Пороги

11. Ольга Филипповна

Дни шли однообразно, не быстро. Вот уже и листья облетели, подувать стало из окна. Нешатов все сидел над журналами, отчетами, бился как рыба об лед. В отделе он по-прежнему чувствовал себя чужим. Только дома с Ольгой Филипповной отводил душу. С нею он был откровенен. Пропадало взрослое самолюбие, появлялся ребенок — незащищенный.

— Не гожусь я для этой работы, — жаловался он. — Стараюсь, стараюсь, ничего не могу понять. Как будто по-египетски читаю или на языке майя.

— Что и говорить, тяжело вашему брату, — говорила Ольга Филипповна. — Пастуху легче: кнут на руку — и пошел. А ты поднатужься!

— Пробую, не выходит.

— А ты встряхивай свою энергию, ты ее взбалтывай, во как!

Она трясла в воздухе воображаемой энергией.

— Голова у меня пустая, нечего взбалтывать.

— Голова пустая от недостатка сахара в организме. У каждого организма свой индивидуум. Твоему сахар нужен. Слушай-ка жизненный факт, не в газете прочитала, а знаю. Племянница в школе училась ну на одни тройки. Мать-то, сестра моя, ее кормила, но не ахти. Тут соседка надоумила, говорит, сахару ей давай пять раз по пять кусков. Можешь себе позволить. Начала давать. И веришь не веришь, у девки стали одни четверки да пятерки. В институт поступила, окончила, теперь инженером. А ты, я смотрю, сахару вовсе не ешь. Откуда у тебя уму взяться?

— Не люблю я сахара.

— А ты насилушки. Поправиться тебе надо, штаны валятся, где душа, где тело. Я тоже не из таких чтобы толстых, кость широкая, а сала нет. Не липнет ко мне сало. Запрошлым годом в санатории была, питание четырехразовое и все по калориям. Мне врач контрольное задание дал. Сначала как будто на лад пошло, на полтора кило поправилась, а потом стало мне скучно, отдала кило четыреста назад, только сто грамм и привезла.

— А почему вам скучно стало?

— Все питайся да питайся. Я этого не люблю. Иной раз покушаю с аппетитом, а разом станет мне скучно, и не хочу я вовсе кушать, не берет душа. Икру красную и ту не надо, не то чтобы нормальный стол. Наверно, рак во мне есть.

— Бросьте, Ольга Филипповна! Никакого рака у вас нет, — говорил Нешатов, а сам холодел.

— А что? Я рака не боюсь. Все равно помирать в скором времени. Конечно, лучше бы от инфаркта, чем от рака. Экая хитрая! Все бы так хотели. На всех инфарктов не напасешься. Их, наверно, по спецталонам дают. А помереть не имею против. Я свое пожила, сына вырастила, выучила, внуков нет. Отчего не помереть?

— А я-то как же, Ольга Филипповна?

— Ты мужик, без бабы не останешься. Какая-нибудь да возьмет. Больно ты сам переборчив. Ну Марьяна, бог с ней, она сама от тебя отгульнула. А чем тебе Алла плоха? Девка крупная, спелая, наливная. Жил бы себе да жил, и никакая Филипповна не нужна.

— Вы мне всегда будете нужны, Ольга Филипповна.

— Ай-ай-ай! Так я и поверила. Старуха нужна, молодая нет.

...А и в самом деле, нужна была ему старуха! Что-то в ней извечное, неисчерпаемое. Суровость и доброта. Он любил слушать истории, которые она рассказывала. Все поучительные, все как одна грустные, все как одна про любовь. Любовь как таковую Ольга Филипповна не одобряла.

— Ты послушай, Юрь Иваныч. Вот на нашей улице, в доме двенадцать, аккурат где булочная, какая беда приключилась. Живет женщина-вдова, пенсионерка, у ней дочь в институте учится. Живут ничего, у нее пенсия шестьдесят, у дочери стипендия сорок, да и старик им оставил на книжке не то две тысячи, не то три. Квартира двухкомнатная, дом новый, не панельный, кирпичиками, вода холодная-горячая, мусоропровод, отчего не жить? Живут. Так вот беда — полюбила дочка молодого человека. Хочу, говорит, замуж. А он без профессии. Учился — бросил. На завод — бросил. Нигде не приживется, все не по нем. Смотри, говорит мать, он и тебя бросит. А они, молодые, разве мать слушают? Люблю, говорит, и точка. Что поделаешь? Выдала ее мать за ее паразита за ненаглядного. Все как по чину: кольца, фата, ресторан, не справишь — осудят. Почти всю книжку очистила, на донышке осталось. Въехал к ним, значит, этот самый муж. Волосья длинные, задница обтянутая, ничего не работает, только требует. «Столичные» смолит с утра до ночи. Тещу дискредитирует, кричит на нее голосом: продай обстановку, ковры-вазы, деньги подай на урок английского. Хочу, говорит, в институт международных отношений. Старуха — дочери: уйми своего паразита. А та от паразита без ума, только свечки ему не ставит. Мать-то, теща, от таких переживаний сама не своя. Была баба ничего, стала страшная. Встречаю ее, спрашиваю: «Что с тобой, Глаша?» — ее Глашей зовут. «Ничего», — говорит. «Как живешь-то?» — «Живу, — говорит, — хорошо». Вот какая скрытная! А у самой уже были они, эти мысли. Одно утро подумала: не хочу больше жить на белом свете. Подумала, приспособила в сдвоенном санузле веревку сквозь вентилятор, захлестнула себя за шею, ручки сложила и удавилася. Приходят — она уж похолодела. Этому-то паразиту как с гуся вода, есть или нет матери, а дочь переживает, в положении была. Разом почернела и скинула. А он, паразит, на ней развелся, разделил личный счет и другую к себе прописал. Та на него работает, а он только и знай смолит. Как есть тунеядец. Вот что она, любовь-то, делает!

Таких историй о кознях любви у Ольги Филипповны было множество. И к каждой припев: вот она какая, любовь! Где она, тут и горе.

— Не у всех же так, — возражал Нешатов. — Вот вы же с мужем счастливы были?

— Была. Так я не по любви выходила, а по сватовству.

Как-то вечером сидели они у него в комнате. Ольга Филипповна вязала и рассказывала, а он слушал. Раздался звонок.

— Кто бы это на ночь глядя? Верно, соседка за чем-нибудь. То у нее соли нет, то сахару, то яичко займет, то батон. Как есть нескладеха, — сказала Ольга Филипповна и пошла открывать. Вернулась не сразу.

— К тебе, Юрь Иваныч. Твоя. Я пойду.

Вошла Марианна. Он не сразу ее узнал. Постарела, поблекла. Прежний образ проступал-проступал, как на снимке в ванночке с проявителем, наконец проступил. Нешатов смотрел на нее с болью в груди.

— Зачем пожаловала? — спросил он. Голос неприятный, хриплый.

— Ты мог бы по крайней мере предложить мне сесть.

— Садись. Вот стул.

— А ты?

— Я постою.

— Мне так неудобно разговаривать.

Сели. Марианна оглядела комнату.

— Какой у тебя беспорядок. Эти книги в розницу на полу. Гантели, куча бумаг. Позволь, я у тебя приберу.

— Не позволяю. Надеюсь, ты не прибирать сюда пришла?

— Нет. Поговорить.

— О чем?

— О Паше. Он меня тревожит.

— Меня он больше не тревожит.

— Напрасно. Он же тебе сын.

— Возможно. Тебе, вероятно, нужны алименты. Теперь я работаю, готов платить, пожалуйста.

— Дело не в деньгах. Я зарабатываю достаточно. Но я несчастна и одинока.

— Он тебя бросил?

— О нем я и думать забыла. Ты пойми, это было безумие. Увлеклась ненадолго. Очнулась, но было уже поздно.

— Зато я не очнулся.

— Сколько времени можно помнить? Ведь мы уже немолоды. Паше шестнадцать лет.

— Ну, хорошо, допустим, — заговорил Нешатов, постепенно распаляясь, — тогда это было безумие, временное увлечение. Допускаю. Я по-своему тоже безумствовал, сошелся с женщиной, чуть не женился. Скажем, два безумия. А потом? Когда мне было плохо, когда я был под следствием? Где ты была? А когда я лежал в больнице? Где ты была? Тебя не было. Тебя нет. Ты вымысел, понимаешь?

— Только не кричи. Прости меня, я виновата.

— Не может быть виноват человек, которого нет.

— Я вдвойне виновата, перед тобой и перед Пашей. Может быть, все-таки будем опять вместе?

— А разве мы когда-нибудь были вместе? Никогда, даже в молодости.

— А в поезде, когда ехали на юг?

Нешатов отвернулся.

— Были мы вместе? — торжествуя, спросила Марианна.

— Ну да. Тогда были.

— А что играли по радио?

— Неоконченную симфонию.

— Ты это помнишь?

— Это я помню. А что было потом — забыл. Все отравлено, все скомкано. И не надо больше ворошить прошлое. И не надо приходить. Что тебе в конце концов от меня нужно?

— Мне ничего не нужно. Паше нужен отец.

— Этим не могу служить. Непригоден.

— Я пойду, — сказала Марианна.

Он проводил ее до прихожей, помог надеть пальто. Эти когда-то гордые плечи...

— Выставил, как паршивую собаку, — подвела итог Ольга Филипповна. — Сечь вас, мужиков, некому.