Пороги

26. Официальные беседы

Весна уже была в полном разгаре, неожиданно ранняя — каприз ленинградской погоды, которая редко-редко, может быть раз в году, позволяет себе быть любезной. Было тепло, почти жарко; молодые блестящие листочки, торопясь, одели деревья; курчавились сережки в желтоватой пыльце.

Александр Маркович Фабрицкий с семи до девяти утра играл в теннис, обыграл двух партнеров, из которых каждый был минимум в два раза моложе его, принял душ, расчесал перед зеркалом редковатые темные кудри (лысины, к счастью, еще не было) и, довольный собой, выехал в институт на Голубом Пегасе. Хорошее его настроение объяснялось не только удачной игрой, веселым скрипом гравия под подошвами, удалым полетом мяча, но и тем, что вчера наконец-то назначили срок Гошиной защиты.

Институт, весь в зеленой пене молодой листвы, с ярко-желтым песком во дворе и свежепокрашенными голубыми скамейками, выглядел непривычно нарядным. Обласкав улыбкой пожилую вахтершу, Фабрицкий, как всегда, через две ступеньки, взбежал на второй этаж.

— Александр Маркович, — сказала ему новая девушка Таня, — вас еще вчера просили срочно позвонить по этому номеру, а я забыла. Простите, пожалуйста...

Таня была такая же неисполнительная, как ее предшественница Лора, но не обладала ее отрешенным спокойствием: каждый взрыв бестолковости сопровождался у нее взрывом отчаяния, порой доходившим до слез. Зная это, Фабрицкий спешно ответил: «Ничего-ничего», — и набрал номер.

— Здравствуйте. Беспокоит Фабрицкий. Да-да, мне передали. Сейчас? Хорошо, выезжаю.

Веселое, победительное лицо Александра Марковича погасло, обтянулось, стало бледно-желтым. Забыв попрощаться, он вышел.

— Что-то случилось, — заметила Магда.

— Что там могло случиться? — отозвался Коринец. — Сыночек Гоша в третий раз женится? Пора бы и привыкнуть.

— Глупости! — одернула его Магда. — Случилось что-то серьезное. Он вообще последнее время сам не свой. Что-то его мучает.

— Мучает его детолюбие, — сказал Коринец. — Жертва отцовской любви.

Сидевший в углу Нешатов поднял голову, посмотрел на всех широко расставленными глазами и опять углубился в журнал. В его пристальном взгляде было что-то совиное, от этого взгляда всем стало не по себе, разговор притормозился.

— Кстати, — спросил Коринец, ни к кому в отдельности не обращаясь, — как там с Гошиной диссертацией?

— Готова, — ответил Малых. — Анна Кирилловна говорит, все в порядке. Даже публикации выйдут к сроку.

— Держу пари, он ее защитит раньше, чем я свою. Вот что значит протекция. Отец со связями. Заботливый руководитель...

— Опять руководитель! — сверкнула глазами Магда. — Игорь Константинович прав: умственно полноценному аспиранту руководитель не нужен.

— Значит, я умственно неполноценный, — огрызнулся Коринец.

— И я тоже, — поддержал его Толбин.

— Мне нужен руководитель, — сказал Малых, — чтобы было по кому равняться. Зная, что никогда не сравняешься.

Снова Нешатов поднял глаза, и опять всем стало не по себе. Словно почувствовав это, он встал и вышел.

— Как гора с плеч, — заметил Коринец. — Великий немой.

— Что ты к нему придираешься? — вскинулся Малых. — Человек неразговорчив. Может быть, он вынашивает идею.

— Ни черта он не вынашивает. Какой-то нахально несчастный.

— Илья, ты несправедлив, — сказала Магда. — Что он тебе сделал?

— Ничего. Просто у него такой взгляд, что сразу чувствуешь себя виноватым.

— Если ты не виноват, никакой взгляд не заставит тебя это чувствовать.

— Мало ли что мы тут говорим между собой? А он запоминает...

— Уж не хочешь ли ты сказать: доносит? — рявкнул Малых.

— То, что я хочу сказать, я обычно и говорю. Так о чем шла у нас речь? О руководителях. Тут есть две школы: интенсивная и экстенсивная. Наш Александр Маркович — представитель экстенсивной школы. Руководит сразу многими и никем в отдельности. А вот Анна Кирилловна — представительница интенсивной школы. Носится со своим Гошей, как наседка с больным цыпленком. Это две крайности, но из них я бы предпочел вторую.

— Стыдно! — сказала Магда. — Неужели тебе нужно, чтобы за тебя проверяли все преобразования? Чтобы возвести а плюс бе в квадрат или перемножить две матрицы, не нужен научный руководитель.

— Научный руководитель нужен, чтобы предложить тебе диссертабельную тему, — сказал Толбин.

— И чтобы, когда диссертация готова, подыскать совет, — прибавил Коринец. — Как теперь говорят, пробить защиту.

— А у меня вообще не было научного руководителя, — сказала Магда, — и защиту я пробивала сама.

— Так когда это было? — спросил Коринец.

— Не так уж давно это было, — рассердилась Магда, — и не так уж я старше тебя!

— О женщины, — сказал Малых, — обо всем могут говорить спокойно, кроме своего возраста. Я думал, что хоть ты-то выше этого.

— А я и выше.

Разговор расплескался по мелочам.

Часа через два вернувшийся в институт Фабрицкий, не заходя в «общую», позвонил из проходной секретарю парткома Яшину:

— Владимир Николаевич, это Фабрицкий. Можете вы меня сейчас принять?

— Пожалуйста, я вас жду.

Фабрицкий снова, шагая через две ступени, веселыми ногами побежал наверх. Все-таки, что бы ни случилось, физическая радость ощущения своего послушного, тренированного тела оставалась при нем.

В «предбаннике» Яшина ждало, томясь, несколько человек. У всех был такой вид, будто они пришли по жилищному вопросу (вообще больному для института). Секретарша немедленно, не в очередь, впустила Фабрицкого. Очередь, как полагается, возроптала, но Александр Маркович был уже в кабинете.

Секретарь парткома, бледный блондин с внимательными глазами, любезно встал навстречу Фабрицкому, обменялся с ним рукопожатием, предложил сесть.

— Знаете, где я сейчас был? — спросил Александр Маркович.

— Догадываюсь.

— Оказывается, наш общий друг настрочил новое произведение.

— Я в курсе, — сказал Яшин, не улыбаясь в ответ на улыбку Фабрицкого. Его светлые волосы лежали гладко, волосок к волоску; белые зубы, один к одному, выказывались при разговоре ровно настолько, насколько нужно, чтобы пропустить наружу слово. Он был олицетворением сдержанной доброжелательности.

— Значит, вы знаете, — выразительно сказал Фабрицкий, — что я заплатил секретарю бруновского совета за прием к защите диссертации моего сына две тысячи триста рублей?

— Все знаю.

— И что я не только даю, но и беру взятки? И что у меня такса за перевод на высшую должность в размере месячного оклада?

— Знаю и это.

— И вы об этом можете говорить спокойно?

— В моей должности обо всем надо говорить спокойно.

— А как вы относитесь к тому, что письмо подписано «член парткома»?

— Так же, как ко всему остальному, — философски. Написал объяснительную записку. Совершенно очевидно, что к парткому автор не имеет никакого отношения. К институту, безусловно, имеет. К вашему отделу — почти наверное. Это видно из того, что все свои общие положения о порочности руководства он иллюстрирует на материале вашего отдела. Кстати, что там за история с переводами?

— Чистый блеф. Обычно переводы для отдела выполняет в общем порядке институтское бюро переводов, но оно перегружено, приходится долго ждать. Я привлек к этим переводам младшего научного сотрудника Нешатова, хорошо владеющего английским. Его переводы не нужно редактировать, а те, что делаются в бюро, нужно. Считаю, что поступил правильно. Никакими деньгами для их оплаты мы не располагаем, так что обвинение, будто я эти деньги присваиваю, не только лживо, но и абсурдно. Написать объяснительную недолго, я уже так в этом деле насобачился, что написал ее за полчаса. Гораздо больше времени требует сбор оправдательной документации. Но и в этом я постепенно приобретаю опыт. Например, на обвинение, будто я приписываю себя в качестве соавтора к любой публикации каждого своего сотрудника, отвечаю полным заверенным списком их публикаций, ни в одной из которых я не соавтор. Такие стандартные справки я заготовил про запас в большом количестве, но никогда не знаешь, что еще придет в голову нашему общему другу. Не хватает времени на сущий пустяк — на научную работу.

— Будем надеяться, что нашему общему другу в конце концов надоест писать.

— По-видимому, он терпелив. Я к вам, Владимир Николаевич, в сущности, пришел с особой просьбой.

— Пожалуйста, буду рад.

— Дело в том, что защита диссертации моего сына, о котором, как вы знаете, много говорится в анонимках, назначена на двенадцатое июня. Так вот, мы с Анной Кирилловной на всякий случай решили никому не говорить, даже близким друзьям. Знаем только мы с нею и Ган, но он могила. Теперь вы тоже знаете. Больше никто.

— И никому больше ни слова! — сухо сказал Яшин.

— Разумеется. Но в случае, если возникнут какие-то неприятности, можем мы на вас рассчитывать?

— Безусловно. Я целиком на вашей стороне и сделаю все от меня зависящее, чтобы поддержать диссертанта.

— Спасибо, Владимир Николаевич. А нельзя ли как-нибудь добиться, чтобы меня больше по вопросу об анонимках не вызывали?

— К сожалению, нельзя. Общее правило: жалобы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже если они не подписаны. Правило вообще-то гуманное, но мы с вами оказались в числе его жертв.

— Значит, мы с вами бессильны против одного подлеца?

— Выходит, так. Формально мы могли бы возбудить против него уголовное дело за клевету. Я уже наводил справки. Беда в том, что милиция крайне неохотно берется за такие дела, у нее по уши задач более важных.

— Поживем — увидим, — сказал Фабрицкий, и ноздри у него раздулись. — Милиция не поможет, справимся сами.

— Только не кустарничайте, не играйте в игру «Юный следопыт». Тут все-таки нужна квалификация. Кстати, Иван Владимирович просил вас зайти, когда вернетесь.

— Сейчас иду, — не без досады сказал Фабрицкий.

Директор института тоже принял его сразу, без очереди.

— Итак, Александр Маркович, — сказал он, поигрывая заграничным фломастером, — ваш неизвестный доброжелатель все еще не оставляет вас в покое.

— Я думаю, он не только мой, но и ваш. Или не так?

— Главным образом ваш. Но это неважно. Давайте подумаем с вами вместе, как бы прекратить этот поток обвинений.

— Я только об этом и мечтаю. Изловить подлеца и высечь при всем честном народе. Ей-богу, своими руками содрал бы с него штаны и отхлестал до крови.

— Это утопия, — усмехнулся Панфилов, чуть-чуть приподняв кустистые брови. — К счастью или к несчастью, телесные наказания у нас отменены. Давайте подойдем с другой стороны. Подумаем, так ли уж безупречны мы с вами. Вместо того чтобы ловить и преследовать автора писем, не лучше ли устранить их причину или, если хотите, одну из причин?

— Я вас не понимаю, Иван Владимирович, — бледнея, сказал Фабрицкий. — Вы думаете, что в анонимках есть доля правды? Тогда нам не о чем разговаривать.

— Известная доля правды всегда есть даже в самом абсурдном обвинении. Уже одно то, что этот поток сигналов, задевающих рикошетом и меня, и партком, направлен главным образом против вас и вашего отдела, говорит о том, что по линии воспитания личного состава у вас не все благополучно. Ведь не пишут же писем по поводу других отделов, а их в институте немало! Значит, их руководители сумели создать у себя здоровый моральный климат. А отдел товарища Фабрицкого — вечная мишень для нападок. Почему так, а?

— Не знаю почему, но охотно готов освободить вас от своего присутствия в институте.

— Зачем так пылко, Александр Маркович? Мы же с вами не малые дети. Это у них чуть что: «Я с тобой не играю!» А мы должны смотреть на себя трезво, с доброй долей самокритики. Вы считаете, что у вас в отделе все безукоризненно?

— Вовсе нет. Разумеется, у нас есть недостатки...

— И немалые. Один из них — стремление выделиться, занять в институте ведущее место. Например, ни в одном отделе нет стольких докторов наук, как у вас...

— Иван Владимирович! Разве не с вашего согласия, не при вашей поддержке я принимал этих докторов на работу?

— Да, с моего, при моей. Но учтите — истина всегда конкретна. Времена меняются. То, что было достоинством вчера, может стать недостатком сегодня, и наоборот.

— От одного доктора, самого себя, повторяю, я могу освободить вас хоть сегодня.

— Пф-пф-пф, какой горячий! — Панфилов раздул щеки и словно бы выпустил облачко пара. — Можете вы выслушать меня спокойно?

— Ну, могу.

— Речь не о вас. В составе отдела есть другие, в частности Анна Кирилловна Дятлова. Я ее глубоко уважаю, но ведь это, честно говоря, человек прошлого. Возраст у нее сверх-пенсионный... Ведь ей шестьдесят?

— Как и мне.

— Опять эгоцентризм. Повторяю, речь идет не о вас. Давайте вспомним все анонимки. В каждой из них упоминается имя Дятловой. Оно упорно связывается с именем вашего сына, диссертация которого написана несамостоятельно...

— Вы в это верите? Тогда прекратим разговор.

— Конечно, не верю. Но, может быть, сама Анна Кирилловна отчасти повинна в распространении таких слухов. Она женщина эмоциональная, ее указания вашему сыну нередко носят, ну, скажем, слишком красочный характер. Другие их слышат, повторяют... Мне кажется, что для оздоровления атмосферы в отделе, да и в институте, было бы очень уместно проводить Анну Кирилловну на заслуженный отдых. Разумеется, с почетом, выделить ценный подарок... Я уверен, что после этого обстановка в отделе и в институте нормализуется. Не будет больше писем... К тому же мы выиграем в показателе «средний возраст сотрудников», который у нас великоват...

— Оставим в покое средний возраст, — резко перебил Фабрицкий. — Вы прекрасно понимаете, что одна единица тут погоды не делает. Вернемся к письмам. Неужели из-за того, что какая-то подлая гадина...

— Пожалуйста, только без эпитетов.

— Хорошо. Неужели из-за того, что какая-то, не говорю какая, личность вздумала на нас клеветать, мы должны лишиться одного из лучших наших сотрудников? Дятлова — ученый с мировым именем.

— Ну уж и с мировым... Вы, Александр Маркович, вечно преувеличиваете.

— Нисколько. Спросите кого угодно. Не далее чем в прошлом году ее монография была переведена на английский, немецкий, испанский языки... А учебники? По ним учатся студенты во многих странах мира.

— Это ничего не доказывает. Между прочим, она сама о себе как об ученом более чем скромного мнения.

— Это делает ей честь. Нет, Иван Владимирович, ваше дело хозяйское, но если вы вынудите Дятлову уйти на пенсию, я тоже уйду. Конечно, не на пенсию, а в другой институт. Выбор у меня есть.

— «Вынудите»... Ни о каком «вынуждении» речи быть не может. Это не мой стиль руководства. Надо помочь Анне Кирилловне самой убедиться, что так для нее лучше. Годы серьезные, здоровье не ахти. Кажется, у нее есть внук?

— Хоть бы десять. Это не меняет дела. Между прочим, у меня самого есть внук.

Фабрицкий на минуту представил себе внука Митю, с его светлой кудрявостью и умным, грустным лицом, и привычная боль уколола его. Никогда он не видит внука, мать против, ребенок растет не только без отца — без деда, без бабушки...

— Ну, вот опять, — сказал Панфилов, — все, что вам ни скажешь, вы переводите на себя. У меня, между прочим, трое внуков, и что? Мужчину внуки не отвлекают от работы.

— Вы хотите сказать, что Анну Кирилловну отвлекают?

— Есть такое мнение, — неопределенно сказал Панфилов.

— Не знаю, чьей информацией вы пользуетесь. Знаю только, что человек этот нахально врет! Совсем недавно Анна Кирилловна предложила прекрасную идею алгебраического преобразователя, работает над ним не отрываясь, и никакой внук ей не мешает! А вы слушаете каких-то прохвостов.

— Опять резкость? — мягко сказал директор. — Ох, как вы еще молоды душой! Я вам завидую, честное слово.