Пороги

24. Соперницы

Марианна Нешатова вернулась с работы в семь часов — проводила родительское собрание. Одна из самых тяжелых работ: тридцать человек, и у каждого свое дитя — центр мира.

Лифт, как нарочно, не ходил. Она стала подниматься по лестнице. Сердце... Рановато вы стали жаловаться на сердце, Марианна Андреевна.

Сверху вниз, галдя и пересмеиваясь, шла компания юнцов. Шаркали подошвы по ступеням, стонала гитара, которой, видимо, стукали по перилам. Марианна поджалась внутренне, как всегда, когда встречалась с такими компаниями на улице, во дворе... В хохочущем многоголосье она различила голос сына, его типичное «пля-а-вать!». И в самом деле он спускался по лестнице вместе с другими, без шапки, вяло замотанный шарфом, вихляя ногами, глубоко засунув руки в карманы. Юнцы были долговязые, небритые, нетрезвые. Позади всех топала какая-то девушка, невзрачная, серая лицом.

— Паша, — окликнула Марианна.

Он остановился на площадке, отстав от компании. Бледный до синевы, кривой плечами, коленчатый.

— Привет! Это ты кстати появилась. Слушай, мать, подбрось десятку.

— Паша, я тебе вчера дала двадцать пять. Неужели потратил?

— Занял в долг одному парню.

— Не «занял», а «дал в долг», — автоматически поправила Марианна. — «Занять» можно не парню, а у парня.

— Правильность родной речи, — скривился Павел. — До чего вы все нудные, педагоги. Вот и наша русачка такая же: ей говоришь, а она ошибки поправляет. Пля-а-вать на содержание, была бы форма. В общем и целом гони десятку.

— Паша, ты знаешь, у меня эти десятки на полу не валяются. Каждая достается трудом.

— А труд надо уважать, и тэ дэ, и тэ пэ. Мораль мелкой буржуазии. Не хочешь просто дать — займи. Извиняюсь, дай в долг. Верну с процентами.

— Под какие такие доходы ты занимаешь деньги?

— А это уж мое дело. Может быть, я по ночам грузчиком работаю.

— По ночам ты не работаешь, а спишь. Утром в школу тебя не добудишься.

— Теперь уже и спать мне нельзя! И это называется воспитание! Юному организму необходим сон.

— Не паясничай.

— А ты не задерживай. Меня ждут. В последний раз спрашиваю: дашь?

— Нет.

— Ну и подавись своей десяткой.

— Паша!

Снизу раздался свист, и несколько голосов крикнули:

— Раз, два, три... Ушат!

— Что это значит — «Ушат»? — спросила Марианна.

— Моя подпольная кличка. Некогда мне с тобой. В общем, не жди.

И загрохотал вниз по лестнице.

Марианна продолжала свой тягостный путь наверх. Руки у нее дрожали. Снизу доносилось греготание. «Грегочет какая-то тварь» — это Помяловский, «Очерки бурсы». И Паша с ними. Ключ бился, не попадал в скважину. Вошла. Та самая, отдельная, двухкомнатная, которой так радовались тогда с Юрой. Юры нет. Паши нет. И винить некого, сама виновата во всем.

Заглянула в кухню — там остатки какого-то пиршества. Бутылки, окурки, грязная посуда. Из крана течет вода. И не завернули... Начала мыть посуду. Мыть и ставить. Мыть и ставить. За стеной прогрохотал лифт. Напрасно пешком поднималась, надо было подождать.

Каждая моя слеза заслуженна. Но Паша-то, Паша в чем виноват? Вырос без отца. Когда спрашивал: «Где папа?» — отвечала: «Папа от нас ушел». Среди его товарищей немало было таких, брошенных. Старалась дать ему побольше, чтобы не чувствовал себя обездоленным. Работала на полутора ставках, давала уроки... Хочешь магнитофон — пожалуйста. А ему ничего не надо было, кроме отца...

Вся беда в этом чувстве вины перед Пашей. Если бы не оно, воспитала бы его лучше. Хотя кто знает? Воспитание — всегда загадка. И мы, педагоги, ничуть не лучше умеем воспитывать, чем простые смертные. Где, где, когда я его упустила? Если бы знать! Впрочем, зачем знать? Другого сына у меня уже не будет.

Позвонили в дверь. Коротенький, робкий звонок. Неужели Паша вернулся? Не может быть! Нет, не он. Незнакомая женщина, щеголеватая, в импортных сапогах, шапка лисьего меха, из-под шапки желтые волосы.

— Марианна Андреевна?

— Это я.

— Меня зовут Даная. — Рука у гостьи была энергичная, маленькая, теплая.

— Раздевайтесь, проходите, пожалуйста. Только извините, у меня беспорядок.

Сказать про эту обстановку «беспорядок» значило ничего не сказать. Нагажено было экзотично, преднамеренно. Брюки переброшены через люстру, горшок с цветком опрокинут, корни жалобно высунулись в воздух. Мальчики забавлялись...

— Только что пришла с работы, — пыталась оправдаться Марианна.

— Ничего, я привыкла, — сказала Даная. «Значит, это у них семейное», — подумала она.

Сели. Марианна скрестила на коленях тонкие руки. Даная волновалась.

— Марианна Андреевна, я пришла к вам без приглашения. Адрес узнала в справочном. Нужно было позвонить по телефону...

— Номер переменился.

— Дело не в этом. Если бы я позвонила, вы бы мне наверняка отказали встретиться. А мне нужно было видеть вас обязательно.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Дело в том... Ну, коротко говоря, дело в том, что я любовница вашего мужа.

— У меня нет мужа.

— Все равно, бывшего мужа. Мне необходимо с вами о нем поговорить.

— Почему со мной?

— Потому что вы его хорошо знаете.

— Допустим, что так. Знала, во всяком случае.

— Как вы думаете, способен он на дурной поступок?

— Странный вопрос. Пожалуй, способен. Но не на пользу себе, а во вред.

— Это вы хорошо сформулировали. Я тоже что-то такое чувствовала. Попутно еще один вопрос: вы когда-нибудь были брюнеткой?

— Никогда.

— Значит, этот вариант отпадает.

— Какой вариант?

— Неважно.

— Даная... А по отчеству?

— Просто Даная. Я еще моложусь. А вы?

— Даная, я не понимаю, что за странные вопросы. С Юрой что-нибудь случилось?

— Боже упаси. Ничего не случилось. Просто я его люблю, но не понимаю и хочу лучше его понять. Мне хочется разобраться, почему он несчастен. И как с этим бороться? Если бы я могла сделать его счастливым ценой отдачи другой женщине, я бы его отдала обеими руками, честное пионерское. Его горе прямо разрывает мне душу, это красиво сказано, но правда. Поэтому я к вам и пришла. Конечно, вы не можете обеспечить, чтобы он меня полюбил. Но помогите мне хотя бы понять его. Может быть, я к нему найду более удачный подход. Наш разговор, конечно, не похож на разговор двух соперниц. Если бы я была счастливая соперница, с моей стороны это было бы нетактично. Но я несчастная соперница... — Даная уткнулась лицом в ручку кресла и зарыдала.

Марианна растерялась:

— Успокойтесь, выпейте воды. У меня есть сердечные капли. Дать?

Даная трясла головой:

— Не поможет. У меня сердце, как у слона. И вообще плакать полезно. Это даже в одном научном журнале написано... — Она высморкалась. — Надо открывать... свои шлюзы...

— Ну, открывайте, я подожду.

Отплакавшись, Даная повеселела:

— А почему у вас брюки висят на люстре?

— Это не у меня. Это развлекался мой сын Паша с товарищами.

— У вас сын? Тоже для меня ново. Сколько же ему лет?

— Скоро семнадцать. В девятом классе.

— Похож на Юру?

— Что-то общее есть.

— Ведь Юра, строго говоря, нехорош. Красивы в нем только глаза и общая отвлеченность. Я иногда сама не понимаю, что я в нем нашла. Есть у нас в отделе Феликс Толбин. Он и Юра — это небо и земля. Феликс — буквально красавец. Зубы белые-белые. И особая такая улыбка — молниеносно возникающая и молниеносно пропадающая. Ну что бы мне влюбиться в него?

— Даная, вы меня извините, я хочу здесь хоть немножко прибрать.

— Не надо. Здесь хорошо. Нелепо. Эти брюки на люстре. Как раз под стать моему настроению.

— Вы курите? — спросила Марианна.

— Очень редко. После тяжелых переживаний. Мой кот Чёртушка, впрочем, не кот, а кошка, я его по инерции зову котом, — оказывается, очень любит есть окурки. Залезет лапой в пепельницу, вытащит окурок и жрет. Причем только окурки, целая сигарета его не интересует. Это явление меня так заинтересовало, что я даже утешилась в своем горе.

— А я курю.

— Давайте закурим. Будем считать сегодняшнюю встречу за тяжелое переживание.

— Только перейдем на тахту.

Перебрались на тахту, поджали ноги и закурили. Через час они разговаривали уже на «ты».

— Какие у тебя красивые ноги, — говорила Даная, — вечный предмет моей зависти. У меня ноги тоже ничего, прямые, но массивные, особенно сзади. В целом-то я смотрюсь. А как ты с ним познакомилась?

— На дне рождения у моей подруги. Танцевали. Юра тогда был очень красив, поразил меня с первого взгляда. Лицо какое-то летящее. Похож на архангела Гавриила, или кто у них там является к деве Марии.

— Я в архангелах не разбираюсь. Блондин?

— Светлый шатен. Рубашка нейлоновая, белая, тогда их только начинали носить. Без галстука, шея высокая. Я пришла на вечер с одним мальчиком, Витей, мы с ним собирались жениться, а увидела Юру — и все кувырком. Витя забыт, все забыто, только Юра, его глаза, руки... Крутили какую-то заграничную пластинку, называлась «Вечернее танго», Юра меня обнимал, и было слышно, как под нейлоновой рубашкой бьется его сердце, а я все падаю, падаю...

— Я это понимаю, во мне от него тоже все падает.

— Ну, теперь его и сравнить нельзя с тогдашним. Это была какая-то магия. Я подошла к Вите и велела ему немедленно уйти домой. Он ничего не понял, но послушался. Я осталась свободная, и мы с Юрой опять танцевали, а я все заводила ту же пластинку. Другие возражали, тогда в моде был рок-н-ролл, а танго пахло стариной, как теперь говорят, «ретро». И мы в этом «ретро» купались. Чудесный был вечер. Стали расходиться, Юра пошел провожать и на площадке лестницы, не доходя до моей коммунальной квартиры, сказал, что меня любит. Представь себе — черная лестница, кошками пахнет, и тут же его лицо, и эти слова... Будто прожектором все осветилось. Нет, словами это передать невозможно.

— Я понимаю. Именно магия. Я в кино видела, как факир заколдовывал кобру. Что-то общее, безусловно, есть.

— С факиром или с коброй?

— С обоими. Но больше с факиром. У меня к Юре тоже возникла любовь с первого взгляда. Увидела его глаза, одну бровь выше другой — и всё. Готова.

— Тогда у него брови были на одной высоте, — суховато сказала Марианна. — И глаза совсем другие.

— Почему ты от него ушла? Разлюбила?

— Я не ушла и не разлюбила. Ушел он, разлюбил он. А я просто споткнулась о другого человека. Нестоящий был человек. Натерпелась я от него — дай боже.

— А другие потом у тебя были?

— Бывали.

— Любила ты их?

— Нет. Впрочем, одного, пожалуй, любила. Много меня старше. Ничего не вышло: женат, дети, внуки, и у меня Паша...

— Понятно. А скажи, ты к Юре ходила, когда он был... там?

— В том-то и горе, что не ходила. Чего-то боялась. Разговора с ним боялась. Его глаз...

— Вот уж не думала, что ты трусиха. Вид у тебя смелый. Ты кто по профессии?

— Педагог. Преподаю в школе русский язык и литературу.

— Так это же счастье — быть педагогом!

— Я недопедагог. И вообще недочеловек. Баба я, и больше никто. Боюсь чужого несчастья.

— А я не боюсь. Ни сумасшедших, ни преступников, ни подлецов, ни слабых. Они даже меня как-то вдохновляют. Все от него отвернулись, а мне тут-то и интересно.

— Хороший ты человек... Женщина.

— Просто шалая. Время от времени мне надо менять свою судьбу. Вывернуть ее наизнанку, как лист Мёбиуса.

— Какой лист?

— Мёбиуса. У которого только одна сторона. Первый раз слышишь?

— Первый раз.

— Сейчас я тебе покажу. Есть у тебя бумага, ножницы, клей?

Все нашлось. Даная вырезала бумажную ленту и, вывернув ее, склеила концами:

— Вот он, лист Мёбиуса! Сколько у него сторон, как ты думаешь?

— Понятия не имею.

— Думаешь, две?

— Ну, две.

— А вот и нет! Сторона у него одна. Веди пальцем и убедишься.

Марианне было неинтересно: одна так одна. Даная огорчилась:

— До чего же вы, гуманитарщики, равнодушные! Ничем вас не проймешь.

Марианна вдруг заплакала.

— Ой, прости, — воскликнула Даная, — прости, если обидела. Ты что, ревнуешь?

— Нет, нет.

— Ты в самом деле не сердишься, что я с ним?

— В самом деле.

— Правильно делаешь, потому что я не с ним. Мне иногда кажется, что я даже не люблю его по-настоящему. Любить по-настоящему можно только человека, которому ты нужна. А я ему не нужна. Ну, что ты плачешь, Марианна? Не надо! Ну, хочешь, я с сегодняшнего дня порву с ним навсегда, хочешь?

— Мне от этого легче не будет.