Полундра!

Глава двадцать четвертая

Луна

Будит меня малышка лет пяти. Сначала она потягивается, затем взвизгивает, принимаясь меня обнимать. До затуманенного абстинентным синдромом мозга медленно доходит факт того, что я вижу, потому что дочку-то я узнаю всегда. Малышка стала действительно малышкой, а вот мне неплохо бы поправить здоровье.

— Акцио Антипохмельное, — с трудом собрав мысли в кучку и нащупав палочку, произношу я. В руку прилетает канистра, едва меня не убив, на дне которой плещется искомое.

— Мама, мамочка, — прижимается ко мне ребенок. Я глажу ее, понимая, что мы чего-то важного добились. Вот только чего?

Муж изображает дерево, то есть демонстрирует результаты возлияний, сравнимых с глобальным праздником. На месте вчерашнего дня в памяти зияет дыра, при этом я очень надеюсь, что там не Победа, потому что ее забыть было бы очень обидно. Впрочем надо распинать кого-то из взрослых, да выяснить, что вчера было.

О, вон, Невилл пошевелился, значит, можно у него информации добыть, шантажируя антипохмельным. Или просто выдать, а он и так расскажет? Наверное, второй вариант лучше, ведь я же врач! Кстати, а где наши взрослые? Родители Колина и Грейнджер? Тоже надо поискать, надеюсь, ничего непоправимого не случилось.

— Невилл, Антипохмельное хочешь? — интересуюсь я, уже вполне нормально себя чувствуя.

— Все-таки, ты святая, — заявляет он мне, получая канистру в руки. — А что вчера было?

— Я тебя спросить хотела, — признаюсь я, вздохнув.

— Сначала вы Смерть и все силы позвали, — сообщает мне ставшая маленькой дочка. — А потом тетя Смерть сказала, что надо что-то отметить… И все. Зато я маленькая!

— Информативно, — кивает подводник, рассматривая какой-то пергамент. — О!

— Что там? — сразу же спрашиваю я, потянувшись посмотреть.

— Нет больше магической Британии, — отвечает мне Невилл. — Командир проснется — вместе посмеемся.

Тут мне, конечно, становится особенно интересно, потому судьба мужа решена. Опустив малышку на пол, я принимаюсь осторожно его будить, держа наготове зелье. Рон просыпаться не хочет, но против современной медицины ничего сделать не может, потому открывает глаза, получив последовательно Антипохмельное, а затем и мой поцелуй, отчего во взгляде появляется осмысленность. Чуть поодаль обнаруживаются и взрослые разведчики, ошарашенно разглядывающие что-то в своих руках.

— Что за геволт, милая? — тактично интересуется муж, которому я пальцем показываю на Невилла.

Он поднимается, чтобы осмотреться и видит красочную инсталляцию типа «моряки на отдыхе», то есть сваленные кучей тела, частично начинающие подавать признаки жизни. Значит, нужно будет помочь страждущим, а затем, вспомнив, по какому поводу мы все так перепились, подумать о том, что будем делать дальше. Хоть и нет у меня ни дома, ни родных, кроме дочки да мужа, но домой хочу до слез. Родители моего здешнего тела совершенно точно сошли с ума, и пока просветления не обещают. Специалисты в Советской стране хорошие, но… Именно поэтому надо смотреть правде в глаза — у меня есть только Рон и доченька моя ясноглазая.

— Не печалься, душа моя, — обнимает меня любимый муж. — Все у нас будет. И домик у моря, и тишина вокруг.

Все он у меня понимает, да и сам устал уже от войны постоянной. Все мы устали, все.

Рон

Все-таки, по какому поводу банкет? Вот это надо выяснить как можно скорее, ибо в военное время подобное не допустимо, что значить может очень многое. Любимая тыкает мне пальцем в Невилла, поэтому я направляюсь к нему, а наш подводник держит в руках какую-то бумагу, точнее, пергамент, конечно и как-то ошарашенно что ли улыбается.

— Что у тебя? — интересуюсь я, подойдя к нему, пока воинство мое с трудом в себя приходит.

— А ты глянь, командир, — показывает он мне то, что держит в руках.

Ну, на первый взгляд, причина попойки ясна. Границы магические сдвинуть нам удалось, честь и хвала пьющему пантеону. То есть на волне алкогольного опьянения был получен нужный результат — Британская Автономная Советская Социалистическая Республика, русский язык, идеология, с которой мы погорячились, но это теперь проблема советских товарищей. Мы находимся в составе РСФСР, что вполне логично на мой взгляд… Железнодорожное сообщение с Большой Землей… Интересно, а это нам зачем было нужно? Впрочем, уже поздно что-то делать… Управление у нас выборное, с этим Москва разберется, значит все? Можно ехать домой…

Очень хочется даже непонятно чего. Я поднимаю взгляд вверх, чтобы справиться с эмоциями, а затем переворачиваю пергамент, понимая, чему так улыбался Невилл. Да, смешно, потому все вместе посмеемся, а пока надо строить отряд.

— Подъем! — командую я. — Становись!

Вон как повзлетали все, ну, кроме нашей авиации, ибо у них с дисциплиной всегда было сложно. Любимая моя, да и Викки, пришедшие уже в себя, одаривают каждого зельем, а советские товарищи стоят молчаливыми статуями, будто дар речи потеряв, но затем, взглянув на наш строй, товарищ Грейнджер, сделав мне знак, что-то достает из кармана. И тут звучит голос. Он всем нам хорошо знаком, ведь сколько раз мы слышали его, записывая сводки…

— Внимание, говорит Москва! — торжественно произносит Левитан.

И наш строй застывает, даже дышать опасаясь. Предчувствие чего-то радостного, великого овладевает каждым бойцом и командиром. Я вижу в глазах моих боевых друзей надежду. Мы прошли многое вместе, мы видели такое, что и рассказать сложно и вот теперь мы слушаем тишину, наступившую после слов «Внимание, говорит Москва». В них какая-то особая магия, наша, военная, советская.

— Приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту, — разрывают тишину грозные слова и мы все подтягиваемся, готовые выполнить этот приказ так, как и все до него.

— Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил, — падают в тишину слова, даря внутреннюю радость, хотя я еще даже не понимаю, что слышу. — Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена. Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы, поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны.

На наших глазах слезы. Победа… мы не видели рухнувшего Рейхстага и висящих в петлях фашистских палачей, зато мы брали Хогвартс и Министерство, от рейхсканцелярии отличавшуюся мало. Мы видели страх в глазах врагов, и уничтожили фашистов в этой стране. И вот теперь мы слушаем эти слова, не сдерживая слез.

— Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! — произносит хорошо знакомый голос, а перед нашими глазами лица. Все те, кто шел с нами рядом и пал в землю, приближая Победу…

— Победа? — удивленно спрашивает кто-то из краснофлотцев. И сразу же — полное счастья: — Победа! Победа, братцы!

Я знаю, что сейчас будет, ведь эти эмоции не удержишь в руках. Я не буду останавливать своих ребят, своих друзей, своих братьев. Это наше право. Мы победили.

Гермиона

Лишь услышав то, о чем говорит Левитан, я плачу. Я цепляюсь за Гарри, повисая на нем, и реву просто, как маленькая. Как-то моментально оказавшиеся рядом Танечка и Кэти со своим любимым тоже плачут. Сегодня можно поплакать, потому что мы победили. А ребята в это время устраивают канонаду. Из окон замка к небу тянутся выстрелы нашего оружия. Мы все салютуем Победе.

И старшие наши товарищи понимают нас, они понимают сейчас обнимающихся, плачущих и дырявящих небо ребят. Божечки вы мои… Война закончилась… И тут мы снова слышим голос. Этот голос заставляет прекращать стрельбу, ведь говорит сам товарищ Сталин. Его усталый, но уверенный голос, что вел нас по дорогам войны, заставляет прислушиваться, вытирая слезы. А говорит он о том, что войне конец. И не поверить ему просто невозможно, значит… Все?

— И что теперь будет? — тихо спрашиваю я папу, смотрящего на нас тоже со слезами на глазах.

— Теперь вы наденете свои награды, — отвечает он. — И поедете домой. Ведь вы этого хотели?

— Мы этого хотели… — киваю я.

Родители тех из нас, что оказались настоящими, сейчас плачут вместе с детьми, потому что им показали воспоминания, а нас ждет путь домой. И в эти мгновения мне совершенно наплевать, что обо мне подумают, потому что Победа! Победа же, ребята! Победа…

А папа с советскими товарищами идет вдоль как-то совсем незаметно построившихся ребят, прикалывая и привинчивая к их форме награды. Заслуженные нами за три года ордена и медали совершенно обычно смотрятся на форме. Теперь хотя бы понятно, чего мы так перепились, кстати…

— Командир, а что с королевой сделали? — интересуюсь я, потому что таких подробностей не помню.

— В Букингемском дворце, — со смехом отвечает он мне. — Теперь дом престарелых.

И вот тут смеются все, совсем все смеются, а мне совершенно не хочется ни о чем думать, я домой хочу. По улицам родным пройтись, над рекой постоять и в Сокольники еще… Мне просто до боли, до слез домой хочется, и я думаю, всем нашим тоже, поэтому, обнимая Танечку, я разворачиваюсь ко взрослым, но моя хорошая останавливает меня.

— На поезде домой поедем все вместе, мамочка, — шепчет она мне на ухо. — Помнишь, мы мечтали?

Все помню, родная моя. И мечты наши, и сказки о том, что будет после войны. И вот войны больше нет, мы всех фрицев, похоже, уничтожили, а я себя растерянной чувствую. Вот кажется мне, что я что-то забыла или потеряла, а еще неуверенность подкрадывается — что теперь будет? Я, получается, по-современному, офицер НКВД, но нужна ли я в таком качестве? И Гарри мой… У него только я есть и все. Совсем все. Что же теперь будет?

— Все будет хорошо, — будто прочитав мои мысли, произносит муж. — Мы в парк пойдем, гулять будем, а там и жить. Может, в гражданскую авиацию возьмут, раз у нас фрицы кончились.

Мы стоим обнявшись, и Танечка наша, а я уже слышу звуки гармошки. Вот где моряки в замке гармошку взяли, а? Но мелодия наяривает, и я чувствую — уходит грусть с тоской, заставляя улыбаться. Мы пережили страшную войну, нешто же мир не переживем?

Симус

Мы все немного потерянные сейчас, но моряки где-то достают гармонь, отчего наступает время плясать, а я подхожу к советским. Мне очень важно узнать, что теперь будет, потому что нас с Катькой нельзя в детский дом. Мы там всех в бараний рог свернем, да и разлучать меня с ней уже плохая идея.

— Думаешь, что будет? — понимает товарищ Грейнджер. — Не нервничай, будут у тебя родные.

— Всех моих родных убили фашисты проклятые, — отвечаю я ему. — Катя тоже всех потеряла, откуда же они возьмутся?

— А вот увидишь, — улыбается мне советский товарищ, и я решаю поверить.

Оружие сдать от нас не требуют, значит, если что, поиграем. За Катю я кого угодно… Вот только плясать мне сейчас не хочется, да и ей, я вижу, тоже. Поэтому мы просто сидим на подоконнике в обнимку, глядя в бесконечность и ни о чем не думаем. В любом случае за нас решит командование, а наше командование нас не бросит, вот только спросят ли?

— О чем бы ты не думал сейчас — перестань, — негромко произносит товарищ Криви, подходя поближе. — Вы наши дети, никто вас не бросит. Вы защищали Родину, теперь наша очередь позаботиться о вас.

— Очень хочется верить, — вздыхаю я.

Тут к нам подходит Таня, ну, советский представитель, которая была дочкой эскадрильи. Она подходит к нам и молча обнимает. Катенька только вздыхает, принимая ласку своей дочери. А та начинает говорить, но очень негромко, как будто сама с собой разговаривает:

— Когда вы погибли, я думала, мира больше не будет, хоть и знала, что вы вернетесь, — объясняет она. — Ты не думай, мама, у меня хорошая жизнь была. И у вас я есть всегда, вы не одни.

— Все-то наша Танечка понимает, — Катя обнимает ее, грустно улыбаясь. — А теперь что будет?

— А теперь вы соберетесь и на вокзал отправитесь, — хмыкает Таня. — Вас там поезд ждет.

— Какой поезд? — не понимаю я, но она только улыбается.

Любопытно очень становится. Да и так подумать — наши дела здесь завершены почти. Стоп, а как же Гриндевальд? Или его ловить без нас будут? Надо НКВД наше спросить, только Гермионе сейчас не до чего, она Победу пытается осознать, а Колин очень нормально, по-моему, выглядит.

— Колин! — зову его я, помахав рукой. — А как Гриндевальд? Не поймали же?

— Ну ты помнишь, что пантеон здесь пьющий? — задает он встречный вопрос. — Решился главный фриц. Подарок, значит.

Я вижу — советские товарищи тоже ответа не понимают, не только я. Но тут наш особист в сторону отходит, показывая на большую бутылку, мне по пояс примерно, в которой выпучив глаза и раззявив рот неподвижно старик сидит. Я некоторое время непонимающе смотрю на эту бутыль, но тут доходит до краснофлотцев. Смех зарождается совсем незаметно, медленно переходя в хохот. Это они что, они фрица заспиртовали?!

Вот такой результат, по-моему, вообще никто не ожидал. Я-то думал, будут поиски активные, бег по лесам, войны с нечистью да умертвиями, а надо было, оказывается, всего-то Смерть споить. Какой-то мир тут странный, как нарисованный неумелым художником. Впрочем, грех жаловаться, потому как взамен у нас мир и дорога домой. Устали мы от войны.