После смерча

X

Отошла пора желтых сережек на ивах, трескались и разлетались по ветру длинные сережки орешника, надломились ворсистые трубочки-ножки светло-синих звоночков сон-травы, отцвели подснежники, опали белые лепестки курослепа.

Отхлопали крыльями, пикируя над лугом, бекасы, не показывает теперь своего места кулик-веретенник, который раскрывал в воздухе свой длинный клюв и, наводя тоску, кричал: «Это-о, это-о, это-о…», оттрепетали нахохленными разноцветными воротничками на токовищах турухтанчики, оттоковали тетерева. Деревья уже выбросили полный лист, даже старые дубы и те стояли во всей своей красе. Птицы сели на гнезда, а у некоторых уже появилось крикливое потомство.

Было воскресенье. Роман, в тельняшке с закатанными рукавами, сидел в лодке и загребал против течения, чтобы высадиться на противоположном берегу Сожа поближе к лесу. На носу лодки сидела Надя. Подставив локти на колени и подперев руками подбородок, не отрываясь смотрела на Романа…

В институте уже назавтра стало известно, что Надиного парня искусала Лилина собака. И среди студенток попадаются сплетницы. Этих не корми, дай только повод поговорить. Они и рассказали Наде, что Роман ночью пытался проникнуть к Лиле, но во дворе на него набросилась собака. Вот какие нынче парни пошли, верь им после этого. И немудрено, что девушка, лишенная даже самой скромной фантазии, узнав из чужих уст о неверности своего любимого, начинает бог знает что думать о нем. Вот уже который день Надя в воображении своем видит Романа у Лили с забинтованной ногой. Не знает она адреса Романа, но ни за что не спросит у Лили, где же он теперь. Гордо проходила мимо нее в коридоре института, а на душе — хоть плачь. В техникум зайти стеснялась. В субботу свидание с Романом. И если нога у него действительно искусана, других неопровержимых доказательств его неверности ей и не надо. И как ей ни больно, у нее хватит мужества больше не встречаться с ним. А ведь говорил о совести, где же она у него? Может, и директора своего ввел в заблуждение? А она, дуреха, сразу всему поверила. Он, видите ли, в президиум из-за нее не пошел. Как же! Думал, как-нибудь обойдется, и будет встречаться с обеими. Хотя нет, а как же на это смотрит Лиля? Ладно, допустим, она, Надя, не знала об их связи, но Лиле ведь известно все. Что же Роман ей, Наде, скажет в субботу? Как будет изворачиваться?

Роман был в приподнятом настроении: его мать с семьей уже выехали домой. В том лесу, где он партизанил, солдаты поймали немецкого генерала, командовавшего армией, которая вела бои против армии Романенко. Наши войска добивают в «котле» под Бобруйском гитлеровских вояк. Роман сожалел, что его там нет. Отпраздновал бы победу не в тылу, а вместе с атакующими воинами. Своими мыслями он делился с Надей, а она слушала и думала о том, что завтра он также радостно и вдохновенно об этом же будет рассказывать и Лиле.

Перед сегодняшней прогулкой они шли по аллее парка, и Надя уже хотела напомнить ему о ночном свидании с Лилей, но им встретился Сорокин, который подчеркнуто поздоровался только с ней. И она промолчала, потому что Роман мог тут же перевести разговор, причем, мол, здесь Лиля, ты лучше про Сорокина расскажи. Надя даже почувствовала себя виноватой за то, что Сорокин в свое время так подло обошелся с Романом. От него, недалекого и мстительного, еще можно ждать новых неприятностей.

— Такие приятные новости, а ты, Наденька, почему-то грустишь, — с легким недоумением проговорил Роман.

— Все гляжу на тебя и никак не пойму, чего это ты так хромаешь, будто сам побывал в том бобруйском «котле», — натянуто усмехнулась Надя.

— Я тебе все об этом расскажу.

Только теперь Надя решила признаться Роману, что знает о его встрече с Лилей. Роман, человек легкоранимый, воспринял это чуть ли не как катастрофу. В голове зашумело, показалось, что деревья в парке закружились в каком-то диком танце. Что же подумала о нем Надя? Он-то знает, что не виноват перед ней. А ведь она, бедняжка, наверное, столько из-за него пережила. Они сидели на обрывистом берегу Сожа. Внизу под ветерком раскачивались, клонились друг к дружке березки. Та, что поменьше, прятала свою верхушку в ветвях большой, и казалось, что это девушка припала к большому сильному парню. Она то отстранялась от него, о чем-то шептала, то снова приникала к его широкой груди.

— Милая, неужели ты могла так нехорошо обо мне подумать?

— А что бы ты подумал на моем месте?

— Но ведь я тебе во всем верю.

— А я еще только хочу верить тебе.

Надя видела, чувствовала, что он не притворяется, что у него действительно тяжело на душе, хоть выверни ее наизнанку и покажи.

— Чего я только не передумала за эти дни. А когда встречалась с Лилей, то не знала, куда и девать себя. А она, как только увидит, встрепенется, обожжет своими черными цыганскими глазами и пройдет мимо.

— Ты меня, наверное, уже и разлюбила…

— Неправда. Только вот думаю, неужели у нас всегда такая трудная любовь будет? Никакого душевного спокойствия. Иной раз и конспекты почитать хочется, даже песню спеть, а как вспомнишь, что в институт надо идти, оторопь берет — вдруг опять что-нибудь о тебе расскажут. Вот слушаю тебя — верю. А стоит остаться одной, и сразу разные мысли в голову лезут. Я с ними спорю, стараюсь доказать, тебе хочется задать множество вопросов, упрекнуть, а теперь вот вроде успокоилась. Ну, Лилька эта, известная штучка. Ведь никто ее к Федору на день рождения не приглашал, сама прикатила. Меня бы одну, да еще без приглашения, ни за какие коврижки не заманили бы. Я уже догадалась, что успехом она там не пользовалась, иначе бы всем растрезвонила, чтобы ударить по мне. Но слушок о том, что ты ее проводил домой и там на тебя собака набросилась, до меня тоже дошел. А тут еще Вера, ведь они вместе учатся. Я ей о тебе стараюсь не рассказывать. А она, как только что-нибудь о тебе услышит, сразу же: «Вот видишь, вот видишь, какой он». Все допытывалась, целуемся ли мы. Ей только скажи, тут же матери расскажет.

Роман предложил зайти на летнюю танцплощадку. Раньше она действовала только днем, теперь наконец маскировку сняли, хотя лампочки светили еще очень слабо — не хватало напряжения.

Танцы вскоре кончились, и Роман с Надей пошли домой. Они шли быстрее обычного, не задержались и возле ее дома. Роман пошел к себе, за ночь ему еще надо собраться с мыслями, о многом подумать.

Придя домой, лег в постель, но сон не шел, все вспоминался этот день.

Надя сидит в лодке, смотрит на его крепкие руки, заглядывает в глаза. Ей хочется знать не только то, о чем он ей говорит, но и его мысли. У Романа чудесное настроение, главное, что он обо всем рассказал Наде, ничего не утаил, и ему не о чем беспокоиться. Он оказался на высоте, не уронил себя, сохранил верность своей счастливой любви, встретившейся ему на жизненном пути.

Роман останавливал лодку: то у крутого берега, где они с Надей любовались высокой зеленой травой, которую в глубине наклоняла и беспрерывно раскачивала рыжеватая вода, то на отмели, где наблюдали за стройными, черными зуйками, что поблескивали белым подхвостьем, перелетали и перебирали ножками по желтому песку. Тихо подплыли к скопе, которая сидела на торчащем рожне возле берега и, притаившись, караулила рыбу.

— Роман, это не коршун? — спросила Надя.

— Нет. Правда, тоже хищник, но не опасный. Такой, как я, — улыбнулся Роман.

— Не опасный, а за рыбой охотится.

— Это редкая птица, но большого вреда от нее нет.

— Как и от тебя? Ну, сцапает одну рыбешку этот хищник. Подумаешь, велика потеря, в такой большой реке никто этого и не заметит. Рыбы ведь много? — Надя с хитринкой в глазах поглядывала на Романа. — Давай здесь выйдем, смотри, какой красивый луг, лес близко.

Нос лодки уткнулся в берег. Надя прыгнула, но неудачно — замочила одну из своих белых прорезиненных тапочек, которые она, идя на свидание, начистила зубным порошком. Она недовольно сморщилась и запрыгала на одной ноге на траве. Прибрежный ветерок поиграл ее ситцевым, в желтый горошек, платьем, обнажил ноги выше колен. Надя, застеснявшись Романа, прижала платье к ногам. А Роман, опустив глаза, невольно подумал, что Лиля, пожалуй, так бы не поступила. Любуйся, мол, таких ножек ни у кого не увидишь. «Привязалась же!» — мысленно одернул он себя. Подтянул лодку к берегу, положил на траву сверток, китель. Здесь, на луговом просторе, он словно ощутил за спиной крылья. Сбросив ботинки, побежал вслед за Надей. Неожиданно они оказались возле заполненного водой, заросшего лилиями и камышом оврага. Где-то поблизости что-то залопотало. Надя перепугалась и отскочила в сторону, а Роман присел и, присмотревшись, поманил ее рукой.

— Это утка с утятами. Видишь, она хлопает крыльями, словно ее подстрелили, поплыла на середину, а утята юркнули в воду. Они пока не будут выплывать на поверхность, только высунут головки над водой, чтобы дышать, и просидят в воде до тех пор, пока мать не подаст знак, что опасность миновала. Вон шевельнулся листочек лилии, а за ним головка торчит. Утенок видит нас и воспринимает не иначе, как хищников, ибо понимает, что мать не подняла бы тревогу, если бы сюда пришли даже лошадь или корова.

— А ты хищник и есть, — внимательно следя за утенком, сказала Надя, — держишь меня мертвой хваткой.

— Я тоже ощущаю себя жертвой хищницы, — ответил Роман. — Стоит лишь тебе сказать, что не любишь — и меня нет в живых, потому что легче пулю себе пустить в лоб, чем расстаться с тобой.

— С тех пор как встретилась с тобой, не устаю анализировать себя. Всегда думала, каким он будет, суженый мой, но никогда не задумывалась, а какой рядом с ним буду сама.

Роман поднял Надю на руки, закружил ее и понес обратно к берегу реки.

— Опусти, опусти, ведь тебе тяжело.

— Во время блокады мы вдвоем по болоту станковый пулемет носили. Ты в сравнении с ним — мотылек.

— Опусти, а то за руку укушу.

— Кусай, моя красивая хищница, ногу искусали, можно заодно и руку.

— Ну, пожалуйста, мой добрый хищник, ведь тебе действительно тяжело.

Роман опустил ее на пригорке. Она молча погладила его по щеке.

— Посмотри, какая красота вокруг!

Недалеко от речки, обрамляя луг на горизонте, молчаливо стоял лес. Он словно любовался залитым солнцем травяным простором, далекой мельницей, возвышавшейся за лугом, и будто ждал, когда та взмахнет крыльями, чтобы и самому запеть свою извечную песню.

Роман разостлал на траве свой китель, лег.

— Что же ты стоишь, приляг рядом.

— Роман, разве так можно? — Надя присела на разостланный китель.

— А еще говорила, была бы возможность, обязательно ушла бы в партизаны. Там, знаешь, по-всякому приходилось. Случалось, и спали все вместе.

— А что — там не было отдельных ко-о… — Надя хотела сказать «комнат», но запнулась.

Роман рассмеялся.

— Ох, и рассмешила же ты меня. Это еще хорошо, когда в землянке, а то ведь на земле под открытым небом в любую погоду спать приходилось. Нет, нет, ты ничего такого не подумай, тогда не девушку — винтовку к себе прижимали. Я немного утрирую, но любовь, конечно, тоже была. Помнишь, я тебе о друге своем погибшем, о Мише, рассказывал. В то время и я встретил девушку, очень мне хотелось ее поцеловать, но…

Роман задумчиво посмотрел вдаль. Надя придвинулась к нему, положила голову на плечо.

— Расскажи, Роман…

— …Стояло лето сорок второго года. Наша диверсионная группа приехала в приднепровскую деревушку Картон. Всего семь хатенок, а вокруг разросся старый бор. Здесь мы и остановились на отдых. Был тогда с нами баянист, которого ребята прозвали «Пленным». То ли потому, что он из немецкого плена бежал, то ли из-за того, что наши разведчики увезли его в отряд от женщины, у которой он жил. Приехали мы, значит, в этот Картон, остановились посреди улицы, и баянист растянул меха. Играл он мастерски. Со всех сторон начали сбегаться детишки, собрались старики, женщины. И вот среди них я сразу же приметил одну девушку. Нездешняя, подумал я, как она могла очутиться в этой глухой деревеньке? Одета девушка была по-городскому. Темно-синее шерстяное платье, из накладного кармашка выглядывал уголок белого платочка. На ногах туфли на высоких каблуках. Подошел я к ней, а о чем говорить — не знаю. Постоял, постоял, да и вытянул из кармашка платочек.

— Возьмите, — говорит девушка и отступила в сторону.

А мне так хотелось заговорить с ней.

— Нет, нет, мне не нужен ваш платочек.

— Я дарю его вам, а от подарка нельзя отказываться. — Она подержала платочек в руках, словно расставаясь с ним, и положила его мне в карман гимнастерки. — Это вам на память от меня.

— Спасибо, буду помнить.

Когда стали расходиться по хатам, мы с баянистом оказались в той, где жила эта девушка. Звали ее Леной. Она попросила баян и стала наигрывать какую-то незнакомую мне мелодию. Играла она неплохо. Родилась и выросла Лена в Минске. Училась в музыкальной школе. Когда началась война, вместе с отцом и матерью эвакуировалась на восток. На одной из станций поезд разбомбили фашистские самолеты. Мать погибла, отец пошел дальше на восток, оставив Лену в Картоне. Тогда я и подумал, а что, если увезти Лену к матери, пусть поживет у нее до конца войны, ведь никого из родни у нее не осталось. Вот только съезжу к матери, расскажу ей о Лене. Мама у меня человек душевный, она поймет. Мы проговорили с Леной до утра, она согласилась переехать к нам в деревню.

Прошло две недели, я побывал у матери и обо всем договорился. Как-то в лесу мы выплавляли тол из снарядов. Мне не терпелось поскорее сообщить Лене, что мать согласна и примет ее, как родную. Сев на коня, я помчался в Картон, договорившись с ребятами, что вечером они приедут за нами. Спешился я возле хаты, где жила Лена, привел коня во двор, поднялся на крыльцо. Лена встретила на пороге в сенях и шепнула, что у них обедают двое партизан-разведчиков. Они видели, мол, из окна, сказали, что знают меня.

— Я сам поговорю с твоей хозяйкой, скажу, что поедешь в отряд, а потом тебя на самолете переправят на Большую землю.

— А что это за Большая земля? — спросила Лена.

— Это — Советский Союз.

— Я здесь просто измучилась. За то, что я тогда приоделась и вышла вас встречать, она меня чуть не съела. А почему, я и не догадываюсь. Скорей бы отсюда вырваться. Кроме меня, никто не знает, что к хозяйке приезжал из Минска брат. Он там у немцев в больших чинах ходит. Я не спала и подслушала их разговор. Он предупредил, чтобы она меня за дочку комиссара выдавала, тогда, мол, бандиты не тронут ее. Это он так вас называл.

— Понятно, только молчок. Пойдем в хату, — последние слова я произнес намеренно громко.

За столом сидели действительно знакомые мне партизаны. Хозяйка возилась возле печи. Я поздоровался.

— Здорово, Роман, — один из партизан привстал из-за стола, — садись с нами. Вовремя, браток, явился, а то бы мы и сами управились.

— Ничего, ничего, скажи им, Роман, что и для тебя кое-что припасено. Это же зятек мой! — хозяйка так и рыскала своими хитрющими глазами.

— У вас же дочки нет, — пробасил все тот же партизан.

— А как же, а вот она, — хозяйка показала рукой на Лену.

— Она не ваша, — сказал, растягивая слова, второй партизан.

— Ну и что, ну, приемная, я ей все равно как мать родная.

Я молчал, какое-то гнетущее предчувствие беспокоило меня. Забрал бы Лену и уехал отсюда как можно скорей, да вот с ребятами договорился. Надо дождаться их.

Поставил автомат возле печи, расстегнул ворот гимнастерки и присел на скамью с краю стола. Лена следила за каждым моим движением. Казалось, она все время порывается сказать мне о чем-то. Но когда хозяйка недовольно пробурчала, что она вертится под ногами, вмиг отскочила от нее и села рядом со мной.

— Вот и самогоночка для дорогого зятя, — заискивающе проговорила хозяйка, ставя бутылку на стол.

— Нет, — говорю, — я не пью. — Лена с какой-то затаенной радостью в глазах посмотрела на хозяйку, взгляд ее как бы говорил: «Вот какой он, бутылкой своей не купишь…» Но другой партизан разлил всем.

— Роману штрафная.

— Да отвяжись, — говорю, — Иван, вон у Миколы спроси, мы с ним не раз за столом сиживали, он тебе подтвердит, что не пью я.

И хозяйка не отстает:

— Ну выпей, ты ж у тещи в гостях.

— А теща должна быть довольна, что зять непьющий.

— Давай, давай, и я с тобой выпью. Лена, поддержи компанию. Мне так некогда, надо в поле идти, картошку полоть. Ты Романа покорми, а хлопцев спать уложи, устали они с дороги.

— Нет уж, мы будем пить и смеяться, как дети, — затянул Иван.

— Ну, что ты несешь, петь, а не пить, — поправил его Микола. — Дети не пьют.

— Да, они еще дети, — Иван обнял меня. — Завидую тебе.

Хозяйка как-то незаметно исчезла из хаты. Съел я кусочек сала, выпил молока. Лена все подкладывала, просила поесть еще. Я отказался, все какое-то смутное предчувствие покоя не давало. Приедут наши, им пожалуй, тоже не скажу, куда Лена поедет. Но отсюда ей надо выбираться как можно скорей. Эта женщина рано или поздно погубит ее. Это она теперь прикрывается дочерью комиссара… Еще совсем недавно, по дороге сюда, думал: приеду и, если случится подходящий момент, поцелую Леночку. Каким же он будет, наш первый в жизни поцелуй?.. Но сейчас не до этого, надо Лену спасать. А когда кончится война, прогоним фашистов, поедем вместе с ней учиться. И кто знает, может, и соединятся наши судьбы.

— Ну, что, хлопцы, — сказал Иван, поднимаясь из-за стола, — в этой глухомани и отдохнуть можно.

— Какая ж это глухомань, — ответил я ему, — от немецкого гарнизона и трех километров не будет. Правда, местные жители говорят, что сюда они почти не наведываются. Немцы через своих ставленников действуют. Что им здесь делать?

— А куда хозяйка подевалась? — снова спросил Иван. — И Ленку оставить не побоялась. Ты когда с Ленкой в сенях секретничал, она все время ухо к замочной скважине прикладывала. А почему она тебя, а не меня зятем своим называет? Подслушала, подсмотрела что-то.

Лена сжала руки в кулаки, прижала к груди и как-то растерянно посмотрела на меня. Тогда я им говорю:

— Хлопцы, а знаете ли вы, что хозяйка этой хаты сестра…

В этот момент дверь с грохотом отворилась, и в хату вбежал полицай Грибовский.

— Руки вверх! — заорал он.

— Ай-ай! — крикнула Лена и бросилась на дуло автомата.

— Большевистская кровь, не подхо…

«Тр-р-р…» Все смешалось — дым, выстрелы, разбитое стекло. Лена не успела еще упасть, как я, пригнувшись за ее плечами, кинулся за печь. Иван хотел выпрыгнуть в окно, но был срезан той же очередью, что и Лена. Микола нырнул под стол. Вторая очередь отрубила угол печи. Изловчившись, я выставил автомат и в упор разрядил его в Грибовского. Перескочив через него, бросился в сени и тут нос к носу столкнулся с полицаем. Он выстрелил первый, пуля задела мою руку, но пока он перезаряжал винтовку, я успел нажать на спусковой крючок. Полицай рухнул как сноп. Только после этого я стал осторожно оглядываться. Из хаты выскочил Микола с автоматом Грибовского. Я отвязал коня и тут же увидел, что у околицы деревушки появились немцы. Тогда я быстро завел коня за сарай, вскочил в седло и крикнул Миколе: «Давай ко мне!» В мгновение ока он оказался у меня за спиной. По меже, за вишенником, мы поскакали к лесу. Выстрелов больше не слышали, погони не было. Вскоре в лесу я остановил коня.

— Давай перевяжу руку, а то кровью изойдешь, — сказал Микола. Оторвал большой кусок от нательной рубахи.

— Подожди, — ответил я и достал из кармана гимнастерки платочек. — Приложи сперва его, он чистый. Ох, Леночка, Лена.

— Он резанул ей прямо в лицо, — Микола тяжело вздохнул.

— Я это понял, когда кровь ее брызнула на меня. Если б не Лена, он бы нас всех прикончил. Не думал, пес вонючий, что девушка на него кинется, прикроет нас собой. Покажи автомат, а свою, ржавую, бросил?

— А зачем она мне теперь.

— Это автомат десантника. Смотри, выпуск 1942 года. Значит, Грибовский и его убил. Как-то, еще до ухода в партизаны, видел его у нас в деревне. Размахивал нашей винтовкой, словно палкой какой. А немецкого автомата так и не выпросил у своих хозяев, советским разжился. Теперь все, отстрелялся…

Сев на коня, мы с Миколой поехали навстречу нашей группе. А Лену мне не забыть. И жизнь спасла, и чувство ни с чем не сравнимой первой юношеской любви подарила…

…После дневной жары среди пернатых началось заметное оживление. Из тени повела на жировку свой выводок тетерка. Сорокопут уже не глотал пойманных жучков, а стал чаще летать в густой ольшаник, чтобы накормить своих птенцов. Потянул из леса через луг на поле большой голубь-вяхирь. Набьет зоб зерном, смешает со своим молоком — будет чем накормить свою малышню.

А над лесом уже парит ястреб-тетеревятник, притаился в засаде на голубя перепелятник. Он не виноват, что его так прозвали. Перепелов мало, вот он и не против полакомиться голубятинкой, от которой не отказываются ни ястребы, ни коршуны.

Единственным спасением для голубя служит его оперение. Стоит только ястребу вцепиться в него когтями, как голубь тут же сбрасывает перья со спины и спасается голышом — сильные крылья выручают.

Домой по быстрому течению почти не надо грести. Настроение хорошее. Роман впервые услышал, как Надя поет. Пела она тихо, приятным, грудным голосом. Казалось, что песня без слов — Надя только напевала мотив. Потом голос ее окреп: «Оля любила реку, ночью на ней не боялась…»

Лучи заходящего солнца еще ярче окрасили песок обрывистых берегов Сожа. Навстречу лодке бежали по берегу, словно пригнувшись, кустики лозняка и ракитника. Белое оперение чаек красным отливом поблескивало над водой. Прошуршав по песку, лодка пристала к берегу.