Пороги

33. Светлая ночь

Поздний вечер. Светло. Перламутровые сумерки только чуть тронули небо. Лаборатория опустела, все разошлись по домам, пересидев сверх нормы кто два, кто три часа, а кто и все четыре. На местах оставались только Нешатов и Магда, оба с паяльниками, оба усталые, злые. В одиннадцать, как всегда, комендантский обход. Грузная комендантша в обтяжном костюмчике с разрезом позади отворила дверь в лабораторию и провозгласила:

— Спать пора, уснул бычок.

Магда с Нешатовым стали собираться. Не в первый раз они уже слышали про бычка... Что поделаешь: срок испытания дисплея в первом варианте приближался неумолимо...

Прошлые разы они прощались на ближайшем углу: ей в центр, ему на свою окраину. На этот раз Магда, помедлив, сказала:

— Юрий Иванович, если вы никуда не торопитесь, пожалуйста, проводите меня до дому. Мне нужно с вами поговорить.

— Я никуда не тороплюсь, — ответил он, и сердце у него подпрыгнуло. Он давно, он много дней ждал этого разговора. Магда, Магда...

— На транспорте или пешком? — сухо спросила она.

— Лучше пешком. В такую ночь...

Ночь и в самом деле была великолепна — широкая, развернутая, пепельно-серая. Нева державно текла под низкими мостами, созданная для этой ночи, как и ночь для нее. Тонкий серебряный полумесяц уселся на самый верх Петропавловского шпиля; шпиль на мгновение стал минаретом. Потом месяц, чуть подскакивая, разлучился со шпилем и поехал вдоль неба в том же направлении, в каком шли они. Все было необычайным: и серо-синее небо, и вырезанный из фольги полумесяц, и розово-дымный закат вдали, и почти невидные звезды.

Магда с Нешатовым долго шли молча, осененные этой необычайностью. Наконец она сказала:

— Юрий Иванович, я хочу вам задать один вопрос.

— Я знаю какой. Вы хотите спросить: я ли писал анонимки?

— Да.

— Магда, давайте остановимся на минутку. Посмотрим на эту воду. Темная, грязноватая, ненарядная вода Фонтанки. Обопремся на балюстраду, поглядим друг другу в лицо. Теперь я у вас спрошу, не вы у меня! Магда, это я писал анонимки?

Магда смотрела на него, бледно-смуглая, вздрагивая ресницами. Помолчав, она ответила:

— Нет, не вы.

— Роскошно. Превосходно. Прекрасно. Лучше быть не может. И давайте ничего не спрашивать, ничего не объяснять. Впрочем, я давно хотел сказать вам одну вещь. Нет, не так. Я сам только что об этом узнал. Магда, я вас люблю.

— Ответа не требуется?

— Нет.

— Тогда пойдем. Я не могу задерживаться. Соня меня ждет.

— Это ваша дочь?

— Да.

— Похожа на вас?

— Нет. Она брюнетка. Глаза большие, черные.

— Это хорошо — дочь. У меня сын.

— Похож на вас?

— Не знаю. Я его не видел больше десяти лет.

— Почему?

— Сложная история. Когда-нибудь потом.

— Все-таки я не понимаю: как это — не видеть своего сына? Ничего о нем не знать?

— Так вышло.

Магда остановилась у подъезда:

— Ну, вот мы и пришли. Мой дом. До свидания, Юрий Иванович. До завтра.

Рукопожатие. Оставшись один, Нешатов поцеловал свою руку. По набережной Фонтанки он вышел на Неву, где одна заря уже собиралась сменить другую. Жемчуг был в небе. Работяга-буксир, пофукивая, топал по светлой воде. Нешатов закурил. Сигарета показалась невкусной, он ее бросил, она упала в воду, где-то глубоко внизу; казалось, было слышно, как она, прошипев, погасла. Он оперся локтями на холодный, шершавый гранит. Так он будет стоять до утра. Магда.

А Магда поднялась по лестнице и вошла к себе. В квартире было тихо, темно. Белесый блик тряпочкой лежал на пороге. «Поздно уже, — подумала она, — наверно, спит». Соня обычно ее ждала.

На узенькой тахте никого не было.

— Сонюшка, ау! — тихонько окликнула Магда.

Ни звука. Зажгла свет. В комнате пусто. У бабушки она, что ли? Непохоже. Там негде и лечь. Ушла куда-нибудь?

Вышла на кухню, тоже зажгла свет. Никого. Вдруг она заметила, что на окне шевелится занавеска. За нею кто-то стоял — большой, высокий.

— Кто там? — крикнула Магда треснувшим, неприятным голосом. — Что вы здесь делаете?

Занавеска заколебалась, половины раздвинулись, и между ними появилось лицо — бледное, черноглазое. Магда не сразу поняла, что это Соня.

— Сонюшка, что с тобой? Почему прячешься?

— Ждала тебя, ждала... — дрожащим голосом ответила Соня.

— А почему такая высокая? Я просто испугалась. Думала, чужой мужчина.

— Влезла на ящик.

— Зачем?

— На ящике не так страшно.

— А почему тебе было страшно? Что-нибудь случилось?

— Он звонил.

«Он» у них с матерью означало одно: отец.

— А ну-ка слезай сейчас же с ящика! — приказала Магда. — Сядем, поговорим.

Соня неохотно выпутывалась из занавески. Вылезла, взглянула на мать, улыбнулась и тут же заплакала.

— Ну, ну, грибной дождичек! — сказала Магда. — Перестань.

— Плакать или улыбаться?

— По твоему выбору. Что-нибудь одно.

— Перестаю плакать, — серьезно сказала Соня.

— Ну, а теперь улыбнись.

Соня улыбнулась медленной своей, восходящей как солнце, улыбкой.

— Теперь садись. Рассказывай, в чем дело.

— К тебе! — потребовала Соня.

Магда взяла ее на колени. До чего же длинна, до чего глупа! Лопатки, бедра... Ноги свесились не в воздух — на пол. Тонкие, смуглые, узкие ноги. Уже на номер больше, чем у матери.

— Ну, рассказывай.

Соня опять захлопала ресницами.

— Нет-нет-нет, — остановила ее Магда, — сама выбрала: без слез.

— Ладно, без слез. В общем, он позвонил. Требовал, чтобы шла к нему жить. Обещал щенка, московскую сторожевую. Я, разумеется, отказалась.

— Говорил нормально?

— Более или менее. В своем репертуаре. Грозился, что отберет меня по суду.

— Ты же понимаешь, глупая, что это невозможно?

— Умом-то я понимаю.

— В чем же тогда дело? Живи умом.

— Я и хотела жить умом. Но он стал про тебя говорить плохие слова. Я повесила трубку. А он опять звонит. Я не подхожу. Звонил-звонил... А я влезла на ящик. Так и не подошла.

— Молодец, правильно сделала. Бабушка не слышала?

— Нет. У нее пасьянс сошелся. Юпитер.

— Да ну? Это — событие.

— Да. Он почти никогда не сходится. Бабушка так разволновалась, что заснула. Она от волнений всегда засыпает. А я не могу.

— Вот видишь, Соня, надо было тебе поехать в лагерь. А то сидишь все лето в городе...

Соня содрогнулась:

— Лучше я все лето простою на ящике.

— Ну, твое дело. Ужинала?

— Нет. Я в такие длинные дни почему-то не хочу есть. Чувствую себя как воздушный шарик. Еще немножко не поем — и улечу.

— Может быть, ты улетишь с ужином внутри?

— Исключено.

— Я тебя понимаю. Тоже не хочу есть. Давай спать ложиться. Ладно?

— Только с одним условием: про иглу.

— Боже мой, Соня! Неужели ты еще не выросла из «иглы»?

— А ты еще не выросла из Пушкина?