощутить волшебство его объятий, да только нет у меня такой возможности. Вот и темнеет. Совсем скоро мы пойдем в свой последний бой, потому что должны и выбора нет. Можно было бы отказаться, да только как я после такого девчонкам в глаза посмотрю? Вот и прощаюсь я с Аленушкой, плачущей уже навзрыд. Она все понимает, все чувствует, малышка моя…

— По самолетам! — звучит команда. Взлетает в небо ракета. Это значит — пора.

Вот У-2 наш уже бежит по полосе, постепенно отрываясь от земли в последний раз. Мы летим в общем строю, а я только тихо плачу, потому что жить хочется. Не будет у нас с милым своего дома, не народятся наши дети, не встретим мы Победу. Прощай, родной мой, прощай… Мы летим в самый последний наш раз, я просто чувствую это.

— Что это?! — пораженно восклицает моя летнаб, и в тот же миг меня ослепляет яркий свет.

Я дергаю ручкой, стараясь выйти из конуса света, но, видимо, поздно — в грудь раскаленным колом впивается боль, отчего я падаю… падаю… падаю, пока земля не принимает меня. Но делает она это как-то мягко, а я пытаюсь отдышаться, затем уже понять, откуда здесь взялся день…

— Ой, глядите, летчица! — слышу я чей-то звонкий голос и поднимаю голову, только чтобы увидеть их.

— Здравствуй, доченька, — говорит мне однажды уже потерянная мамочка.

И я визжу, визжу изо всех сил, потому что это же родители!

Рон

Нас ждали… Конечно же, нас ждали фрицы поганые, все они просчитали! Но, выливаясь на берег из лодок и катеров, мои ребята уже совершенно озверевшими выглядят. На головах у них бескозырки, а не каски, потому что мы идем в свой бой. Владычица морей, морская душа, идет, чтобы вбить в землю проклятых фашистских мразей.

— Полундра! — несется над пляжем под вой сирен, под перестук пулеметов. — Ура! Мать-мать-мать!

Это только в газетах пишут об атаке под крики «За Родину! За Сталина!», на самом деле, в атаке сплошной мат стоит. И сильнее он слов «За Родину!», ибо живописуют мои ребята, что они с фрицами сделать готовы и что сейчас делать будут.

— Полундра! — несется над пляжем, заставляя врага бояться самой сути матросов, идущих на него. Ведь мы в плен не сдаемся и деремся до самого последнего. Даже когда заканчиваются патроны — зубами грызем, лично видел.

Где-то там, позади, любимая моя, родная, самая близкая женщина на свете. И ради нее мы сейчас сомнем эту пакость просто в дугу. По нам бьют пулеметы, а по ним — наши корабли. Один за одним взрываются здания. При прежнем командующем корабли бы затабанили стрельбу от страха, но этот, новый, умеет думать. Поэтому нас поддерживают наши корабли, а мы рвемся вперед. Нет у нас заднего хода!

— А-а-а! Га-а-ады! — громко кричит кто-то, и вот нарастает рукопашная.

Продавив один бастион, мы врываемся в город. В этот самый момент мое сердце будто замирает на мгновение, а затем меня заполняет такая ярость, такое бешенство, что я себя уже не контролирую. Схватив тесак, я режу этих тварей, одного за другим. А они все не кончаются, пытаются даже стрелять в меня, но здесь и сейчас я бессмертен, а потому иду вперед.

— Тащ командир, орудие захвачено! — докладывают мне.

— Развернуть и долбить по высоте! — мгновенно реагирую я.

Вид мой сейчас страшен, наверное. И я иду в первых рядах со своими побратимами и режу, режу фашистских тварей. И тех, кто в гитлеровской форме, и тех, кто с повязками на рукаве. Не слушая, не думая, я режу их, потому что плена фрицы не заслуживают. Они так хотели нашей земли — что же, вот она!

Меня достают, по-моему, огнеметом, потому что я горю в жарком пламени, хрипло крича, и так же выпадаю на прохладную землю. А напротив меня… Родная моя, любимая! Я с ходу бросаюсь к ней и будто замирает все вокруг — яркая вспышка скрывает все и всех, находящихся вокруг нас. Мы вместе.//