Пороги

6. Так и живем

Сидя в своем закутке, Ган говорил по телефону. Разговор был длинный, сложный. Речь шла о фотоэлементах, совершенно необходимых отделу, но не предусмотренных заявкой на материально-техническое оборудование. «Куда же ты смотрел, мил человек? — спрашивал собеседник. — У нас же плановое хозяйство!» Мил человек хотел сказать, что нельзя все предусмотреть заранее, жизнь вносит коррективы в любой план, но промолчал: собеседник знал это не хуже его. Да и любой человек, связанный с деловой жизнью, это знает, постиг на собственном опыте. Множество мелких абсурдов. Не то чтобы этих фотоэлементов вообще не было, на нет и суда нет, — в том-то и дело, что они были, где-то находились физически, а вся трудность состояла в том, чтобы занести их в какую-то рубрику и произвести некий обмен бумагами. Не классические «товар — деньги — товар», а мистические «бумага — бумага — бумага». Говорят об экологии, а сводят леса на бюрократическую переписку...

— Ну, ладно, звякни мне через пару недель. Бывай здоров, некогда, — сказал собеседник. Ган услышал короткие гудки и тоже положил трубку.

«Так и живем, — подумал он. — Нервы, кровь, сердце — все в жертву фикциям». Вещь обычная: пару недель будет стоять работа, но сейчас, в его неустойчивом состоянии, с комом в груди под левым лацканом, его угнетало все. Море организационных мелочей — снабжение, выбивание, согласование, — в котором он до сих пор плавал уверенно, не без удовольствия, вдруг представилось ему во всей своей беспросветности. Мир обратной перспективы, где искажены все пропорции, где мелочи вырастают в проблемы, а настоящие проблемы решаются сплеча, без размышлений. Где никто не хочет взять на себя ответственность, всякий старается перепихнуть ее на другого. Где благополучие каждого сложным образом зависит от умения перепихивать. Перепихнуть, но не переборщить. Он всегда гордился своим умением разбираться в этом мире, видеть под внешней пеной слов и восклицаний реальные движущие силы. До сих пор чутье ему не изменяло. А сейчас...

Уйти? Уступить свои права и обязанности Толбину? Пускай повоюет. Растущий кадр. А что, справится. Незаменимых нет.

Уйти, но куда? К научной работе он уже неспособен, надо смотреть правде в глаза. Когда-то мог, подавал надежды. Снова начинать поздно. Может, и в самом деле выйти на пенсию, начать на досуге писать... А что он может написать? Какие-нибудь «Записки хозяйственника». Бред!

В дверь постучали. «Войдите». В дверном проеме появилась, весь его заполнив собой, Анна Кирилловна. Каждый раз в чем-то новом, на этот раз — в голубом, юном. Она протиснулась между шкафами и с трудом уселась на единственный стул, боком приткнутый к столу Гана.

— Анна Кирилловна, я знаю, за чем вы ко мне пожаловали. Фотоэлементов нет.

— Так это же хана! — сказала Анна Кирилловна, пылко закуривая. — А когда будут?

— Предложили «звякнуть» через две недели.

— Я им звякну! Я им так звякну, что своих не узнают. Я до министра дойду!

— Доходите, — спокойно сказал Ган, — но получения фотоэлементов это не ускорит. В лучшем случае лицо, предложившее мне звякнуть, получит нагоняй. И в следующий раз будет тормозить любую нашу заявку.

— Так что же нам, остановить работу?

— Займитесь теорией.

— Вы знаете, что особой теории в нашей работе нет. Теория там на уровне дважды два — четыре.

— Попробуйте доказать, что не четыре, а пять.

Анна Кирилловна тихонько и не очень сильно выругалась.

— Ну-ну, не огорчайтесь, — сказал Ган. — Что-нибудь да придумаем. Несколько элементов мне обещали в одном дружественном НИИ. Разумеется, взаймы, с отдачей.

— Вот за это спасибо. А как насчет Нешатова? Когда вы мне его дадите?

— Похоже, он к вам идти не хочет. Я подключил его к группе Вишняковой. Не знаю, что из этого выйдет. Человек сложный.

— Со мной он не был сложным.

— Что делать, времена меняются.

— Вы его не уговаривайте идти ко мне. Я как-нибудь сама его заманю. Когда приведем автомат в человеческий вид. Все.

Анна Кирилловна вышла. Ган снова взялся за телефон. Несколько раз набирал номер — занято. Опять постучали в дверь. На этот раз вошел Нешатов — бледный, жесткий, решительный.

— Здравствуйте, прошу садиться, — сказал Ган.

Нешатов сел на косо поставленный стул и сразу же начал:

— Борис Михайлович, я пришел подать заявление об уходе. Я не могу здесь работать. Извините, что доставил столько хлопот.

Он положил на стол заявление.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Не могу. Не понимаю. Как говорится, не сливаюсь с коллективом. Одним словом — не могу.

— Постойте, не торопитесь. Бумагу возьмите назад. Сложите вчетверо, суньте в карман. А теперь рассказывайте. Кто-нибудь вас обидел?

— Никто. Напротив, все со мной даже слишком предупредительны. Кстати, вы им говорили о моем прошлом?

— Честное слово, не говорил.

— Все равно. Меня здесь принимают за кого-то другого. Ждут от меня того, чего я не в силах дать.

— Каждого из нас люди принимают за кого-то другого. А и существует ли он в действительности, этот истинный «я», а не кто-то другой? Большой вопрос. Каждый человек существует не сам по себе, а во множестве перевоплощений, отраженный сотнями глаз других людей. Или, вернее, одним коллективным глазом, имеющим множество фасеток, как глаз мухи. Вы когда-нибудь думали о том, как муха может сливать все эти изображения в одно?

— Нет, признаться, не думал. Как-то было не до этого.

— Опять ваша язвительность. А мне насчет глаза мухи приходилось задумываться. Была у меня идея, уже давно, использовать принцип мушиного глаза в датчике машины. Тогда еще о бионике речи не было, не знали даже такого слова. Ничего из этой идеи не вышло. Не довел до конца. Не было со мной в одной упряжке хорошего инженера вроде вас.

— Только не хвалите меня. Мне от этого физически худо. У меня аллергия на лесть. Когда меня хвалят в глаза, я покрываюсь волдырями.

— Охотно верю. Постараюсь не хвалить. А как насчет бессмертия души?

— Под вопросом. Можно я закурю?

— Так и быть, вынесу.

Зазвонил телефон. На этот раз чего-то требовали от Гана — назойливо, мелко. Он терпеливо отвечал: «Не могу, не могу, не в моих возможностях», — и в конце концов сказал: «Попробуйте позвонить через две недели».

Нешатов курил. Сложенный вчетверо лист бумаги с заявлением об уходе поскрипывал у него в кармане. Пожалуй, поторопился, надо было сперва посоветоваться с Ганом. Этот человек с бледным лбом действовал на него умиротворяюще: какое-то волнами идущее теплое понимание. Каждый раз, говоря с Ганом, он испытывал ощущение безответственного комфорта, какое бывает при малой болезни: предписан постельный режим, ничего не надо делать, тепло, лежи.

— Ну, — сказал Ган, — а теперь говорите, в чем дело. Только на днях мы с вами были в лаборатории. Вы познакомились с милыми людьми, присутствовали на опыте, мне даже показалось, что вам было интересно, или я ошибся?

— Нет, не ошиблись. Слабые признаки интереса возникали. Знаете, как отрезанная нога лягушки дергается под действием тока. Отключи ток — она не дергается.

— Так не будем отключать ток!

Опять телефон. Ган что-то долго и мягко объяснял незримому собеседнику, который, судя по звуку голоса, был раздражен. Кончил каким-то умиротворяющим обещанием.

— А как вам понравились люди? — спросил он, положив трубку. — Ваши будущие коллеги? По-моему, они прекрасны. Каждый в отдельности и все вместе.

— Я их не понял. Если можно, расскажите мне о них. Объясните.

— Задача не из легких. Можете ли вы объяснить самого себя? «Познать самого себя» — эталон мудрости. Что ж, давайте попробуем. Номер один: Магда. Душа и глава группы. Существо, безусловно, незаурядное. Талантлива, умна. Честна и правдива до крайности. Того же требует от людей, иной раз к их неудовольствию.

— Не добра.

— Добра, но по-своему. Деловую помощь всегда окажет. Обращайтесь без стеснения, если надо. В общении нелегка, но надежна. Обещает — не обманет. Прекрасный работник. Может, когда нужно, сидеть дни и ночи, не считаясь со временем.

— А семья?

— Семьи как таковой нет. С мужем разошлась, никогда об этом не говорит, но, по слухам, это был негодяй первостатейный. Есть дочка лет десяти-двенадцати, за ней, кажется, бабушка смотрит. Магда о себе почти не рассказывает. Деловита, собранна, вся в работе.

— Женщина эпохи НТР?

— Если хотите, да. Женственность в ней есть, но она глубоко запрятана, утаена. Только иногда пробьется во взгляде, в бронзовом блеске волос...

— Борис Михайлович, да вы о ней говорите как влюбленный.

— Я в нее не влюблен, это было бы противоестественно. Но понимаю, что в такую женщину можно влюбиться. Вы не находите?

— Пока нет. Давайте дальше.

— Номер второй: Феликс Толбин. Человек тоже по-своему незаурядный. Умен, способен, точен, трудолюбив, прекрасная память. Был в аспирантуре у Фабрицкого. Написал диссертацию — не блестящую, но вполне кондиционную. Очень много в нее вложил. Когда закончил, оказалось, что точно такую тему уже разработал кто-то другой. Причем получил более общие результаты, из которых толбинские вытекают как частный случай. Что ж, бывает. Досадно? Конечно. Годы работы пошли прахом. Толбин перенес это очень болезненно, но держится молодцом. К его чести надо сказать, что эта история никак не отразилась на его отношениях с Фабрицким. Они лучшие друзья.

— Как же будет с его диссертацией?

— Напишет новую. Думаю, Магда ему поможет.

— Такие формы товарищеской взаимопомощи у вас приняты?

— И даже очень. Мы непрерывно помогаем друг другу.

Опять телефон. Ган взял трубку и без раздражения сказал: «Вы не туда попали».

— На ком мы остановились? На Толбине. Думаю, с ним будет все благополучно. Номер третий: Малых. Кстати, он требует, чтобы его фамилию склоняли: Малых, Малыха, Малыху и так далее. Как вы видели, не терпит своего имени «Руслан». А жаль, хорошее имя. Знаете, говорят, люди делятся на кошек и собак. Малых — типичная собака. Пылок, привязчив. Обожает своего научного руководителя, Игоря Константиновича Полынина. Теперь готов обожать вас.

— Это-то меня и смущает.

— Потерпите. Еще что? Женат, двое детей, мальчики-близнецы, точные копии его и друг друга. Разумеется, обожает жену и детей.

— Хороший специалист?

— Безусловно. Фабрицкий вообще плохих не берет.

— Я буду первым исключением?

— Уверен, что нет. Есть вопросы по Малыху?

— Пожалуй, нет. Остался тот, постарше, в очках.

— Полынин? А вот это загадка. Рассказать о нем, что знаю, берусь. Объяснить не могу. Вещь в себе. Человек, несомненно, блестящий, широко образованный...

— Болтливый.

— Есть отчасти. Любит держать трибуну. Но не зря: часто высказывает дельные мысли. Знает массу языков, не только читает и пишет на них, но и разговаривает. Включая самые экзотические: японский, венгерский. В пункте анкеты «какими языками владеете?» написал «разными». Солидное научное имя не только у нас, но и за рубежом. Все это на поверхности, остальное под замком. Никого близко не допускает. Кстати, к вопросу о собаках и кошках. Полынин — кошка в химически чистом виде. Кошка, которая гуляет сама по себе. Что еще? Да, не женат. И, сколько мне известно, никогда не был. Старый холостяк, в наше время уникум.

— Мне этот уникум не понравился.

— И зря. Интереснейшая личность.

— Возможно, во мне говорит зависть. Может быть, если бы...

— Понимаю. Но не спешите зачислять себя в неудачники. Самая плохая позиция.

— Не буду спешить. Видите, какой я послушный.

— Тогда разорвите заявление и бросьте в корзину.

Нешатов, колеблясь, послушался.

— Так-то лучше, — одобрил Ган. — Ну как, стала душа бессмертнее?

— Самую чуточку.

— Приходите каждый раз, когда усомнитесь в ее бессмертии.

— Хорошо. Поскольку я остаюсь, скажите, чем мне заняться?

— Возьмите у Лоры отчеты за последние годы, почитайте, разберитесь. Присмотритесь к тематике отдела. Мы вас торопить не будем.

Нешатов вышел. Ган вынул платок, отер лоб и руки. Он устал. Разговор с Нешатовым был тяжел даже физически. Надо ли было его уговаривать? Может быть, ушел бы и дело с концом?

Ган отворил форточку с косым крестом и подставил лоб под свежую струю воздуха.

Зазвонил телефон.

«Так и живем», — сказал себе, подходя, Ган.