Пороги

20. Дела домашние

Очередь стояла, трижды обернувшись вокруг себя. Первые кольца перебранивались с последними. У Анны Кирилловны были рубцы на руках от двух тяжелых сумок с продуктами, но она все-таки стала в очередь. Вася, мое солнышко! Чего не сделаешь для внука!

Если бы не сумки, стоять было бы даже отдыхом. Надо купить сумку-коляску, ставить ее на пол, и никакая очередь не страшна. Где такие сумки продаются? В Гостином, что ли? Отвлекшись от боли в руках, она размышляла. Ее тревожил Гоша Фабрицкий. Как с парнем быть? Совсем разболтался. Опять не исправил доказательство: все «некогда». Взгляд нездешний, блуждающий, ошалелый. Что они только делают со своими жизнями, эти молодые? Созревают рано, женятся, расходятся, шагают по судьбам детей, и все наобум, очертя голову. Немотивированные поступки, как говорит Полынин. Вернее, поступки с мотивами, неясными самому поступающему. В одной из пьес Островского пьяный купчина вопит: «Как ты можешь мою душу знать, когда я сам ее не знаю?» Так и у меня с Гошей. Как я могу его понять, когда он сам себя не понимает? А ведь знаю его с рождения.

Где, когда, почему превратился он из пухлого ангелочка в загадочного верзилу? Спрашиваю: любил ты Валю, первую жену? Говорит: любил. Почему же развелся? Она меня не устраивала. А Иру, вторую, любил? Тоже любил. И тоже не устраивала? Ага... Понимают ли они под словом «люблю» то же самое, что когда-то понимали мы? Волшебство, чудо, преображение мира? Вряд ли. Может быть, я так понимаю слово «люблю», потому что росла под влиянием великой русской литературы, а ему эту литературу насильно впихивали в школе? Наверно, Гоше нужен был бы другой руководитель, более жесткий, более требовательный, а главное, мужчина, и, чего греха таить, помоложе, более современного склада.

А с этими разводами — прямо катастрофа. Только услышишь — поженились, обрадуешься, а они уже развелись. Слава богу, хоть мои-то не разводятся, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но у них своя жизнь, со своими колючками.

Внук Вася — чудесный, одно сияние. Разинутый в молчаливой улыбке розовый рот, два зуба снизу, два сверху. Эта четырехзубость у детей особенно трогательна. Дочка Катя когда-то была такая же. Теперь озабоченность, складочка у губ. Жизнь сложна, кому-то она легче дается, нам с Катей — трудно. Казалось бы, живем в достатке, денег хватает, но деньги не все, далеко не все.

Зять целый день на работе. Катя топчется по хозяйству, меня нет. Разумеется, ей хотелось бы тоже работать — не зря же кончала вуз, — а как быть с мальчиком? Ясли? Все знают, что это такое. Мать — на бюллетене, потом — на справке. Разве это работа?

Пожертвовать собой, уйти на пенсию, стать профессиональной бабушкой? Не могу. Пока не могу. Не созрела. Хотя Катя и мечтает об этом. Естественно, ей надо строить свою трудовую жизнь. Когда-то я строила свою, чего-то достигла. Спасибо за все, чего достигла, покойной свекрови Таисии Федоровне. Та была настоящей бабушкой. Скромная, незаметная, любящая. Женщина должна уметь быть незаметной.

Мне этому учиться уже поздно. Всю жизнь была на виду, подтверждала собой тезис о том, что нашей женщине все доступно... Всю жизнь сижу в президиуме, как в день Восьмого марта. Смотрите, чего достигла: и трое детей, и доктор наук... А я вижу возле себя скромный, седенький призрак Таисии Федоровны и думаю: вот кого надо бы прославлять. Тех, кто сумел от себя отказаться, вложить свою жизнь в других...

А ведь жили с ней не очень дружно. Не согласны были в вопросах воспитания. Я уходила на работу, дети — с ней, и я все-таки хотела, чтобы они воспитывались по-моему. Воспитания чужими руками не существует. Молода была, самонадеянна, мало что понимала. Теперь, состарившись, понимаю немногим больше. Где она, мудрость старости? Видно, мне ее уже не приобрести.

Сломать себя, все же уйти на пенсию? Нет, не могу. Из-за учеников. Только им, желторотым, я еще нужна. И то временно. Потом, если способные, перешагнут через меня, пойдут дальше.

Прежде, когда преподавала в вузе, учеников было больше, чувство своей полезности — больше. А что было делать? Отказали голосовые связки. Врачи запретили читать лекции. Сначала лечилась, надеялась, потом смирилась, привыкла, а в глубине души еще и сейчас не смирилась... Снится иногда большая аудитория, ряды скамей, молодые, озорные лица...

Очередь загудела. Какой-то парень в красной куртке, косая сажень в плечах, пробивался вперед, толкнул Анну Кирилловну в грудь. Она возмутилась:

— Как вы себя ведете? Лезете без очереди, да еще толкаетесь!

Он повернулся к ней с румяным презрением на толстогубом лице:

— А ты, бабка, чего выступаешь? Мы на работу идем. Неужто из-за вас, пенсионеров, в очереди стоять? Тебе в крематорий пора, а ты туда же, за апельсинами! Как правдашная!

«Приговорил, — думала Анна Кирилловна. — На пенсию, а там и в крематорий. Надо прислушиваться к голосу масс».

Парень, ругаясь, пробивался к прилавку.

— Не пускайте его!

— Заведующего позвать!

— Да пускай получит, — отозвалась дородная старая женщина. — Может, человеку в самом деле на работу пора.

— А нам не пора? — кричали возмущенные.

— А пенсионеры не люди? — пискнула игрушечная старушка в соломенной шляпке грибом.

Парень тем временем уже получил апельсины и протискивался назад. Очередь жила своей временно-коллективной, копотливой жизнью. Анна Кирилловна уже ни о чем не думала, только ждала.

Дождалась, взяла три кило и, переваливаясь, как утка, поспешила домой. Две сумки да еще бумажный мешок с апельсинами, прижатый к груди. Чувство победителя, взявшего ценный трофей...

Дома у Кати была большая стирка. Стиральная машина ржала и прыгала. Все-таки эта техника у нас не на высоте.

Внук Вася, стоя в манежике, улыбнулся, протянул руку и сказал: «Син». В его ярко-карих глазах, похожих на два каштана, засияли сразу два апельсина. Разумеется, он был мокрый.

— Сейчас, мое сокровище, сейчас, мое солнышко. Сменим ползунки, купаться будем. В тепленькой водичке. Беленькие станем, чистенькие...

Купать Васю было привилегией Анны Кирилловны, которую она никому не уступала. Любила всю церемонию: налить воды в ванночку, попробовать локтем, не горяча ли, наполнить кувшин водой попрохладнее, для ополаскивания, пустить вплавь игрушки... Что-то вечное, идущее от далеких предков, только те купали не в ванночке, а в корыте. Пожалуй, согласилась бы уйти на пенсию, если б отдали ей Васю совсем: делай что хочешь. Да ведь не отдадут.

Раздела мальчика, прижала его к себе, вдыхая чуть кисленький, молочный запах младенческой шеи. Вася немножко трусил и говорил «миля» (прошлый раз ему мыло попало в глаза). Эта прелестная, доверчивая трусость! Она посадила его в воду, он ударил по ней рукой и сказал: «Бах!»

— Слышишь, Катя, он сказал «бах»! — крикнула в кухню Анна Кирилловна. Но Катя из-за рычания техники ничего не услышала. — Он сказал «бах»! — крикнула громче Анна Кирилловна. Катя вошла, вытирая руки. Усталая, чем-то расстроенная. Складочка у губ обозначилась резче.

— Что тебе, мама?

— Ты только подумай, он усвоил новое слово «бах!».

— Ну и что? — не умилившись, сказала Катя и вышла из ванной.

...С девочкой что-то сегодня неладно. Не поссорились ли опять с Тамерланом? (Зятя звали воинственным именем Тамерлан, малоподходящим к его щуплой белокурой внешности.) Дома его нет. Спрашивать не буду.

Скользкое от мыла жемчужно-белое тельце. Благополучно вымыла голову, мыло не попало в глаза. Вася играл розовым крокодилом, странная расцветка — крокодил должен быть зеленым. Только подумать: вот так же купала своих, а потом Гошу. Такой же был беленький, гладенький, скользкий, так же курчавились волосики сзади... Неужели Вася, когда вырастет, тоже будет бросать жен, уходить от детей? Не дай бог до этого дожить!

Выкупанный, вытертый, одетый в чистую рубашку, Вася был великолепен, как первый день творения. Ножки со врозь глядящими пальчиками — новенькие, ни разу не хоженые... Почему человек, вырастая, теряет эту молочную прелесть, грубеет, омозолевает, обызвествляется? Недосмотр природы...

Накормив внука из бутылочки (баловство, которое ему, почти годовалому, разрешалось только на ночь), она уложила его в кровать. Вася потребовал «бабу», что означало соску. Соски ему уже не полагалось: недавно на семейном совете решили его отлучить.

— Не будет тебе «бабу», — сказала Анна Кирилловна, — бросай курить. Я бы сама бросила, да не могу.

Еще несколько раз воскликнув «бабу!» и не получив желаемого, Вася примирился с судьбой, сунул палец и рот и закрыл глаза.

«Ну не прелесть ли! — думала Анна Кирилловна. — Другой бы на его месте устроил скандал».

Она вспоминала младенчество своих собственных детей, которые были строптивы и все без исключения орали по ночам. Эти бессонные ночи, после которых клюешь носом у доски...

Теперешние младенцы почему-то орут мало. Зато вырастают и тут уж орут — дай боже...

Убедившись, что Вася спит, она пошла на кухню мыть посуду, по опыту зная, что там раковина — до краев.

И точно. Катя уже кончила стирать и ушла к себе. Тамерлана все нет.

Тревога точила сердце. Отгораживаясь от нее, Анна Кирилловна мыла посуду особенно тщательно. Зазвонил телефон. Катя кинулась к нему. «Мама, тебя», — позвала она увядшим голосом. Это оказалась Даная.

— Анна Кирилловна, золотко, мне просто необходимо с вами поговорить. Можно я сейчас приду?

— А не поздно ли?

— Я на минуточку. Только облегчу душу, и все.

Даная вошла, как всегда быстрая, взмахнула волосами, села на диван и заплакала.

— Что случилось, Даная?

— Нешатов меня выгнал.

— Сейчас?

— Нет, еще утром. Я вас днем хотела найти, но программа забарахлила.

— За что он вас выгнал?

— В том-то и дело, что ни за что. Я у него ночевала, утром попросила халат, он переспрашивает: «Халат?» — а сам мрачный до невозможности. Повторяю: «Да, халат. А что?» Он сказал: «Халатность», — и рассмеялся. Да так нехорошо, мне стало страшно. Черный смех. Обошлась без халата, умылась так. Стесняться там нечего, одна Ольга Филипповна, фирменная старуха, мы с нею уже друзья. Дальше — готовлю ему завтрак. Не ест. Это бы еще ничего, он вообще мало ест. Но на этот раз он не ел как-то демонстративно. Дальше — хочу причесаться, ищу расческу. Куда-то ее подевала в трансах. Смотрю везде — не нахожу. У него там вещей с три короба, и все кувырком. Засунула руку в ящик стола и вдруг вынимаю оттуда пучочек волос. Ну, знаете, как бывает, когда расчесываешь волосы и сматываешь, что вылезло, на палец. Волосы длинные, черные, явно женские. Спрашиваю: «С какой это брюнеткой ты мне изменял?» А он рассердился и меня выгнал.

— Даная, ради бога, успокойтесь, не плачьте.

— Это ничего. У меня чудесная способность красиво плакать. У других краснеет нос, текут сопли. У меня ничего подобного. Плачу, как статуя из Летнего сада.

— Они разве плачут?

— Я плачу, как статуя из Летнего сада, если бы она вдруг заплакала. Ну как вам это понравится? «Уйди сама, пока я тебя не вытолкал». Из-за какого-то клочка волос! Может быть, это были волосы его жены?

— Марианны? Не думаю. Она, сколько помнится, была шатенкой.

— А вы ее знали? Красивая?

— Была — безусловно. Теперь не знаю. Ведь она ему ровесница.

— Впрочем, это неактуально, если она не брюнетка. Могла, конечно, покраситься, мне это приходило в голову. Но женщины редко красятся в черный цвет. Это старит... Она хорошая?

— Ничего про нее не знаю.

— Одно время мне казалось, что он влюблен в Магду. Но нет. Во-первых, цвет волос не тот. Кроме того, Магда принципиальная, а Юра пьет.

— Так он еще и пьет? Вот не знала.

— Не пьет, выпивает. Но для Магды даже этого достаточно, чтобы презирать человека. Феликс от нее чудовищно терпит.

— Разве и он пьет?

— Нет, абсолютный трезвенник. Тем не менее она и его топчет. У нее способность топтать людей молча, одним взглядом. Как вы думаете, Анна Кирилловна, что мне делать в сложившейся ситуации?

— Оставить Нешатова в покое. Пусть не вы его, пусть он вас ищет. Пусть не вы к нему приходите, а он к вам.

— Вы шутите. Ко мне приходить некуда. Комната в коммуналке, стены тонкие, все решительно слышно, соседи любопытные. Комната для личной жизни ужасная. У меня и брак-то из-за этого расстроился, из-за акустики. Стучали в стену и кричали: «Плохо слышно!» И вообще, в вас, Анна Кирилловна, говорит девятнадцатый век. Не буквально, я знаю, вы родились в двадцатом, но мораль девятнадцатого в вас преобладает. Тогда считалось, что мужчина должен быть активным, а женщина пассивной. Хотя и тогда бывали исключения, например, Татьяна писала Онегину. В наше время исключения стали правилом. Все зависит от женщины. Ее — первая роль. Первая влюбляется, признается. Первая разводится. Все она.

— Может быть, вы и правы. Только что, стоя в очереди за апельсинами... Кстати, хотите апельсин? Берите из мешка. Стоя в очереди за апельсинами, я думала о том, как по-разному люди разных поколений понимают слово «любовь».

— Что тут понимать? — отвечала Даная, чистя апельсин. — Любовь — это когда жить без человека не можешь.

— Совсем или временно?

— Конечно, временно. Если бы совсем, можно было бы загнуться.

В комнате повис веселый запах апельсина. Даная тоже повеселела:

— Анна Кирилловна, вы на меня благотворно действуете. Ваши советы я учту с поправкой на время. Как вы думаете, а не выучиться ли мне играть на гитаре?

— Зачем?

— Для обаяния. У меня хороший голос, я умею красиво петь, но для полного эффекта не хватает гитары. Чтобы кончить песню, тряхнуть волосами, руку положить на струны, погасить звук. Я одну девушку видела — у нее это здорово получается. Волосы должны быть до плеч, но я отращу.

— Ну что ж, попробуйте.

— Возможно, если бы я владела гитарой, моя личная жизнь была бы удачнее. В сущности, я ведь простая баба, мне вся эта кибернетика ни к чему. Я бы пироги пекла, они у меня хорошо получаются. Только есть их мне нельзя из-за фигуры.

— Конечно, Даная, вам хорошо бы выйти замуж.

— А я что, не знаю? Не за кого мне выходить. Если у вас наклюнется подходящая кандидатура, дайте мне знать.

— Хорошо, буду иметь в виду.

— Анна Кирилловна, я вам все о себе рассказываю, а вы мне о себе ничего. Вы были счастливы с мужем?

— Вероятно, была, но тогда этого не сознавала. Очень всегда была занята, не до счастья было.

— Это хорошо, когда не до счастья. А мне всегда было до счастья. Моя жизнь, как синусоида: подъем — спуск, счастье — разочарование. Первое время с Нешатовым я была счастлива, мне казалось, он меня любит, потом — хуже, потом — под ось абсцисс. Знаете, Анна Кирилловна, мне пришла в голову конструктивная мысль. Что если мне сходить к этой, как ее, Марианне?

— Это еще зачем?

— Посмотреть, не покрасилась ли. А главное, посоветоваться.

— Мне эта мысль кажется нелепой. Но, может быть, вы со своей точки зрения и правы. Трудно понять современную молодежь.

— Хороша молодежь! Скоро на пенсию. Этак вы и про Нешатова скажете «молодежь».

— А что? Он мой ученик и всегда для меня мальчик.

Прекрасен русский обычай пить чай в любое время дня и ночи! За чаем забываются самые трудные горести. Даная пила чай уже совсем веселая.

— Анна Кирилловна, вы мне дали много ценных советов, и я вам хочу отплатить тем же.

— Пожалуйста.

— Прежде всего вопрос: почему вы носите чулки, а не колготки?

— Не знаю. Привыкла к чулкам. Кроме того, в поясе с резинками я как-то стройнее, если ко мне применим этот термин.

— Опять девятнадцатый век. Наше время требует колготок. Я давно вам хотела сказать, но стеснялась. Когда вы нагибаетесь, у вас сзади получается совсем плохо, три этажа: чулки, тело, трусы.

— Что вы говорите? Я и не знала. Спасибо, что сказали, я теперь буду остерегаться.

— А я вам подарю колготки. Какой у вас размер?

— В прошлом году был пятьдесят шесть. Но, боюсь, с тех пор я еще потолстела. Другие от тревог худеют, а я толстею.

— А какие у вас тревоги?

— Разные. Например, Гоша Фабрицкий. Совсем не работает над диссертацией.

— Бедный мальчик! Жертва любви, как и я. Похож на мартовского кота.

— У него в году двенадцать мартов.

...В прихожей прозвучал звонок. Анна Кирилловна прислушалась. Ага, Катя открыла дверь. Голоса. Пришел Тамерлан. Ничего, слава богу, целуются.