После смерча

XV

В кубрике, так назывались комнатки в интернате мореходки, жило четверо парней. Наверное, никто из них не ждал с таким нетерпением писем, как Роман. Когда получал письма из дому, никогда не задумывался, насколько вовремя они поступают, а вот от Нади — буквально подсчитывал дни и часы. Раньше письма шли регулярно, а в последнее время стали при ходить лишь изредка.

Обычно в таких случаях он внимательно перечитывал последнее письмо, чтобы уловить ее мысли, которыми она будет жить до следующей письменной встречи. Вот и теперь, лежа на кровати, он перечитывал два ее последних письма. Вошел товарищ по кубрику, поднял вверх руку и торжественно произнес:

— Командир, танцуй, тебе письмо!

— Давай, браток, побыстрей, я так ждал его!

Роман надорвал конверт и прикинул на глаз, сколько написано. Поморщился: всего лишь полторы странички, маловато. Но тут же про себя улыбнулся и начал читать, мысленно видя перед собой руку Нади, которая двигалась по листу бумаги, обгоняя его на одну строчку. Что-то не совсем понимает он ее. Уже в предыдущем письме рассказывала о каком-то Косяке, теперь снова пишет о нем. И главное, пусть Роман не думает, что Косяк этот ей нравится. С чего бы это? Да ему и в голову такая мысль не приходила. С какой это стати вдруг вздумала упрекать его в том, что он, видите ли, не сможет до конца учебы остаться верным ей, да и дороги потом перед ним откроются какие-то совсем иные, чем у обыкновенных людей. Ей больно, но иначе писать она не может. И в конце «прости меня». «Что же там случилось?» — терялся в догадках Роман. Он еще и еще раз перечитал письмо, внимательно осмотрел конверт и наконец понял, чем он отличался от предыдущих. На нем не было обратного адреса, только стояла неразборчивая подпись. Не иначе как писала письмо в спешке. Он достал из тумбочки пачку ее писем и стал их быстро просматривать. Все они писались основательно, нигде не значилось «прости», а «целую». Написать Вере, у нее узнать, что там происходит с Надей? А может, все в порядке, просто настроение было плохое? Все пошли гулять, а ей не с кем. Он снова взял письмо, посмотрел, каким числом оно датировано. Вычислил день — воскресенье. Значит, его предположения правильные. У него ведь тоже так происходит: как выходной, так обязательно хандра нападает, тоска душу снедает. И в парк ходил, и на танцы, а в мыслях видел себя в другом парке, над Сожем, вместе с Надей. Хоть бы одна из девушек была похожа на нее, а то все какие-то одинаковые. Как только начнет смеркаться, ни одной уже не отличишь. Его Надя светилась бы среди них ясной звездочкой. Недавно танцевал с одной, и хоть бы одной черточкой запомнилась. Конечно же ему встречались девушки, которые своей внешностью не уступали Наде, а возможно, и превосходили ее. Но Роман сравнивать их с ней и не хотел, просто не желал замечать их красоты.

Сегодня Роман взволнован. Он не будет писать ответное письмо. Вот завтра уединится где-нибудь в уголке читального зала и напишет. Долго он ворочался с боку на бок, поправлял, подбивал подушку, все никак не мог поудобнее улечься, и только заснул, как протрубил горн — подъем.

Сыпал снег. Крыши домов, земля, деревья — все казалось Роману серым, тяжелым, неприятным. Рота построилась. Роман подал команду. Четко печатая шаг, курсанты маршировали по улице. Черные шинели быстро становились серыми под снегом. Над учебным корпусом училища взвился флаг.

— Рота, стой! — скомандовал Роман. — Напра-во! Первая шеренга, шагом марш!

Роман вошел в вестибюль последним, стряхнул с мичманки снег, снял шинель, повесил в гардероб и направился в столовую. Уже в конце завтрака к нему подошел дежурный курсант с повязкой на рукаве, наклонился и сказал, что его вызывает майор.

Дрогнуло сердце. Если бы кто-нибудь в этот момент наблюдал за ним, он бы увидел, как побледнел Роман. В жестоких боях с фашистами всякое случалось, но он, пожалуй, не припомнит, чтобы его охватывало такое неприятное чувство, как сейчас. Не допив чаю, он встал из-за стола.

— По вашему приказанию курсант Зимин явился, — отрапортовал он.

— Садись, — майор перебирал бумаги на столе.

Роман присел на стоявший у порога стул. То ли этот стул всегда здесь стоял, то ли майор специально поставил его для Романа подальше от своего стола, неизвестно.

Роман рассматривал квадратное лицо майора, пытаясь хотя бы по его выражению понять, для чего это он вдруг понадобился.

— Покажи свой партийный билет, — несколько растянуто, спокойно произнес майор.

— Я пока еще только кандидат, — ответил Роман.

— Все равно.

Роман, подойдя к столу, протянул кандидатскую карточку, продолжая следить за выражением лица майора. Тот внимательно рассмотрел ее с обеих сторон, раскрыл, взглянул исподлобья на Романа, сверяя фотокарточку с оригиналом, и нажал под подоконником кнопку. На стене зажегся фонарик с матовым стеклом. Майор просветил листок. Роман даже со своего места увидел на листке большие буквы: «ВКП(б)». Майор вернул Роману кандидатскую карточку.

— А теперь скажи, что ты натворил.

— Много чего, всего не перечислишь, дня не хватит, даже если подсчитать приблизительно.

— Как все это понимать?

— Подрывал эшелоны, жег мосты, убивал врагов, потом учился, любил, ненавидел. Видите, сколько всего натворил. А еще взорвал стену разрушенного бомбежкой дома. Заготавливал кирпич для строительства техникума. За это в милиции сидел.

— И ты сбежал? — майор даже оживился.

— Зачем же мне было убегать. Меня освободили, и за то, что кирпича впрок заготовил, директор мне премию выдал.

— Эшелоны, мосты, это ведь в тылу врага? — снова исподлобья посмотрел майор.

— Да уж не теперь, конечно. В войну просто так не награждали.

— Значит, ты никакой вины за собой не чувствуешь? Скажи, а почему тебя управление Днепро-Двинского бассейна разыскивает?

— Вон оно что! Сразу бы так и сказали, а то взялись партийные документы проверять, будто я их подделал. Дело в том, что меня сюда направляли для изучения военных катеров. Ну, а я поступил к вам.

— Почему же написано, чтобы тебя немедленно направить в их распоряжение?

— То есть как, а учеба? Вы сообщите им, что я учусь и ехать мне туда нет никакой необходимости.

— Ты, наверное, не знаешь, кто тебя вызывает.

— Как не знаю? Полковник, из нашего пароходства.

— Начальник отдела кадров. Я тебя здесь не имею права задерживать.

— И начальник училища, если захочет, не удержит?

— Не знаю, наверное, не сможет.

— Что же я преступного совершил? В любом случае к ним я не вернусь, они же мне сами сказали, что дело это добровольное.

— Но ты согласился.

— Ну и что? А теперь передумал.

— Ладно. Я схожу к начальнику училища, потому что мы думали отправлять тебя с сопровождающим.

Майор ушел к начальнику училища, Роман остался ждать в коридоре. «Что же это происходит, — думал он. — Я на гору, а черт за ногу». Но долго оставаться наедине со своими невеселыми мыслями Роману не пришлось. Его вызвали к начальнику училища.

— Почему же ты мне раньше не признался, партизан ты этакий? А я беспокоюсь, все думаю, что же он там мог натворить? Ведь твоя судьба мне вовсе не безразлична. Считал, что ты станешь гордостью нашего флота. Говорят, стихи хорошие о море пишешь, да я и сам некоторые читал в стенной газете, понравились. Как теперь прикажешь нам с тобой поступить? Мне лично понятно, почему тебя отзывают. Они не хотят потерять тебя, тоже, наверное, беспокоятся. Выдадим тебе билет туда и обратно, паек, на сколько нужно. Утрясай свои дела и возвращайся. — Начальник училища сделал паузу и добавил: — Если отпустят.

— Я ведь отстану в учебе.

— Ничего, у тебя неплохие успехи, наверстаешь, партизан морской, — рассмеялся начальник училища. — Значит, договорились, до встречи.

Роман вышел, коридор, словно палуба, раскачивался у него под ногами. Ему, конечно, и самому хотелось в свою родную Белоруссию, а главное — встретиться и поговорить с Надей. И в то же время опасался этой поездки, потому что майор предупредил, что начальник отдела кадров Днепро-Двинского бассейна может его и не отпустить. Ничего, начальник училища как-никак контр-адмирал, и полковник вряд ли решится на это.

Он постарается убедить его и вернется обратно.

В тот день Роман уже не был на занятиях. Он получил сухой паек на неделю, билет, сходил на базар, купил винограда, не забыл зайти в магазин, где купил для Нади мастерски сделанную искусственную розу. Такие цветы были тогда в моде, девушки пристегивали их к вечерним платьям. Одежда и все вещи вместились в чемодане, а виноград упаковал в коробку, которую дал ему сын генерала, сосед по кубрику. Товарищам своим сказал, что вернется через неделю, если придет ему письмо, пусть спрячут в тумбочку.

Снова вокзал. Роман прикинул, что на место прибудет как раз в воскресенье.

В вагоне Роман устроился на верхней полке, но разные мысли навязчиво лезли в голову и не давали уснуть. Смежив глаза, он видел серую лошадь на заливном лугу, колосящуюся рожь, именно то, о чем в детстве напевала ему перед сном мать. И то ли от воображения, то ли от ровного, беспрерывного постукивания на стыках колес поезда, только под самое утро исчезли и лошадь, и рожь, и стук колес. Роман на короткое время забылся. А вскоре и рассвело. Роман спустился вниз и сел возле окна.

Уже не убегали за окном холмы, поросшие молодым сосняком, а будто встречали его сгустившимися зарослями. Дым от паровоза не таял в бескрайней синеве, лес заманивал его и прятал в своих непролазных дебрях.

«Вот удивится Надя, когда увидит меня», — подумал Роман. Все же прошло четыре месяца. Много воды утекло из Сожа, и где-то там, в Черном море, стала она горько-соленой. Никак не поймет Роман, отчего это люди так рвутся на юг, без крайней необходимости его бы туда и калачом не заманили. Полежать на берегу Сожа — одно удовольствие. Трава, словно косы девичьи, мягкая, нежная, пахучая, такая приятно прохладная. А листочки ивняка, ольшаника — бархат, да и только, приложишь их к ранке, затянут, заживят. А на юге — там же сплошные колючки, просто насилие над телом человека, привыкшего к совсем иным климатическим условиям.

Дернулся состав на стрелках, зашипело под вагонами, и поезд остановился. Куда же теперь идти Роману? На комнатку свою он право утратил, да и постановление горисполкома разрешало пользоваться жилплощадью только лишь до окончания учебы. Хорошо еще, что бывшие хозяева относились с уважением к Роману и просили приезжать к ним, как к себе домой. Может быть, Роза снова у них поселилась.

Роман решил направиться к ним, был уверен, что в ночлеге ему не откажут. Скрипел снег под ногами, вихрился из переулков, колол лицо. Пока шел, ни одного знакомого не встретил. И это, пожалуй, к лучшему, начались бы расспросы, откуда, что и почему.

Увидев его на пороге дома, хозяйка всплеснула руками.

— Боже мой, кто к нам пожаловал! А мы уж думали, зазнался наш Роман, никогда и не навестит стариков.

— Что вы, что вы, вот побродил по свету и к вашему очагу, больше вроде некуда.

Хозяева не знали, где все это время был Роман. А он все собирался написать им, да так и не удосужился, решил, что на каникулах обязательно зайдет к этим добрым людям.

На часах пробило двенадцать. Только что пришел и Наум Моисеевич. Пока они беседовали, хозяйка приготовила обед.

— Кое-что и у меня есть. Я ведь пока на армейских харчах. — Роман открыл чемодан, достал консервы, сухари, виноград.

За обедом Роман узнал, что Роза теперь работает адвокатом, живет одна. Наум Моисеевич встретил как-то Федора, но и он не знал, куда это Роман подевался.

— Мы после тебя никому квартиру не сдавали, можешь занимать свою комнату, — сказал после обеда Наум Моисеевич.

В комнатке все стояло на прежних местах, как и при нем. Только со стола Надина фотография перекочевала на тумбочку в интернате мореходки. Роман хотел взять ее с собой, но ребята попросили, чтобы оставил эту красивую девушку, они привыкли к ней и без нее им будет скучно. Роман согласился. А в дороге подумал, что сделал это напрасно. Но потом передумал, в крайнем случае напишет, и они вышлют.

Спать не хотелось. Надя писала, что в парке на зиму построили закрытую танцевальную площадку. А не пойти ли ему туда сегодня часов в семь вечера и затаиться где-нибудь в уголочке. Если на танцы придет Надя, он увидит, с кем, и понаблюдает за ними. Уж очень взволновало ее последнее письмо. Написала так, что можно подумать — действительно последнее. Если и в самом деле с кем-то познакомилась, честно и откровенно об этом бы и написала. Так, мол, и так, разлюбила тебя, милый друг, и забудь обо мне и обо всем, что со мною связано. В крайнем случае, не отвечала бы на письма, и он бы сам все понял. Но мысль о том, чтобы пойти и проследить за нею, он отверг. Заглянул себе в душу и понял, что так поступить не сможет. Если увидит Надю одну или даже с парнем, все равно ему ведь стыдно будет больше, чем ей. Ему, с его желанием строить отношения с любимым человеком только на полном доверии, такой шаг был бы непростительным. Нет, он сейчас же пойдет к ней! И если Надя захочет идти на танцы, они пойдут вместе.

Все же не везет Роману. Он мечтал, что всегда будет рядом с Надей, и посмеивался над Федором и его женой, которые даже в кино ходили порознь, в разные дни.

Все надо делать сообща. Роман не мог согласиться с образом жизни Федора. Пока он во дворе играл в домино, жена на кухне чистила рыбу. Мол, я купил, принес, а что с ней делать — это уже меня не касается. Роману тогда казалось, что нет между ними сладу, а значит, нет и любви. И зачем ему сейчас торчать здесь одному, когда он может быть рядом с Надей. Он быстро подшил на кителе чистый подворотничок, погладил брюки, начистил до глянца ботинки. Взял коробку с виноградом, улыбнулся: «Снова скажут — зачем принес». Достал из чемодана и положил в карман подарок для Нади — розу. Кажется, все. Вот только никак не мог унять волнения. Его, как в ознобе, била внутренняя дрожь. Конкретных мыслей не было. Все пытался представить себе, как удивится Надя, увидев его.

Роман остановился возле дверей, за которыми был слышен говор. Он постучал.

— Да, да, заходите, — услышал он женский голос.

Роман, широко улыбаясь, распахнул дверь. В комнате повисла тишина. Роман так и застыл на пороге, оглядывая присутствующих, сидевших за двумя столами. Надя была одета в свое лучшее платье, она сидела в углу под иконой «Николая-чудотворца». Рядом с ней — чернявый мужчина, полнолицый, с двумя жирными подбородками. К столам был придвинут топчан, на котором лежал Надин отец, возле самой двери сидела Вера. Остальных Роман не успел рассмотреть. Из-за ширмы вышла мать с большой миской студня. Увидев Романа, она быстро поставила миску на край стола и воскликнула:

— Да ведь это Роман! Раздевайся, проходи, гостем будешь.

Еще несколько голосов повторили приглашение. Роман понемногу приходил в себя. Так украшавшая его улыбка сползла с лица, во взгляде одновременно отражались удивление, недоумение, растерянность. Но Роман взял себя в руки, независимо усмехнулся и стал снимать шинель, не отводя глаз от Нади. У нее была необычно высокая прическа, белое, как полотно, лицо, неподвижные, никого не видевшие, кроме Романа, глаза. Мать, нагнувшись к отцу, что-то зашептала. До этого молчавшая Вера вдруг заплакала и бросилась за дверь. Роман, поправив на плечах так и не снятую шинель, вышел вслед за нею. Хотел расспросить ее, что здесь происходит. В коридоре Веры не было. Он увидел приоткрытую дверь в комнате учительницы-соседки и, постучав, вошел туда.

— Добрый день, Вера случайно к вам не заходила?

— Нет, — ответила дочь учительницы Валя, которую Роман как-то видел мельком. — А я вас узнала, Роман. Вам кто сообщил, что Надя выходит замуж?

— Так, понятно, — Роману показалось, что кровь в жилах помчалась в обратную сторону. — Да, да, я все знаю, — ничего больше не сказав, он вышел, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре уже стояли Надя и ее мать.

— Роман, откуда ты? — услышал он голос Нади.

Роман не помнил, как выхватил из кармана завернутую в бумагу розу, швырнул от себя и, громко стуча каблуками, сбежал по ступенькам вниз.

«Ну и жизнь, пропади она пропадом. Всем казалось, что самые тяжелые испытания я выдержал на войне. Нет уж, вот только теперь они и начались». Роман остановился, вдыхая с наслаждением свежий воздух. Что есть, то есть. Но куда идти? Пожалуй, никогда раньше не было такой неясности своего положения. Вдруг охватило какое-то равнодушие, безразличие ко всему — пусто, гадко на душе. «Неужели рядом с ней был тот самый Косяк, о котором она писала? Боже мой, хоть бы было на кого посмотреть. Все молчат, а этот уплетает за обе щеки, чавкает и зло посматривает на меня. Ну, точно пес паршивый — утащил кость и теперь боится, что и кость отнимут, и его выдерут. Не так бы было обидно и противно, если б рядом сидел орел, настоящий мужчина. Проглотил бы я горькую пилюлю, и поминай как звали. Ищи в жизни только равную себе. Кто же он и как у них все произошло? Пока не узнаю, никуда отсюда не поеду», — рассуждал по дороге Роман. Хотя нет, у него, наверное, горячка. Он приложил ладонь ко лбу. Лучше поскорей уехать и постараться забыть, забыть, забыть. Убедить себя, что это был сон. Встретит другую девушку, конечно же встретит. Как же это случилось? Неужели они все такие, девушки? Он считал Надю человеком исключительным, может, она и в самом деле такая? Кто бы мог так поступить, как поступила она? Разве можно так бессовестно лгать в любви? А может, она сама себя не знала, встречалась с Романом и ей казалось, что любит его. Познакомилась с другим — и к нему точно такое же чувство. Теперь Роману не давала покоя, просто мозг сверлила одна неотступная мысль — любила ли его Надя? А о том, что чувства ее были обусловлены определенными житейскими обстоятельствами, Роман даже и не подумал. Он анализировал положение только со точки зрения. Однако Роман не учитывал одного, пожалуй, самого главного, что Надя жила в семье и ни разу никуда от нее не отлучалась! И поэтому все доводы родителей, сестры действовали на нее особенно. Вначале ее чувства к Роману проглядывали в поведении, в высказываниях и были видны всем. Но затем она стала их скрывать. Когда появился Косяк, все начали его возносить. Надо сказать, что и Косяк не дремал. Он без устали рисовал ей будущую жизнь, в которой легко и просто можно будет забыть о прежней любви. Легче переносить невзгоды в реальной жизни, чем в своем постоянном воображении. В таком положении человек теряет веру в себя, боится, что не выдержит испытаний. А Надя, наверное, именно такую жизнь себе и вообразила. Выдержит ли, сумеет ли дождаться Романа? Шутка ли, пять лет — и все они в сплошном морском тумане.

Уже лежа в кровати, Роман впервые подумал не о душевных переживаниях, а про условия, обстановку, в которых жила Надя. И ему стало жаль ее, Веру, всю их семью.

Остался бы в живых Миша, все могло бы обернуться иначе в доме Валентиков. И, конечно, положение сестры не могло не воздействовать на психику Нади. Она, наверное, никогда бы не согласилась, чтобы ее муж хоть в чем-то уступал такому интересному человеку, каким был майор. Но Миша погиб, Роман далеко. Мужчины сейчас, как говорит ее мать, на вес золота, женщины даже инвалидам рады. А к ней сватается такой солидный, такой богатый кавалер. Разве можно отказываться от такой выгодной партии. Нет, завтра Роман должен в последний раз встретиться с Надей, узнать, за кого она выходит замуж, думала ли она сообщить ему об этом и как вообще это случилось. Потому что никакие догадки ничего не смогут прояснить в этой сложной ситуации. Если она признается Роману, что выходит замуж за Косяка без любви, ему будет значительно легче. Это, конечно, эгоизм чистейшей воды, тем не менее то, что она запомнит Романа на всю жизнь, будет льстить его самолюбию. Что же касается его самого, то он хотел бы как можно скорей забыть о ней.

Домой к ним Роман не пойдет. Он встретит ее на улице, по которой Надя ходит в институт. Не может быть, чтобы она не захотела с ним поговорить. Роману хотелось подогнать время — скорей бы наступил час встречи. Но получалось наоборот. Время текло так медленно, что доводило до изнеможения. Роман спал и не спал, думал и не думал, ел и не ел.

Уже задолго до начала занятий в институте Роман нетерпеливо прохаживался по улице. Было бы лучше стоять возле газетной витрины, создавая видимость сосредоточенного чтения. Но он не мог оставаться на одном месте. А тут еще кусок жести, неизвестно для чего прикрепленный над витриной, вроде и ветра нет, то и дело с противным скрежетом барабанит по щиту. И Роман невольно подумал: «Вот уж, действительно, словно кошки на сердце скребут». Наконец появилась Надя. Роман, как и всегда, узнал ее издалека по походке. Шла его Надя, которую теперь тот, чужой, называет, наверное, своей. Сейчас он узнает обо всем. Повернувшись к витрине, Роман сделал вид, будто внимательно читает газету. Ни текста, ни даже крупно набранных заголовков он не видел, глаза словно пеленой застланы. Повернулся в тот момент, когда Надя была почти рядом. Она остановилась, их взгляды встретились. Какие чувства обуревали в это мгновение молодых людей — об этом остается лишь догадываться. Опустив глаза, они молча кивнули друг другу. Надя, не поднимая головы, рассматривала пуговицы на его шинели, а Роман — ее подрагивающие веки, опушенные длинными ресницами. Так же молча пошли они в направлении института. Роман не мог заставить себя заговорить. Спазмы сдавили горло, было трудно дышать. А в душе у Нади словно вулкан. Одно неосторожное движение, и он взорвется. Шли они долго. Наконец Роман остановился и глухо выжал из себя:

— Дальше не пойду.

Надя взглянула на него и, припав лицом к груди Романа, зарыдала.

Люди, проходившие мимо, начали с любопытством оглядываться на них. Роман, растерявшись, не знал, что делать. Казалось, что стоит на узких, шатких мостках, а ему протягивают что-то дорогое и хрупкое. Роман осторожно отстранил Надю от себя, повернулся и пошел прочь. «Расспрашивать, объясняться не могу, хоть режь, вот дурень», — мысленно обругал он себя. Ему нельзя с ней встречаться, разговаривать. Лучше ее нет никого на свете, но она потеряна навсегда. А как все это произошло, пусть для него останется тайной. И незачем больше растравлять себе душу. Он только напишет ей о своем отношении к происшедшему. Расскажет ей о своих мечтах, рожденных в час разлуки, о том, как думал построить пусть скромную, но по-настоящему счастливую жизнь, в которой и радость и горе они бы делили на двоих. С ней бы он ничего в жизни не боялся. А теперь ему безразлично, как сложится его дальнейшая судьба. Лишь бы она была счастлива. А для Романа она останется сестрой. И хоть никогда они не ссорились, в дом к ней он больше не придет — так для них лучше. А город этот покинет навсегда. И будет для него теперь отрадой то, чего так боялась Надя, — океанские, подернутые туманной дымкой, просторы. Завтра Роман пойдет к полковнику и скажет, чтобы не ломал он и дальше его судьбу. Неужели он не поймет Романа? Неужели есть занимающие официальное положение люди, не придающие никакого значения любви, а лишь на словах ратующие за здоровую, крепкую семью? Ведь не учел же полковник просьбу оставить его в городе, потому что здесь живет любимая девушка, будущая жена. Ну что ж, завтра он заявит полковнику, что обязательно вернется обратно, в мореходное училище. А сейчас напишет обо всем Наде, подойдет к институту к концу занятий и отдаст ей.

Роман точно не знал, в котором часу заканчиваются занятия, и ему пришлось около часа прождать возле института. Наконец из широко распахнутых дверей высыпали студенты. Роман стоял на противоположной стороне улицы. Появилась Надя и, не останавливаясь, пошла по тротуару в сторону своего дома. Роман, идя параллельно с ней, уже пожалел, что пришел сюда. Ну, зачем же лишний раз напоминать о себе. Надя не замечала его. И только когда он стал наискось пересекать улицу, увидела и замедлила шаг. Он поравнялся с ней.

— Вот здесь все, что я хотел сказать тебе, — Роман протянул ей несколько сложенных листков. Надя взяла, раскрыла книгу и положила их туда. И они снова пошли молча. Вдруг Надя, будто наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, остановилась. Роман проследил за ее взглядом. Навстречу им шел невысокого роста, с выпяченным животом, человек, сидевший вчера рядом с ней за столом. Впечатление было такое, будто его несло, широкие штанины мели тротуар.

— Я пойду, — вполголоса произнес Роман.

— Прощай, Рома, я никогда тебя не забуду. — Она протянула Роману руку и заплакала. Роман ястребиным взглядом смерил с головы до ног подходившего к ним толстого коротышку. Надя о чем-то еще сказала, но Роман не разобрал. В это мгновение он подумал: «И зта мразь будет ее целовать». Не оборачиваясь, зашагал в противоположную сторону. Пройдя некоторое расстояние, Роман на ходу достал из кармана маленький пистолет. Взгляд его задержался на надписи, выбитой на вороненой стали. Тяжело дыша, словно убегал от кого-то, оглянулся по сторонам и только теперь опомнился, пришел в себя. «Пронесло, хорошо еще, что тот тип не стоял на дороге, а то ведь могло показаться, что это препятствие, которое нужно ликвидировать, убрать…» — подумал Роман и положил пистолет в карман.

Прошла соловьиная ночь; в голове гудело, щелкало, звенело. Утром Роман умылся студеной водой и пошел на прием к полковнику.

Постучал в дверь.

— Войдите, — послышался басовитый голос.

Роман вошел.

— А, Зимин! Наконец-то! Проходи, садись. — Полковник поправил накинутую на плечи шинель. Роман, прежде чем сесть, положил на стол пистолет. У полковника лицо стало белее бумаги, рука машинально потянулась к кобуре.

— Что, что это значит?! — почти выкрикнул он.

— Возьмите, он мне больше не понадобятся.

— А зачем ты его принес сюда?

— Чтобы сдать вам.

Полковник быстро взял пистолет, вытащил заполненную обойму, повертел в руках и положил в стол.

— Где ты его взял? — насупился он.

— Вот как интересно получается, все у меня только и спрашивают: где я тол взял, где иностранной марки пистолет раадобыл. Вам выдали, а я сам у немца отобрал. Летом, когда домой на побывку ездил, взял с собой, чтобы не ржавел в сарае.

— И год носил при себе?

— Если б носил. Между прочим, товарищ полковник, из-за вас я вчера чуть глупость великую не сотворил.

— Почему из-за меня, какую глупость?

— Пока вы меня гоняли туда-сюда, моя девушка замуж вышла.

— Ну и что? — не удивился полковник.

— Как что? А если б я вас куда-нибудь направил, а ваша жена раз — и замуж?

— Тоже мне, нашел, чем испугать. Если б выскочила, туда ей и дорога. Разве настоящая жена так бы поступила? А женщин, брат, теперь хоть пруд пруди. Так какую же ты глупость хотел сотворить?

— Чуть не пристрелил ее мужа. Ночь не спал. Все же пришел к выводу, что он передо мной не виноват.

— Правильно, она виновата, — твердо сказал полковник.

— Она тоже не виновата.

— А кто же в таком случае? — сжав тонкие губы, полковник откинулся на спинку стула, пристально глядя в глаза Роману.

— Виновата война, смерч, который пронесся над нами. Он разрушил ее дом, приковал к постели отца, и страдания победили любовь. Теперь вы дадите мне бумагу, что отпускаете меня на все четыре стороны. У меня выписано требование на обратный билет, и я поеду в свое мореходное.

Роман говорил, а полковник, поигрывая желваками, думал о чем-то своем. Он еще по-хорошему говорил с этим бывшим партизаном, да и то только потому, что тот поступил по совести — сам сдал пистолет. А теперь, когда дело коснулось другого вопроса, пятидесяти летнего полковника словно подменили.

— Никуда ты не поедешь. Мы накажем тебя за уклонение от выполнения нашего задания.

— Что касается моего уклонения, то я считаю, что поступил честно и добросовестно. Там я принесу родине больше пользы. Человек должен мыслить широко, товарищ полковник. Я, когда воевал, не щадил своей жизни, потому что знал, был уверен, что после нашей победы все будут жить хорошо, в том числе и вы.

— Давай сюда документы!

— Какие у меня документы, — Роман достал из кармана проездной билет, удостоверение курсанта. — А кандидатскую карточку я показывал в училище майору, но потом вспомнил, что делать этого не следовало. Предъявлять ее можно только работникам партийных органов и секретарю своей парторганизации.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся полковник, — а ты, брат, образованный. — Полковник сунул под настольное стекло билет и удостоверение Романа.

«Да, теперь уеду, — вздохнув, подумал Роман. — Нет, надо сейчас же идти к бывшему командиру нашего соединения, он меня знает. Вот только работает ли он теперь секретарем обкома партии?»

— Нет, товарищ полковник, все-таки я должен, просто обязан ехать в мореходку.

— Тебя сразу же оттуда направят под арестом обратно. Могу тебе дать несколько дней на размышление, а потом придешь сюда и мы направим тебя по назначению. Запомни, иначе тебе придется возместить те средства, которые государство затратило на твою учебу в техникуме.

— Хорошо, закончу мореходное училище и тогда выплачу.

— Теперь будешь платить.

— У меня ведь, кроме одежды, ничего нет.

— В принудительном порядке будешь работать и выплачивать.

— Хорошо, я подумаю.

— Ну вот и договорились.

Роман шел по улице с таким ощущением, будто у него на шее цепь, конец которой тянется за ним на подвешенной проволоке. По спине пробежал противный холодок.

«Хорошо еще, что вырвался, больше сюда я уж не вернусь». И он, ускоряя шаг, направился в обком партии. Обком размещался недалеко, и спустя несколько минут Роман был уже там. Дежурный милиционер навал номер комнаты, где помещалась приемная секретаря обкома. В приемной секретарша спросила, с каким вопросом Роман идет на прием к Павлу Ивановичу.

— Я бывший партизан, и мне необходимо видеть Павла Ивановича, поймите это.

— Хорошо, ваша фамилия?

— Зимин, Роман Зимин, — ответил он.

Секретарша скрылась за дверью, но почти тут же вернулась в приемную.

— Заходите.

— Благодарю вас.

Едва Роман вошел в кабинет, как глаза его загорелись радостью и гордостью за своего командира. Роман не сомневался, что Павел Иванович самый высокий начальник из всех, к кому Роману доводилось обращаться в своей жизни. На груди — Золотая Звезда, на плечах — генеральские погоны. Он поднялся, вышел из-за стола и подал руку.

— О, мой бравый диверсант, как же ты вырос, каким красавцем стал, — по-отечески улыбнулся Павел Иванович. — Садись, садись.

И вы изменились, выглядите просто молодцом.

— Неправда, каким стариком был, таким и остался.

— В сорок третьем, когда я был в вашей землянке, вы носили простой ватник, а теперь…

— Да и ты, смотрю, в морской форме. Форму можно менять, главное, самим собой оставаться. — После продолжительной паузы Павел Иванович закончил свою мысль: — Человеком.

— Все это так, Павел Иванович, но бывает, обстоятельства меняют человека. Вот пришел к вам просить, чтобы заступились за меня. Хотят в тюрьму посадить.

— Кто и за что? — спокойно, но не без удивления спросил секретарь обкома.

Роман подробно обо всем рассказал. Иногда, чтобы уточнить отдельные детали, секретарь обкома задавал вопросы.

— Они, конечно, сорвут тебе учебу в мореходном училище. А сажать тебя никто не будет, и выплачивать тебе ничего не придется, — рассмеялся Павел Иванович.

— А почему бы вам не сказать полковнику, чтобы он оставил меня в покое? Ведь вы и по званию и по занимаемой должности выше его. Начальник.

— У него свое начальство, которому он обязан подчиняться.

— Меня же не из тюрьмы освобождать, — сказал Роман.

— Я понимаю, но это могут расценить, будто я содействую утечке кадров из республики. К нам многих направляют, а своих мы не удерживаем… Я вот думаю другое тебе предложить. Возьми листки по учету кадров, заполни их, и направим тебя в партшколу при ЦК КП(б)Б, там хорошая стипендия, общежитие.

— А где это и сколько там нужно учиться?

— В столице нашей, в Минске. Проучишься год, а потом поработаешь в комсомоле. Ведь был же секретарем комсомольской организации техникума и, кстати, хорошо себя зарекомендовал.

«Проучусь годик, а затем все равно махну в мореходку. А теперь лишь бы уехать из этого города», — подумал Роман и с радостью ответил:

— Согласен. Большое вам спасибо.

— Что, уже торопишься? — удивился Павел Иванович. — Знал, что ты жив-здоров, а вот встретиться не довелось. Дел, брат, по горло. Область, можно сказать, разрушена совсем. В городах — сплошные руины, а сколько людей в деревнях осталось без крова! И наша первостепенная задача — переселить семьи из землянок. А лошадей мало осталось, нет на чем лес возить…

Павел Иванович задумчиво разглядывал награды на груди своего бывшего партизана.

— Видел я, как женщины гуськом через болото несли в мешочках рожь со станции, — сказал Роман.

— Это к посевной, — Павел Иванович как бы очнулся от своих мыслей, поднялся и, глядя в глаза Роману, продолжил: — Вся страна помогает нам. Выйдем, обязательно выйдем из этого тяжелого положения. Главное сейчас — умело вести хозяйство. Вот научишься и будешь организовывать комсомол на большие дела. Только молодежи по силам быстро залечить раны, нанесенные войной. А партизаном, воином ты был настоящим…

— А почему не спрашиваете, выполнил ли я ваше последнее задание? — спросил Роман.

— Я помню о своем задании. И уверен, что ты его выполнил. Смотрю, не маловато ли тебя наградили?

— Мы выполнили ваше задание. Меня тогда еще ранило.

— А вот этого я не знал. Мы соединились с Красной Армией, а твоя ведь группа еще оставалась в тылу у немцев. И что — тяжело ранило? — спросил Павел Иванович, садясь за стол.

— Да нет.

— Значит, мост вы взорвали?

— Тяжело нам тогда пришлось, Павел Иванович, гитлеровцы как раз по железнодорожной насыпи оборону занимали. Они не только мост усиленно охраняли, но и фланги свои укрепили.

— Ну, и как же вам удалось?

— Двое суток в болоте сидели, наблюдали, думали. Сперва хотел направить хлопцев к насыпи, чтобы они завязали перестрелку, отвлекли внимание охраны моста, и в это время с другой стороны заложить мину. Но передумали, учли, что и немцы не дураки, поймут наш маневр и станут еще более бдительными. Думали подползти незаметно и снять из бесшумки часовых, но заметили, что с наступлением сумерек охрана усиливается: подходят еще двое с ручными пулеметами. Партизан они не очень-то боялись, ведь леса поблизости нет, а берега речки, на сколько можно охватить взглядом, поросли мелким кустарником. Гитлеровцы знали, что фронт приближается, и, наверное, опасались армейских разведчиков. Так что взорвать мост можно было только днем, когда состав сновал взад-вперед, подвозя разные материалы для укреплений. Надо сказать, что нам повезло. Как раз поднялся ветер, пошел мокрый снег. Часовые, подняв воротники шинелей, старались в нашу сторону лицом не поворачиваться, потому что именно с нашей стороны хлестал ветер со снегом. Мы быстро нарезали ситника, связали его пучками, скрепили их, получилось нечто вроде небольшого плотика. Положили на него четыре плиты. И знаете, Павел Иванович, я тогда был неправ, потому что подумал, что лучше меня никто мост не заминирует. Хлопцы удерживали, но я их не послушал, плюхнулся животом на плотик, он в воду и погрузился. Ну что ж, вымок, набрал полные сапоги воды. Махнул рукой, ничего, мол, со мной не сделается, и поплыл потихоньку вдоль берега. Вы же знаете, Добысна — речка гнилая, извилистая. И я где за лозу, нависшую над водой, ухвачусь, где торф руками достану, и гребу. Так и продвигался по течению к мосту. Любопытно, что меня все время какая-то невидимая сила к плоту прижимала, и я к верху головы не поднимал. Слушал плечами: куда угодит вражья пуля, а пуще всего боялся услышать очередь с нашей стороны. Ведь сам приказал, как только приметят, что часовой повернулся и целится, сразу же бить по нему. Слава богу, мост уже надо мной, а выстрелов нет. Обогнул колючую проволоку и выполз на берег. Потихоньку снял тол, примостился в темном скользком углу. Мост весь светится, рельсы видны. Все-таки неправильно мы рассчитывали, подумал я: взорвать с двух сторон. Подожжешь бикфордов шнур с одной стороны, пока переберешься на другую, дым могут заметить. И мне не терпится, уж очень хотелось побыстрее заминировать, а тут, как на то лихо, дрожь на меня напала, трясет всего. Нет, думаю, если сделаю так, как задумали, не уйти мне из-под моста. А о одной стороны взорву, что ж, немцы быстро дыру залатают. Слышу, громыхает поезд. Достал из вещевого мешка моток детонирующего шнура, по концам зажал зубами капсюли, пополз вверх. Выгнул шнур в виде журавлиной шеи, просунул между шпал и зацепил клювом-капсюлем за рельс. Поезд приближался, и я мгновенно скатился вниз. Взобрался на свой плотик и вдоль берега, словно лягушка, подняв голову, поплыл против течения. Как мне хотелось побыстрей доплыть хотя бы до прибрежного лозняка! Позади раздался страшной силы взрыв, заскрежетало железо. Я оглянулся: паровоз воткнулся носом в воду, а тендер медленно поворачивался под напором вагонов. Меня увидел часовой и выстрелил из винтовки. Вода брызнула мне в лицо. Не помню, как выскочил на берег. До кустов было уже совсем близко, как вдруг почувствовал, что ногу, будто невидимым крюком, рвануло вперед. Но до кустов я все же добежал. А там то ли зацепился и упал, то ли намеренно пополз на четвереньках. В сапогах полно воды, но одна нога почти перестала слушаться, начала гореть. Со стороны моста продолжались одиночные выстрелы. Я крикнул. Хлопцы подбежали ко мне и подняли на ноги. Откуда только силы взялись! Я сам, без их помощи, бежал еще с полкилометра. И только тогда сделали мне перевязку. Еще повезло, что пуля не затронула кость. Ну, а потом соединились с нашими. Военный госпиталь. И вот, какой есть, перед вами.

— Хорошо, мы на тебя заполним еще один наградной лист, — сказал Павел Иванович. — Думаю, что все твои неприятности уже позади. Так, сынок?!

— Нет, Павел Иванович, может, потому что все это было давно, а может, виной этому другая причина, точно сказать не могу, но мне сейчас очень тяжело.

— А что случилось? — удивленно посмотрел на Романа Павел Иванович.

— Жизнь как-то складывается нелепо. Поеду учиться, но к вам обратно не вернусь.

— Ты что-то скрываешь от меня, так, что ли?

— Да что скрывать, если все пошло прахом.

— Из такой войны вышел здоровым, красавец и теперь, можно сказать, на взлете… Мне не нравятся такие нотки. Не понимаю, с чего бы это?

— Видели бы вы мою девушку… Зачем мне теперь красота, взлет, награды.

— Что же все-таки произошло?

— Замуж выходит.

Роман увидел, что Павел Иванович будто пытается сдержать улыбку, но тот, прикрыв глаза, задумался, как бы ставя себя на место этого молодого парня. И не решился сказать что-нибудь плохое в адрес незнакомой девушки. Скорее всего, остался при своем мнении, однако, соблюдая необходимый в таких случаях такт, спросил:

— И долго ты с ней встречался?

— Долго.

— Она ведь, наверное, любила тебя. Да иначе я и не думаю, — едва заметно улыбнулся Павел Иванович.

— Кажется, любила.

— Значит, она не по любви выходит. А это непрочный брак.

— Ей жить было нелегко.

— Что ж, если она действительно хорошая девушка, то тем более жаль, что выходит замуж только по этой причине. И ты, значит, по этому поводу так переживаешь?

— Да.

— И зря. Ты ведь теперь не собирался жениться, а учиться в течение пяти лет хотел. Посмотри вокруг. Скольких мужей и жен, женихов и невест потеряли мы во время войны. И что же, разве жизнь на этом кончилась? Мне просто неудобно за тебя, такой мужественный парень, и каким я тебя вижу. Иди и заполни все необходимые анкеты, выспись хорошенько, а завтра еще поговорим.

Роман вышел из обкома, чувствуя, как тяжесть свалилась с его плеч. Стало легче дышать, уже не давила эта невидимая цепь на шее…

«Правда, Павел Иванович — второй секретарь. А может, пойти к первому и попросить, чтобы отпустили меня в мореходку? Нет, Павел Иванович плохого не посоветует». Все правильно. Роман с удовольствием поедет на год в свою столицу. Может, еще там и передумает, откажется от мореходки. Короче говоря, поживет, поучится, а там посмотрит, что делать дальше.

Роман решил пройтись по парку. Парк был безлюдным, заснеженным. На ветках деревьев не тенькали синицы, не постукивали дятлы. Только гудели в морозном воздухе натянутые над центральной аллеей провода. Роман встряхнул головой, посмотрел вверх. «Не в голове ли это у меня гудит?» — подумал он, остановившись возле старого клена. Роман стал вглядываться в дерево, и вдруг словно ожил парк. В воображении возник тот давний зимний день, когда Роман участвовал в городских лыжных соревнованиях. Тогда, на последнем круге, не добежав нескольких метров до финиша, он врезался в этот самый клен, одна лыжа сломалась. Впереди заиграл духовой оркестр, и Роман, быстро сняв поломанную лыжу, побежал на одной. Но кто-то обошел его — Роман занял второе место. Перед ним и теперь возникло бледное растерянное лицо Нади, ему даже почудились аплодисменты вокруг. Надя тогда не хлопала в ладоши, она испугалась, когда услышала, с каким треском сломалась лыжа. Рассказывала потом, что, когда Роман упал, она чуть не вскрикнула, что кто-то рядом засмеялся, и она готова была растерзать того парня. Роман вздохнул и медленно пошел на крутой берег Сожа. Казалось, и ветра вроде нет, но он набегал, холодный, колючий. По льду догоняли одна другую длинные снежные пряди, вихрились, вырывались вверх и словно таяли в воздухе. Березки, стоявшие на берегу, еще совсем недавно перешептывались своей листвою, припадая, сплетались ветвями, теперь, будто расстались, стояли поодаль друг от дружки. «Вот здесь мы сидели вдвоем с голубкой, — подумал Роман. — На Соже тогда тихо и медленно перекатывались серебристые волны, веял теплый нежный ветерок».

Роман резко повернулся и быстро, словно хотел убежать от самого себя, зашагал прочь. Оглянулся, посмотрел на башню и неожиданно для себя решил подняться на нее. Когда еще снова доведется побывать здесь. По винтовой лестнице он быстро поднимался наверх. В пустой башне гулко разносилось эхо от стука его каблуков, и казалось, что позади Романа тоже кто-то идет. Роман вышел на балкон и посмотрел вокруг. То ли оттого, что Роман никогда раньше не смотрел на город с башни зимой, то ли потому, что за ненадобностью сняли всю маскировку военного времени, город виделся белым-белым. Только четырехэтажная школа, в которой жила Надя, выделялась своей серой окраской. Роман и не заметил ранее, что школа не оштукатурена. А вон и окно ее комнаты. Интересно, что теперь Надя делает? Собирается, видно, в институт. Роман смотрел на могучие краны, возвышавшиеся над городом, на высокий белый элеватор. «Вероятно, уже заполнен зерном. Строят, хлеб выращивают. А я? Надо ехать учиться. Правильно Павел Иванович сказал».

Роман взглянул на часы и, быстро спустившись вниз, покинул башню.