Пороги

27. Защита

Заседание ученого совета было назначено на тринадцать тридцать. Уже с часу дня начали прибывать гости. Огромный актовый зал с непомерно высокими окнами и лепными карнизами у потолка заполнялся вяло. Люди, как пчелы у входа в улей, сновали туда-сюда, в двери и из дверей. У дальней стены, за длинным зеленым столом для заседаний и по бокам от него, уже были расставлены легкие реечные щиты с приколотыми к ним плакатами.

Вдоль плакатов расхаживал Гоша Фабрицкий, бледный как зола, сжимая в руках большую, в рост человека, указку. Он шевелил губами, еще и еще раз повторяя на память свой доклад. Все, кроме первой фразы, он помнил, а она от него ускользала.

В одном из первых рядов откидных кресел сидела не менее Гоши взволнованная Анна Кирилловна в потрясающем черно-желтом поперечно-полосатом костюме. На ее пышной горизонтальной груди в такт усиленному сердцебиению подрагивал медальон с портретом внука.

Александр Маркович Фабрицкий непринужденно крейсировал в кулуарах сборища. К нему подходили, приветствовали, пожимали руку, на что он отвечал разнообразнейшей гаммой улыбок — каждому своей. Из НИИКАТ не было почти никого; кроме Фабрицкого и Дятловой присутствовал только Ган: было решено — так лучше. Уже само по себе отсутствие поддержки — привычной среды «своих», всегда обступающей диссертанта на любой защите, — ощущалось как тоскливое одиночество. А тут еще, шагая вдоль плакатов и невзначай кинув взор на один из них, Гоша обомлел. Он заметил, что балда чертежница вместо перевернутого вверх ногами знака V — квантора общности — изобразила самое вульгарное обычное «А». Он вынул ручку и попытался исправить положение, вышло еще хуже — мазня. После этого он обнаружил, что ошибка была не случайной и присутствовала еще на нескольких плакатах — везде, где встречался квантор общности. Эх, если бы это было в институте, со своими ребятами — те мигом изготовили бы исправляющие заплатки! Здесь, в чужом институте, и обратиться-то не к кому...

А время упорно шло к тринадцати тридцати. Гоша впал в тупое отчаяние, оперся о стол локтями и обнял свою голову. Эпизод с квантором общности был дурным предзнаменованием. Гоша только вчера узнал от отца об анонимках и с минуты на минуту ждал подвоха.

Минутная стрелка ползла медленно, но неумолимо. Вот уже первые ряды заполнились оживленно гомонящими людьми, каждый из которых виделся Гоше потенциальным врагом. Большинство мужчины, кое-где — женщины; мужчинам в пиджаках было жарко, женщинам в легких платьях — прохладно. Гоша в своем нарядном костюме изнемог от жары, он с ненавистью глядел на женщин, в том числе на Анну Кирилловну, которая не сумела одеться как-то понезаметнее...

Вот уже вошел в зал Фабрицкий-отец, оживленно беседуя со спутниками; свой неизменный «дипломат» он небрежно положил на сиденье соседнего кресла и через него перебросил комплимент знакомой даме. Гоша позавидовал железной выдержке отца. Что греха таить — он и вообще отцу завидовал, его легкой, сияющей популярности, его способности в любых условиях не терять юмора.

Минутная стрелка показала тринадцать тридцать. Все уже сидели на своих местах, даже две стенографистки за боковым столиком. Гоша встал, взял указку и еще раз, стараясь не глядеть на квантор общности, зашевелил губами, произнося первые слова своего доклада. Увы, он все непоправимо забыл... Надо было записать. Понадеялся на память...

Совет все не начинался — у зеленого стола не было никого, одни пустые стулья. Их череда была угрожающей, как чьи-то испорченные зубы... Зал бормотал, сперва потихоньку, потом все громче. Убеленные сединами старцы выражали возмущение по поводу современных порядков. «А вот у нас в академии, — сказал один другому, — любое мероприятие, вплоть до праздничного концерта, начиналось секунда в секунду. Опоздание на пять секунд считалось уже чрезвычайным происшествием!» Другой согласно закивал.

Зал бурлил, возмущаясь. На Анну Кирилловну было жалко смотреть. Гоша от нее отвернулся. «В настоящее время актуально стоит вопрос...» — попытался он вспомнить первую фразу доклада и ужаснулся: разве можно «актуально стоять»? Какая-то ерунда! Может быть, не «стоит», а «обстоит»? Еще глупее! Разве можно «актуально обстоять»? Окончательно запутавшись в родном языке, Гоша прикинул: а что, если начать прямо с дела: «Обозначим R вектор состояния системы...» Еще хуже. Надо начать с названия диссертации. Как она там называется? «Некоторые игровые подходы к решению задачи оптимального управления в условиях случайных возмущений»? Нет, не то. Последний вариант названия был не такой. Но какой?

На зеленом сукне стола лежали два переплетенных экземпляра диссертации. Гоша заглянул в один из них и с ужасом прочел на заглавном листе: «Математическое моделирование развития злокачественных новообразований». Боже мой! Ничего подобного он никогда не писал! На Гошу нашло обалдение. Прошло около минуты, пока он понял, что сегодня ожидается две защиты и он по ошибке заглянул в чужую работу...

Без десяти два по ковровому проходу между рядами кресел быстро прошагал ученый секретарь совета, взошел на кафедру и сказал в микрофон:

— Товарищи, от имени председателя совета академика Брунова приношу вам извинения. В адрес совета неожиданно поступил документ, касающийся одного из соискателей. Мы приняли решение рассмотреть этот документ на специальном экстренном заседании совета. Процедура предположительно не займет более получаса. Председатель совета просит принять участие в нашем экстренном заседании обоих официальных оппонентов по диссертации Фабрицкого, а также его научного руководителя, профессора Дятлова.

— Дятлову-у! — раздалось в зале.

— Прошу прощения, профессора Дятлову. Мне поручено проводить этих лиц в кабинет директора, где идет заседание совета.

Два оппонента — старый и молодой — поднялись с мест и направились к двери. Старый был недоволен и поглядывал на часы, молодой — явно и приятно заинтригован. Анна Кирилловна тоже двинулась к двери, с трудом поправляя грубо замятый подол. О ужас, сзади у нее были видны «все три этажа», как выразилась Даная Ярцева...

Публика зашевелилась, вставая и хлопая откидными сиденьями. Бормотание и гул заполнили зал и выплеснулись в кулуары, на красные нарядные ковры...

Гоша Фабрицкий, зеленый, как недозрелый огурец, закаменел невдалеке от стола заседаний. В голове у него стучала внезапно воскресшая, но теперь уже, видимо, ненужная первая фраза доклада.

— Здравствуйте, Гоша, — сказал приятный носовой голос, и рядом возник Ган. Элегантный костюм, темно-синий в узенькую полоску, элегантные молочно-белые волосы над покатым лбом, толстые очки, за ними — темные, теплые глаза. — Не буду спрашивать, как вы сейчас себя чувствуете. Отлично вас понимаю. Когда-то перед защитой своей собственной кандидатской я чувствовал нечто похожее. Давайте сядем, я вам это все расскажу.

Сели.

— Видите ли, Гоша, — начал Борис Михайлович, — было это давно, в незапамятные времена, до вашего рождения, я ведь старый человек и успел в своей жизни навидаться многого. Меняются времена, меняются моды и точки зрения. В то время главной задачей любой научной работы считалось утверждение приоритета русской науки.

— Почему? — без особого интереса спросил Гоша.

— Вот видите, вы, молодые, даже и слов-то таких не слыхали: «приоритет русской науки». Вы знаете, что некоторые открытия действительно сделаны русскими учеными, но не все. Кое-что сделали и иностранцы. Тогда признавать это не полагалось. А я в своей диссертации имел нахальство сослаться на какие-то иностранные источники. Я это сделал не по какой-нибудь особой смелости, а просто по легкомыслию, а мой руководитель и оппоненты недосмотрели. На защите выступил с разносной речью один профессиональный «разносчик», привыкший маскировать научное бессилие якобы политической бдительностью. Его специальностью было улавливать конъюнктуру и громить тех, кто совершал против нее прегрешения. Его речь была своего рода шедевром. Он обвинял меня не просто в «низкопоклонстве», а еще пуще: в «раболепии перед низкопоклонством». В его освещении моя работа была жалким отголоском пресловутых потуг заокеанских прихвостней капитала на создание лженауки «кибернетики», которую протаскивает в своих псевдотрудах матерый идеалист, прихлебатель буржуазии Норберт Винер. Все эти нагромождения уничижительных эпитетов я хорошо запомнил, память тогда была хорошая, не то что теперь.

— И чем это кончилось? — с проблеском интереса спросил Гоша.

— Меня провалили. Но через несколько лет я с успехом защитил ту же самую диссертацию, но под другим названием — на этом настоял мой руководитель, считавший себя повинным в первой моей неудаче. Он настоял, чтобы в название было включено то самое слово «кибернетика», за скрытую приверженность к которой меня в свое время заклевали. Я бы охотно обошелся без этого слова, но мода есть мода, и длится она до сих пор. Люди с упоением ухватились за термин: именно «кибернетика» и больше никак. Научные работы от этого лучше не стали. Так вот, пока шла моя вторичная защита, пока оппоненты и представители организаций меня восхваляли за новизну и оригинальность идей, в зале на одном из передних мест сидел тот самый мой старый знакомый, который тогда, в первый раз, меня разгромил. Я все ждал, что он выступит. Но нет, он не выступил, он вообще не сказал ни слова, но все время, пока шла защита, он одобрительно кивал головой. За прошедшие годы он успел облысеть, и эта кивающая лысина запомнилась мне самым ярким моментом всей защиты. Он кивал так, как будто хотел сказать: «Вот наконец-то сбылись мои самые заветные мечты. Теперь можно и успокоиться». Что в это время происходило в его душе? Говорят, чужая душа — потемки, но мне хотелось бы лучше думать о людях. Возможно, он и в самом деле радовался торжеству справедливости, искренне верил в то, что она восторжествовала не без его участия. Я не видел его восемь лет, но он-то видел себя ежедневно, а когда видишь человека ежедневно, не замечаешь, как он меняется. Постепенные перемены вообще малозаметны. Человек растет из самого себя, логически и последовательно развиваясь, и оправдывает смену позиций изменением времени. Кто из нас так не менялся? Но это теперь я так думаю, годы научили меня оправдывать людей. А тогда, признаться, я глядел на него с ненавистью...

...По красному ковровому междурядью к зеленому столу заседаний двинулась группа людей — ученый совет во главе со своим председателем, академиком Бруновым. Тот шел вальяжно, раскачивая львиной головой, снисходительно беседуя со старшим оппонентом. Члены совета послушно следовали за ним. Сзади всех торопилась Анна Кирилловна, растрепанная, с красно-багровым лицом. Рядом с нею, сдерживая шаг, неторопливо шел на своих длинных ногах секретарь парткома института Владимир Николаевич Яшин. Луч солнца мгновенным золотым бликом осветил его словно выкованную из желтого металла голову. Гоша следил за этим шествием с мертвым ужасом в душе. «Разумеется, защиту отменят», — думал он. Люди, хлопая стульями, занимали свои места. Академик Брунов, стоя над микрофоном, терпеливо пережидал шум. Когда в зале стало тихо, он сказал:

— Товарищи, неожиданная задержка сегодняшней защиты произошла по причинам, от нас не зависящим. На имя совета поступило неподписанное письмо, содержащее обвинения по адресу первого из соискателей, Георгия Александровича Фабрицкого, и его научного руководителя профессора Дятловой, а также ряда других сотрудников НИИКАТ. Перед нами возникла дилемма: либо отложить защиту до осени (сегодняшнее заседание совета — последнее в сезоне), либо обсудить содержание письма на экстренном, специальном заседании.

Голос академика был низок, внушителен; громоподобно усиленный микрофонами, он разносился по всему залу. Гоша стоял ни жив ни мертв.

— Мы выбрали вторую из альтернатив. На специальном заседании совета мы обсудили по существу содержание письма, разобрались в обвинениях. В этом нам любезно помог секретарь парткома института Владимир Николаевич Яшин.

Яшин встал и поклонился.

— С его помощью мы выяснили, что возводимые на диссертанта обвинения — клевета и никакого внимания не заслуживают. Это наше решение зафиксировано в протоколе. Еще раз приношу глубокие извинения за задержку.

Переходим непосредственно к повестке дня. Первым пунктом стоит защита диссертации на соискание ученой степени кандидата технических наук Фабрицким Георгием Александровичем. Слово для оглашения документации имеет ученый секретарь. Прошу вас, Александр Федорович.

...Гоша чувствовал себя так, будто внутри у него, где-то в глубине души, лопнул нарыв, и сразу стало легче дышать. Ученого секретаря он не слушал. Когда в соответствии с процедурой ему предоставили слово, он полетел, как на парусах. Все заготовленные вводные фразы, да и не вводные, были забыты. Он говорил свободно, плавно, бегло, красиво — никогда в жизни он так не говорил! Провод микрофона вился за ним послушной ручной змеей. Где-то, в одном из последних рядов, маячили перед ним счастливые, светло-коричневые глаза отца; Александр Маркович согласно и гордо кивал головой. Боковым зрением Гоша видел отчаянно лезущую куда-то из своего тела Анну Кирилловну; казалось, она вот-вот взлетит, как воздушный шар, еле удерживаемый стропами. Все было чудесно! Гоша без запинки ответил на все заданные ему вопросы, ответил удачно, один раз даже вызвал смех зала остроумным ответом на пустяковую придирку...

— Слово предоставляется научному руководителю диссертанта, профессору, доктору технических наук Дятловой Анне Кирилловне.

В своем окончательно измятом зебровом костюме Анна Кирилловна взобралась на трибуну, примерилась к микрофону.

— Товарищи, — сказала она, — я пользуюсь тем, что, слава богу, пока еще научного руководителя не заставляют читать свое выступление по бумажке, как, к сожалению, приходится делать оппонентам. Жили мы много лет, не читали, а говорили, кому это мешало? Недоверие к устной речи, обязательное пользование письменной — один из признаков формализма. Один мой знакомый, большой формалист, говорил: хорошо бы, если бы ребенок, родившись на свет, не кричал, а писал: «Уа, уа!»

Смех в зале прервал речь Анны Кирилловны. Раздались хлопки. Фабрицкий хлопал, выражая лицом: «Молодец, Нюша!» Когда шум умолк, Анна Кирилловна заговорила:

— У меня было множество учеников. Многие из них писали и защищали диссертации. Никто из них не выпил у меня столько крови, сколько сегодняшний наш соискатель, Георгий Фабрицкий, блестящую речь которого вы только что слушали. И вместе с тем никто не доставил мне столько радости! Для чего нам, в сущности, нужны ученики? Чтобы можно было чему-то от них научиться. За последние месяцы нашей совместной работы я гораздо больше узнала от моего аспиранта Фабрицкого, чем он от меня. Традиция требует, чтобы аспирант в своем заключительном слове благодарил своего научного руководителя. Обратной традиции — чтобы руководитель благодарил диссертанта — пока нет. Я рада, что мне выпал случай открыть такую традицию. Прошу занести эту благодарность в протокол.

Стенографистки усердно строчили. Анна Кирилловна стала слезать с кафедры, зацепилась ногой за провод микрофона и чуть не упала. Ученый секретарь подхватил ее под руку.

— Анна Кирилловна, вы кончили? — спросил председатель.

— Более чем.

— Тогда продолжим защиту. Слово имеет официальный оппонент, доктор технических наук...

Кончилось все это более чем благополучно: совет единогласно проголосовал «за».

Поздравления, рукопожатия. Академик Врунов, мощно взмахивая львиной головой, поздравил Гошу, затем Александра Марковича, наконец Дятлову.

— Вот видите, как успешно отбились. Наш совет не подведет.

— Спасибо, Анна Кирилловна, — сказал Гоша, подсаживая своего научного руководителя в Голубой Пегас. — Если бы не вы...

— Вздор! Если бы вместо меня тобой руководил настоящий волевой мужик, от тебя пух и перья летели бы.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Фабрицкий. — Ты, конечно, с нами? — обратился он к Гоше. — Мама ждет.

— Нет, я должен сперва заехать...

— Куда, не спрашиваю, — перебил его отец. — Ладно, приезжай попозже. Мы тебя ждем. Нюша, пристегивайся.

— Легко сказать: пристегивайся! Это мне-то, после Гали!

— Виноват, забыл переставить пряжку. Вот так. Теперь хорошо?

— Теперь все хорошо, во всех смыслах. Знаешь, Саша, я сегодня впервые за много лет по-настоящему счастлива. Ты везешь в своем Пегасе девяносто килограммов счастья.

— А сколько их было, когда ты в последний раз была счастлива?

— Пожалуй, вдвое меньше.

— Ну уж. Не заливай.

— Ладно, как отдать — пятьдесят кило. Знаешь, когда это было? Тридцать лет назад, когда родилась моя Катя. Очень похожее ощущение.

— А когда докторскую защитила, разве ты не была счастлива?

— Не так. Существенный элемент счастья — предшествующие мучения.

— Тогда поблагодарим за это счастье нашего общего друга. Думаю, что он на этом не остановится. Нам еще предстоит такое оригинальное счастье.

— Думаю, ты не прав. Какой смысл ему писать теперь, когда всем ясно, что это клевета?

— А какой смысл было ему писать вообще?

— Понятия не имею. А ты?

— Почти не имею.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Пока ничего.

Фабрицкий включил скорость. Голубой Пегас тронулся.